Сорок из Северного Далласа

Я сказал, что никуда не поеду. Отдав матчу все силы, пот и много крови — и все ради поражения, я не собирался теперь пить со своими партнерами, щеголяя пушистым белым хвостом и длинными ушами.

— Ты не любишь, не любишь меня! — зарыдала она. — Ты никого, кроме себя, не любишь! Мне поручили бар, ты просто обязан надеть костюм!

— Ради всего святого, пощади, я не хочу появляться в зале «Шератона» в виде рождественского кролика!

— Это не рождество, а День всех святых! — Она вытерла нос маленькой белой лапкой.

— Послушай, я уже свалял дурака перед семьюдесятью тысячами зрителей! (Получив пас, я не удержал мяч, а мой проход мог бы решить исход матча.) Оставь меня в покое! Я устал.

— Ты всегда дома усталый! И у тебя ни на что нет сил! А вот на то, чтобы пьянствовать и спать с этими стервами из Рок-Сити, у тебя есть силы, да еще сколько! — Она дернула себя за висящее ухо. — Ты понимаешь, что я тоже человек, женщина, и я хочу быть… со всеми, быть, как все.

— Давай обсудим это в другой раз.

— Ты всегда делаешь то, чего не хочу я, и наоборот! — На лице ее выступил пот, кроличий костюм был теплый. — И я знаю, ты бы никогда не женился на мне, если бы… Сознайся! Скажи хоть раз правду!

Я должен был возразить (хотя причиной женитьбы была все-таки беременность, закончившаяся, кстати, выкидышем), я должен был тут же, не теряя ни секунды, возразить, а я потерял и секунду, и пять — возможно, оттого, что слишком устал. Или намеренно.

— Нет-нет, что ты, — сказал я, помолчав. — Я бы в любом случае на тебе женился…

Было поздно.

— Сволочь! — взвизгнула она. — Сейчас ты узнаешь!.. — Она бросилась на кухню, начала судорожно искать что-то в шкафу. За месяц это была четвертая попытка покончить с собой. Уже использовались в этих целях огромный кухонный нож, снотворное, а на прошлой неделе — картофелечистка. Я пошел наверх, потому что не держался уже на ногах от усталости. Такой был пас. Редкостный был пас. — Подонок! — завопила жена, когда я поднялся на верхнюю площадку. — Тебе плевать на меня, пусть я сдохну! Мразь, дрянь! Черт бы тебя побрал, скотина!

Мяч был уже у меня на кончиках пальцев. Должно быть, я споткнулся. Или меня сбили. Так или иначе — мяч вылетел у меня из рук. А пас был редкостный.

Я умывался, а внизу она хлопала дверьми и била посуду. Больше всего ее заводило то, что я не обращал внимания на истерику. Но я не собирался драться с ней — царапины от ногтей долго не заживают. Когда я спустился, Тони Беннетт пел о сердце, которое он оставил в Сан-Франциско. Это была песня нашего колледжа.

Она сидела на полу в гостиной и листала альбом с нашими свадебными фотографиями. Лицо ее было заплаканным, кроличьи уши свисали вниз. Она подняла красные глаза.

— Дурак. — Слеза скользнула по кроличьему усу и повисла на конце. — Дурак. Я люблю тебя.

Я засмеялся — и это было последней каплей. Она вскочила, сорвала с себя костюм, схватила мой со стола, выбежала во двор, швырнула на землю, облила костюмы бензином и подожгла. Почти голая, с вздымающейся грудью, с бешено сверкающими глазами, она смотрела, как кроличьи костюмы превращаются в пепел.

Через несколько минут, храня хрупкое перемирие, мы ехали на вечеринку в обычной одежде. Она молчала.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил я.

— Замечательно!

— Прости, но я правда чудовищно устал и…

— Ты всегда приходишь домой усталым, другим я тебя не помню. А когда Б. А. делает что-то такое, что тебе не по душе, ты вообще домой не приходишь. Мне это до смерти надоело. Я не могу больше. — Она спрятала лицо в меховой воротник. — Я хочу ребенка, — сказала погодя очень тихо.

— Ты же знаешь, у нас пока нет для этого денег.

