Записи на таблицах

Была пора жатвы ячменя, вечера становились все холодней. Жнецы шли по меже, бронзовые срепы в руках их, а за ними шли женщины, старые, молодые, почти еще девочки, подбирали колосья ячменя, спелые, тугие колосья, пели песню, древнюю песню иудейскую, сложенную еще, когда сорок лет шел народ по пустыне, и не пришли певцы в Кнаан, лишь дети их и дети детей их…

Кладезь, излейся!
Пойте ему!
Кладезь! — повелители ископали его,
Добрые из народа изрыли его,
Посохами своими, своим жезлом!

Боаз, брат Элимелеха, статный и крепкий мужчина, не переживший еще свой юбилей, шел одним из первых, бронзовый серп огромный в руке его, и каждый взмах серпа оставлял за собой большую копну ячменных колосьев, свежесжатых, остро пахнувших своим особым, так хорошо знакомым жнецу, запахом. Рут сразу увидела его, еще издали показался он ей похожим на Махлона, и острая боль всколыхнула сердце ее. Как шла она за мужем, чье тело покоилось в моавитских полях, так пошла она и за Боазом, ловко собирая и перевязывая снопы ячменя, не забегая вперед, и не отставая, изредка поднимая взгляд, чтобы увидеть могучую спину, широкую, всю в буграх вздувшихся мышц, взмах позеленевшего лезвия серпа, копну черных с проседью волос, покрытую цветной шапочкой. Она работала быстро, сноровисто, пот заливал ее глаза, их нестерпимо жгло, спину пекло солнце, но Рут продолжала собирать колосья, споро связывая их в аккуратные снопы.

Слуги Боаза, стоявшие поодаль, с удивлением глядели на неизвестно откуда взявшуюся женщину, молодую и крепкую, в простом платье и косынке на голове, завязанной так, как положено было вдовам иудейским. Один из слуг узнал ее, подбежал к хозяину, и начал что-то шептать ему на ухо, отшатываясь назад при взмахах серпа. Боаз неожиданно остановился, перестал жать, обернулся и поманил к себе Рут. Та подошла, потупив глаза в землю, усеянную спелыми колосьями ячменя. Вблизи Боаз был еще больше похож на Махлона, только лицо у него было совсем другое, умное, доброе, усталое и грустное лицо, с румяными щеками и окладистой поседевшей по краям бородой. Он улыбнулся Рут уголками губ, и промолвил

— Невестушка, благослови тебя Господь! Слышал я о тебе от Наоми, жены брата моего, слышал… Как была ты верной женой Кильону, да упокоит Господь душу его, какой невесткой ты была и есть для Наоми, как бросила ты отца и мать, и отчую землю, и народ свой, и стала теперь иудейкой… Знай же, воздаст тебе Господь Бог добром за это, за это, что пришла ты к народу, которого ранее не видела, и стала одной из нас. Тебя Рут зовут, верно?

— Рут, — прошептала она, поклонившись Боазу в ноги, — я рабыня твоя, господин!

Он осторожно взял ее за руку, поднял с земли…Рука у Боаза была крепкая, сильная, но неожиданно ласковая. Вблизи от него пахло скошенным ячменем, немного потом и чуть-чуть вином, потому что он выпил с утра, собираясь в поле. У Рут захватило дух, она боялась поднять глаза на Боаза, но он взял ее осторожно ладонями за обе щеки и чуть приподнял ее лицо, потрепал ласково по щеке, отер ладонью начинавшие было течь слезы.

— Вот что, милая, — сказал Боаз, — ты оставайся на моем поле, иди за мной и подбирай колосья. Не видел я еще такой,… — и тут он помедлил. — искусной собирательницы колосьев. Так что собирай, а пить захочешь — вон рядом со слугами моими два кувшина больших с водою, а как солнце припекать начнет, мы с тобой поедим да отдохнем немного, а потом опять жать будем. Серп — то у меня острый, управимся быстро.

Боаз улыбнулся Рут еще раз, повернулся к жатве, и воздух засвистел под взмахами серпа, и зашуршали сжатые ячменные колосья.

В полдень, когда тени стали совсем короткими, а жар — немилосердным, прервали жнецы работу. Слуги расстелили прямо на меже толстые покрывала, Боаз уселся, рядом посадил Рут, слуги сели с ними в кружок. Боаз разломил хлеб, благословил Всевышнего, и трапеза началась. Рут ела мало, с трудом, ей было непривычно есть с незнакомыми людьми, но Боаз потрепал ее по волосам и дал ей самый толстый ломоть хлеба и пучок дикого чеснока, подвинул миску с бобами, приправленными травами и жаренными ячменными зернами: «Ешь, ты работала много, надо хорошо подкрепиться», а глаза его скользили по ее лицу, и, встречаясь с ее глазами, казалось, улыбались. Рут доела обед, утолила жажду из красного глиняного кувшина, подремала в тени навеса, поставленного у межи. Ее разбудила уже знакомая ласковая рука Боаза, погладившая ее по плечу, и она снова пошла за ним, глядя на его могучую спину. Работалось легко, снопы у Рут ложились на землю один за другим, упругие, остро пахнущие свежесрезанным ячменем. Солнце село быстро, стемнело, женщины уже с трудом различала колосья, ставшие темными и незаметными в свете звезд. Уже давно ушли с полей люди, к домашним очагам, где варились нехитрые припасы, где плакали детишки и старики рассказывали им истории из Торы. Рут обнаружила к своему испугу, что она осталась одна — с семью мужчинами, которые решили переночевать в поле, чтобы засветло закончить жатву. Они помолились на ночь и легли спать, укрывшись овечьими шкурами, холодный ночной ветерок подул, кричала где-то невдалеке неугомонная птица. Рут, не понимая до конца, что делает, подошла к спящему Боазу. Он лежал на боку, огромный и теплый, дышал шумно и с присвистом. Она откинула овчину и легла в ногах его, чтобы греть его своим телом и согреться самой. Боаз заворочался во сне, ощутил теплое женское тело, прильнувшее к его коленям, лег пониже, обняв ее огромной ручищей. Она почувствовала, как внутри ее поднялось что-то большое и доброе, ощутила любовь к этому прямодушному человеку, который накормил ее и вот, сейчас. греет ее своим телом, любовь к народу, который принял ее к себе.

Боаз женился на Рут. Он выкупил ее у Наоми, вместе с имуществом покойного брата. Она родила Овэйда, первенца, а тот породил Ишайя, а Ишай породил Давида. Кровь Лота, ушедшего от народа своего, через семь столетий снова влилась в жилы народа иудейского.