Записи на таблицах

Лот

Сожженное войсками Амрафела, Пятиградье медленно оправлялось, возвращались в города беженцы, торговые караваны продолжали свой путь во мгле пустынных ночей, покорные воле караванщиков. Зима была благостной и дождливой, падала с неба живительная влага, а по весне зазеленели поля у Мертвого Моря, и люди славили богов, давших им дождь, напоивших землю, вернувших жизнь в разоренные города. По весне заводили они хороводы вокруг священных деревьев, до ночи гуляли и плясали, били в тимпаны и дули в свирели, а ночью, когда сгущалась сухая и почти осязаемая темнота над мутным зеркалом моря, опьяненные вином, бросались в объятия друг-друга — женщины и мужчины, мужчины с мужчинами, отцы с дочерьми и матери с сыновьями, как было заведено в богатом и великом Пятиградье. Стоны и хриплые крики стояли в воздухе, резвились женщины, наряженные мужчинами, мужчины, с гладко бритыми лицами, в женской одежде, пары сливались и распадались, словно бы живой ковер людей лежал под деревьями, шевелясь и издавая звуки…

Лот, племянник Авраамов, еще не совсем оправился от плена бавэльского. Он сидел у себя дома, не выходя из него, и дочерей своих не выпускал, в страхе, что повлечет их под деревья священные молодая и глупая плоть. Духота давила его, сжимала голову медным обручем. В один вечер, чувствуя, что невмоготу ему более сидеть вот так, вышел Лот к воротам городским, а ворота в Сдоме, где Лот проживал, были местом многолюдным, там, в толчее и гаме вечернем, торговцы продавали свой товар, проходили путники, горожане выносили к воротам больных и хворых, надеясь испросить совета у заезжего врача или жреца, тут же стояли проститутки, мужчины и женщины, постреливая похотливо глазами, подведенными сурьмой, дожидаясь одинокого мужчину, прелести свои показывая. В этой веселой и развязной толчее Лоту стало немного легче. Он присел на каменного льва, украшавшего ворота, купил у пробегавшего торговца финиковой тянучки и погрузился в спокойное раздумье.

Двое путников появились на дороге, ведущей к воротам, двое, непохожие на толпу горожан, не похожие ни на кого из виденных Лотом ранее… Они были одеты в белые, чистые одежды, головы их прикрывали аккуратные полотняные шапочки, белые, без узора. Ноги странников были босы, но как-то странно чисты — не было на них дорожной пыли, грязи, и даже кожа их была чиста, как если бы путники никогда не ходили по земле. Отмахнувшись от назойливых мальчиков-проституток, подошли они к Лоту, и тот понял, кто эти люди.

Ангелы… посланцы Господа Всевышнего.

Лот молча взял их за руки и провел через праздную толпу зевак, нагло поглядывающих на красивых и статных чужестранцев, облизывая похотливо губы… Они отдохнут у него дома, там, за толстыми глинобитными стенами прохладно и безопасно, он испечет им лепешек из свежезамешанного теста, омоет им руки, подаст спелые финики, толстокожий зеленый виноград, яблоки со склонов Голанских гор, лучшего барашка из стад его отборных зарежут во дворе, испекут мясо и поднесут гостям на золотых блюдах египетской работы… Они пришли, и Лот догадывался, зачем. Вслед за мечом Амрафела придет меч Божий, карающий, и тьма, и смертный жар покарают жителей грешного Пятиградья…

Но Лот, чужак, был единственным, кто знал, зачем вошли в украшенные львами ворота Сдома эти белолицые люди, а люд сдомский уже собирался толпами, выходил из узких зловонных переулков восточных кварталов, ехал в паланкинах, несомых слугами, из кварталов западных, все мужчины Сдома, от мала до велика… медники, кожевенники, водоносы, проститутки, продавцы колдовских снадобий, торговцы искусственными волосами, богачи, денежные мешки и содержатели домов терпимости. Все они шли, мутными и зловонными потоками стекаясь к дому Лота. Вечер наступил, в толпе зажигались смоляные факелы, огонь выхватывал из темноты причудливые лица, напомаженные, с подведенными бровями и набеленными щеками, женские наряды на бородатых похотливых старцах, золото перстней и головных обручей, разъеденные язвами тела… Наконец, кто-то выкрикнул из толпы:

— Эй, Лот, чужак, чертов кочевник, открывай нам дверь! Тут у тебя двое новеньких мужчин, красивых, беленьких и сладких, дай нам их, а мы уж побалуемся с ними, как у нас заведено. Только сам не выходи, твоя задница сухая и уродливая, ты нам не нравишься!