— Почему? Ты же много получаешь.

— Шестнадцать тысяч долларов — это не много. Если учесть, что мы платим за дом по триста долларов и держим горничную. А после сегодняшнего матча меня вообще могут выгнать. О, черт! Ведь он же был у меня в руках! И защитник упал… Проклятье!

— Ты думаешь только о своем футболе.

— Это не мой, а наш футбол. Если ты не хочешь идти работать. Впереди меня никого не было до самой лицевой линии! Как я его упустил!

— Если б ты не бросил работу у Брукса, нам бы не пришлось думать о деньгах.

— Я не бросил. Меня уволили. — В промежутках между футбольными сезонами два года я работал у Брукса Харриса, «используя свою известность, чтобы доказывать клиентам выгоду приобретения недвижимости у фирмы». Но потом выяснилось, что я был неспособен на последний толчок, по словам Брукса, после которого «клиент сделает шаг от нерешительности к стремлению подписать бумаги». Доводы клиентов, отказывающихся купить недвижимость, казались мне вполне разумными. Да… Черт возьми! Я же помню, что не спускал с него глаз! Какой был пас, а! Б. А. теперь посадит меня на скамейку.

— Дарлен Медоуз сказала мне, что ее муж собирается принять предложение Брукса и… — Она резко повернулась ко мне. — Джудит Максвелл утверждает, что вы с Сэтом опять курили марихуану. Это правда?

— Нет, неправда. — Когда-то мы с Максвеллом пытались заставить жен курить марихуану вместе с нами, но они пришли в ужас и с тех пор следили за мной с Сэтом, шарили по карманам. Нет, все же я сам скорей всего потерял равновесие, когда рванулся вперед. Ведь он же был у меня в руках!

На вечеринке мы были единственной парой без маскарадного костюма. Я сказал, что мы одеты в костюмы знаменитого крайнего с женой, но это не помогло. Жена от меня сразу отошла, села между Дарлен Медоуз, одетой в стиле Скарлетт О’Хара из «Унесенные ветром», и Джудит Энн Максвелл, изображавшей Жаклин Кеннеди-Онассис. Джудит была третьей женой Сэта. Сидя в баре, я думал о том, что весьма неплохо было бы переспать с Дарлен Медоуз. Муж ее явился в балахоне Великого Дракона Ку-Клукс-Клана, и несколько чернокожих игроков из-за этого ушли с вечеринки. Джудит одела Сэта в костюм бандита времен Дикого Запада, и он выглядел немного смущенным, но разошелся и вступил в «перестрелку» с Джо-Бобом Уильямсом, изображавшим, с пулеметными лентами на груди, Панчо Вилью. В результате оба повалились на пол замертво. После полуночи появился Алан Кларидж в женском платье. Он утверждал, что он и есть настоящая Глория Стейнем. А минут через сорок вечеринка закончилась — мужчины напились, как свиньи.

По дороге домой я спал на заднем сиденье. Когда машина остановилась, я проснулся. Жена выключила мотор, повернулась и трахнула мне кулаком в нос.

— Пьяная скотина! — Дверца хлопнула, и я слышал, как высокие каблуки процокали по тротуару к дому. Из носа у меня текла кровь и все кружилось, двоилось перед глазами.

…Невеселые мысли о женах вернули меня на землю, и я пошел в спальню, чтобы курнуть травки. Энди пускал к себе в спальню только близких друзей, а я считал себя одним из них. Я сел на кровать, закурил сигарету, глубоко затянулся и задержал дым в легких. «Во всяком случае, — подумалось, — лучше, чем выпивка».