— Лот, Лот, — заревела толпа, — дай нам их, дай, дай пришельцев, выдай их, Лот!!! — Громом отдавался рев толпы в отдаленных горах, факелы смоляные качались, неверным светом освещая стены домов, грязную мостовую и черную деревянную дверь Лотова дома.

Бледный, но спокойный, вышел Лот на крыльцо дома, оттолкнул жену, вцепившуюся в него мертвой хваткой, взялся за перила большими, натруженными руками, стиснул их так, что костяшки пальцев побелели.

— Мерзкие жители Сдома, — воскликнул Лот, — вы забыли закон гостеприимства! Гость в моем доме неприкосновеннен, жизнь его священна!

— А мы и не будем их убивать! — хихикнул кто-то, — мы их ублажим и себя обрадуем! А ты, старый осел, зайди-ка в дом и выведи к нам этих двух, а если не выведешь, мы уничтожим тебя!

— Я не выдам гостей, — завопил Лот что было сил, пытаясь перекричать толпу, — возьмите моих дочерей, девственниц, двоих моих дочерей возьмите и делайте с ними, что захотите! Изнасилуйте их, пустите по кругу, надругайтесь над ними… Но не отдам я гостей своих вам, срамные вы люди!

— А на кой нам сдались твои кобылы, Лот, — заорал похотливый старик из толпы, — нам баб не надо… когда такие знатные мужчины у тебя в доме, а ты, чужак, и сам не наслаждаешься и нам не даешь!

— Да чего там болтать с ним! — заорал кто-то, — сожжем его вместе с домом, а чужестранцев возьмем силой, не так ли, сограждане?

И толпа, загудев в один голос, бросилась единым порывом к дому Лота, страшная в своей похоти, распаленная своим единством, словно голодные волки, кинулись они на дом Лота, как волны морские, заливающие берег.

Дверь позади Лота открылась, и гости возникли, словно две бледные тени, в дверном пролете, осторожно взяли они Лота за плечи и ввели в дом, а потом простерли могучие белые руки вперед, как крылья… стояли они на высоком крыльце дома, высокие, страшные и спокойные, и вой, многоголосый и жалобный, пронесся над скопищем народа внизу, никогда еще в горах сиддимских не слышалось эхо, подобное этому. Все — от мала до велика — скопившиеся перед домом Лотовым — ослепли, погрузились во мрак, кружились и падали, не находя ничего вокруг, судорожно хватались друг за друга, сливаясь в похоти своей. Ночь наступила для них, последняя ночь.

Ангелы вывели Лота из дому, вся семья шла за ним, жена шла в конце длинной вереницы домашних. Не оглядываться назад, только не оглядываться, вперед, гляди вперед, в ночь, чьи звезды заволакиваются мглой, луна закрылась тучами, как замужняя женщина покрывалом, блестят соляные кристаллы на дороге горной, в горы сиддимские Лот уходит, и дочери его, и домашние, и жена идет следом… ленивая, толстая дама, идет и проклинает про себя гостей, оторвавших ее от вечерней неги, мужа, готового отдать дочерей на посрамление, ночную темь и острые камни дороги. Выше и выше взбирается тропа, петляет в ночных горах тропа, звезд не видно, но небо светится мрачным красным отблеском, огненные тучи идут на Пятиградье, огромные огненные тучи, сверкают в них молнии, призрачным светом наполняя на миг все вокруг, и снова темно… не оборачивайся, так говорят ангелы. Воздух стал горячим, обжигает кожу на лице, волдырями покрывается кожа, огненный ураган подхватывает в воздух столбы соляной пыли, она разъедает раны, пот течет градом, жжет лицо, выедает глаза, не оборачивайся же… иди, иди. И вот, гул раздается, стонет земля, колеблется, горы дрожат в танце ужаса, скорчились горы, небо ослепло, пыль соляная в воздухе, дождь идет из кровавых туч, дождь горящий, сера падает с небес, огневые потоки льются, сжигают все, горит соль, горят камни на дороге, плавятся. Серный дождь пролился на Пятиградье, Сдом и Амора горят, плавятся стены, колонны, львы на воротах, храмы и дома, люди… люди уже стали пеплом, глиной стали дома, сгорели посевы, огненный дождь льет, и рев исполинского рога слышится. Гнев Господа Высшего пришел на Сдом и Амору, за грехи их не простил Господь, не простит он грехов их во веки веков. Пустошью стало Пятиградье, где цвела великая цивилизация, где возвысились люди и стали мнить себя богами, не стало более Сдома и Аморы, столиц древних, кичащихся богатством своим. Ушел целый мир, гордый и развращенный, и воды Мертвого моря, тягучие, мертвые воды, сомкнулись над оплавленными развалинами городов Пятиградья.

И оглянулась назад жена Лота, глядя, как горит Сдом, в котором она родилась и прожила всю жизнь, древний богатый Сдом, чьи стены от серного жара стали как вода, чьи боги не защитили его, чьи люди превратились в пепел, грешные, плохие люди, среди которых она жила, которых любила, пока ее не отдали за пришельца, которого она не любила. Оглянулась… Опалил серный ветер волосы ее… вонь горящей плоти удушила ее… и застыла она на месте, став соляным столпом…

Лот поселился в пещере. Вечерами он выходил из нее, садился на камень, лежащий у порога, смотрел на восток, на горы, лежащие за Мертвым морем, озаряемые последними темно красными лучами заходящего Солнца, ждал, пока их серые склоны не сольются с вечерней тьмой, а потом шел назад в пещеру — к огню, заботливо поддерживаемому дочерьми, к нехитрой просяной каше, которую они готовили для отца, к копне соломы, на которой он спал, пока дочери сидели у огня и разговаривали, вспоминая погибшие города, жизнь, которой не стало в один миг. Они с тоской поглядывали на пустынную и безлюдную Сиддимскую долину, на серо-желтую обгорелую землю, на матовое зеркало моря, такого же мертвого, как все вокруг. Никто не возьмет их в жены, двух дочерей полубезумного старика, ни одна крепкая рука не сдавит, лаская, молодые налитые груди, не услышат они тимпанов и дудок свадебных, и не примет их лоно плоть мужа, не нальется крепостью живот, не будет детей у них, невольных нянек старого отца…

Отец… единственный мужчина, родной старый отец. Он не оплакивал мать, не думал о погибших городах, не мешал им жить… они видели, как он ворочается ночью на соломе, беспокоясь во сне от нахлынувшей мужской силы, но ему некуда было потратить ее. И сказала старшая дочь младшей: «Нет у нас человека, кроме как отец наш, так напоим его вином, и ляжем с ним, ибо не сможем мы стать матерями и женами». Вечера становились все темней, Лот, принявший из рук дочерей глиняный кубок вина, напился вдосталь, обрадовался чему-то далекому, ушедшему вместе с погибшими городами, лег на солому и заснул. И в эту ночь старшая дочь легла с ним, долго возилась во мраке пещеры, потому что не знала она мужчины до этого, но потом ее хриплое дыхание стало прерывистым, и младшая поняла, что свершилось то, о чем они мечтали. И на следующую ночь они поменялись — и старшая шепотом направляла младшую, и та легла с разморенным и сонным Лотом, и тоже стала женщиной. И забеременели они, и родила старшая сына, и назвала его Моав, а младшая назвала новорожденного сына своего Аммон… дети греха, сыновья кровосмешения, семя от семени Лота, павшее на плодородные чресла дочерей. И ушли дочери Лота за Мертвое море, жить в горы, на которые смотрел Лот еще долго, пока глаза его не закрылись.