Постель Кроуфорда была смята. На столике рядом лежала половинка сэндвича с арахисовым маслом и тарелка из-под супа. Красное покрывало гармонировало с ковром и обоями. Простыни и наволочки были шелковыми. На одной из подушек лежал маленький цветной «Сони», рядом валялся вибратор. В ногах постели лежали три чековые книжки на разные банки и куча старых счетов. Энди не раз говорил, что из-за беспорядка в счетах он часто превышал банковский кредит на тысячу, а то и на две. Как и я, впрочем. Но банкиры с готовностью дают в кредит деньги, если ты числишься в основном составе. Не из чистой любви к футболу, разумеется. На комоде лежало пять телеграмм с одинаковым текстом: «Дай им как следует!!!» — и подписью: Сьюзан Б. Она отправляла телеграммы к каждому нашему матчу. Сейчас Сьюзан Бринкерман училась на художника-портретиста, а раньше была студенткой Методистского университета и во время футбольных матчей дирижировала трибунами. Жила она по моральным законам прошлого века, хотя бывали и исключения, после которых ее мучили угрызения совести. С Энди у них давно уже тянулась своеобразная игра — он делал вид, что ее невинность для него священна, но примерно дважды в неделю они «теряли над собой контроль и заходили слишком далеко», а наутро непременно каялись. На сегодняшнюю вечеринку Сьюзан не пришла, дав Энди возможность — одну из последних, так как вскоре они собирались пожениться — отдать дань грехам молодости.

Окурок обжег мне пальцы, я смял его и проглотил. Вытянулся на постели и уставился в потолок, стараясь расслабиться. Обычно марихуана действовала как успокаивающее, казалось, что я плыву. Однако сейчас я не мог успокоиться. Мысли метались между вчерашней игрой, Б. А. и завтрашним днем. Мне отчаянно хотелось вновь оказаться в стартовом составе. Я только и думал об этом.

Чудом я справился с тремя серьезными травмами, но забыть их не мог. Они повредили великолепный футбольный механизм, и если в ближайшее время я не смогу снова стать незаменимой частью нападения, руководство клуба начнет подыскивать новый механизм. Время играло против меня.

Когда Б. А. заменил меня Билли Гиллом — из-за моей травмы колена, — мне показалось, что я рехнусь. Сперва я считал замену временной, в любом матче готов был войти в игру и показать, на что способен. Когда травма совсем прошла, я с большим трудом удерживал себя, вышагивая вдоль линии поля и поглядывая на Б. А., ожидая его команды — ноги, казалось, сами стремились в атаку. В перерывах я сидел в раздевалке вместе с другими игроками, внимательно слушал тренера, а потом подходил к Максвеллу и спрашивал, как идет игра, клеится ли. Его рассеянный, дежурный, торопливый ответ напоминал мне, что я к игре отношения не имею. К концу третьего периода я уставал от ходьбы, садился на скамью, готовый разрыдаться. Накопленная энергия рвала меня на части изнутри, рев зрителей, совсем еще недавно считавших меня своим кумиром, убивал. Они все — тысячи и тысячи — словно и не помнили, что я когда-то был, когда-то тоже играл. К середине четвертого периода мне уже не хотелось играть. Согнувшись, обхватив плечи руками, я сидел на краю скамьи и ждал, когда придет конец мучениям и я смогу вернуться в раздевалку, срезать с гетр липкую ленту, оказавшуюся ненужной, сдать чистую форму, принять бессмысленный душ и напиться так, чтобы забыть про унижение.

Две победы одержала команда после того, как меня заменили Гиллом и я не ступил на поле. Третий матч был в Чикаго. К середине матча мы проигрывали, и Б. А. выпустил на поле меня вместо Гилла. В течение двух минут я перехватил два длинных паса и после того пробитого штрафного, мною же и заработанного, игра закончилась вничью. В следующее воскресенье мы играли в Атланте и выиграли со счетом 36:6, ведя с первых минут. Но я опять просидел на скамье.

Постепенно вошло в норму, что выпускают меня на поле, когда команда проигрывает. И, сидя на скамье запасных, я незаметно для себя стал болеть за другие команды, радовался промахам своих товарищей. Несколько раз я даже вскакивал с места и радостно кричал, когда в наши ворота забивали гол.

Есть ли смысл в успехе команды, если ее игроку не дают возможности разделить счастье победы? Когда атлет, цвета какого бы клуба он ни носил, начинает понимать, что и соперники и партнеры в равной степени ему враждебны и бороться ему надо против тех и других, — он начинает понимать профессиональный спорт. Спортсмен всегда и везде одинок, ему никто не поможет, если он сам себе не поможет. И это закон.