Бегство со Светлого берега

1.

Все специалисты, к которым обращались встревоженные Славины родители, сходились в том, что мальчик отстает в развитии. Ничего более определенного они сказать не хотели. Ведь всем известны случаи — по крайней мере, о таких случаях слыхали, — когда дети, во всем остальном нормальные, не говорят до пяти, шести, а то и до семи лет. Но к восьми годам уже не оставалось сомнений, что Слава человек лишь по видимости, а полноценным членом общества ему никогда не стать. Отвисшая нижняя губа, негнущиеся растопыренные пальцы, непривычный угол, под которым Слава держал голову, говорили за себя яснее, чем его невнятная речь. Многие советовали Юрию Владимировичу и Валентине Матвеевне отдать сына в специализированный интернат. Юрий Владимирович, возможно, и согласился бы, но предложить такое жене и своей матери он бы никогда не посмел. А те, кто видел Славу в домашнем окружении, были уверены, что разлука с близкими станет для него настоящей трагедией. Один доктор даже утверждал, что лишить Славу единственных понятных ему вещей — привязанности матери и страстной преданности бабушки — означало бы нанести ему такую травму, от которой он никогда не оправится. «И это убьет бабушку», — говорила Валентина Матвеевна. Юрий Владимирович знал, что это правда, — его мать жила ради Славы, и без него ее жизнь потеряла бы всякий смысл.

Переезд из Одессы, где Слава родился, в Москву, чем семья была обязана поразительным успехам Юрия Владимировича на поприще ядерной физики, как нельзя хуже сказался на мальчике. В Одессе они жили на первом этаже ветхого двухэтажного домика; долгие часы Слава проводил в заросшем бурьяном дворе, срывая стебельки растений и выкладывая их на каменной дорожке в искусные, никогда не повторявшиеся узоры. На верхнем этаже проживали две пожилые женщины; они знали Славу с рождения и привыкли к нему. В Москве же семья получила две комнаты в старой коммунальной квартире на девятом этаже. По двору здесь разъезжали машины, и Славе приходилось выкладывать свои узоры из горелых спичек на крышке сундука в маленькой комнатке, которую он делил с бабушкой. Вскоре он заболел гриппом в очень тяжелой форме. Благодаря фанатичной тщательности, с которой бабушка исполняла все предписания врача, а еще больше благодаря ее чистой и преданной любви Слава выздоровел. Но с тех пор и навсегда изменилось его отношение к внешнему миру.

До болезни он не обращал внимания на других жильцов, когда они заговаривали с ним; теперь на самое доброжелательное обращение он отвечал безумным хихиканьем. Он был спокоен, находясь со своей ласковой матерью и бабушкой, но по вечерам, когда домой возвращался отец, и по воскресеньям резкий смех доносился из его комнаты, стоило отворить туда дверь. Хозяйки на общей кухне опускали скалки на доски, засыпанные мукой, или ставили утюг на ребро, чтобы заткнуть руками уши и не слышать эти немилосердные звуки. И вот однажды Юрий Владимирович собрал чемодан, ушел и больше не вернулся. И неудивительно, говорили соседи. Не может же один из самых многообещающих физиков в Советском Союзе жить бок о бок с безнадежным идиотом, будь это даже его собственный сын. Как ему писать свои научные работы, принимать дома друзей и коллег? Некоторые даже говорили, что Славе надо было «дать умереть» от гриппа. Они задавались вопросом: а что станется со Славой, когда умрет его бабушка или — в более деликатной форме — если что-нибудь случится с матерью? Говорят, что такие дети живут подолгу. Валентина Матвеевна и ее свекровь беспомощно разводили руками. Что значит «дать умереть» Славе? Неужели отказать в попечении страждущему существу, так доверчиво устремляющему на них взор своих оплывших синяками глаз, принимающему их помощь с той блуждающей улыбкой, которую можно увидеть только на лицах младенцев и умирающих? Разве Славе меньше, чем другим детям, нужны любовь и защита? Или из-за его неполноценности его нужды уже ничего не значат? Разве первые четыре года Славиной жизни его мать не была им горда и счастлива, как любая другая мать? И теперь отказаться от него из-за того, что ему так не повезло?

Дважды Славу пытались определить в дневную школу для детей с запоздалым развитием, первый раз, когда ему исполнилось шесть лет, и еще раз после ухода отца. Обе попытки провалились; доктор сказал, что обучение Славы возможно только в интернате, но при этом не дал никакой гарантии на «выздоровление» — слишком сильна могла оказаться болезнь, чтобы суметь справиться с ее последствиями. И тогда за дело взялась бабушка; под ее мягким, но неослабным давлением Слава был постепенно обучен простейшим навыкам жизни в обществе; он научился уступать дорогу соседу в коридоре, не входить в лифт, пока в нем никого нет, вытирать ноги о половик. Он по-прежнему тихо бурчал под нос за игрой, но дикие приступы смеха становились все реже, случаясь теперь лишь под действием испуга или нового впечатления.

Слава любил рисовать. Каждый день он по нескольку часов занимался рисованием, а ночью бабушка просыпалась иногда от глухого непрерывного ворчания, шедшего от окна; она знала, что это Слава стоит за шторами, привлеченный светом неоновых ламп с улицы. Подруги поддерживали веру Валентины Матвеевны в художественный талант ее сына (разве не были безумны Ван Гог или Утрилло?). Но увлечение прошло; альбомы и карандаши лежали нетронутые в верхнем ящике письменного стола. И тогда неутомимая бабушка сумела привить кое-что к пустым, как утверждали врачи, клеткам Славиного мозга — она научила его читать. Теперь он часами читал вслух тихим монотонным голосом; читал из любой книги, которую вкладывали ему в руки, не выказывая ни одной из них предпочтения. Русские народные сказки, «Робинзон Крузо», «Сказки для самых маленьких» доставляли ему, казалось, одинаковое удовольствие, а однажды его матери пришлось отбирать у него путеводитель по Ленинграду, который ему дали по ошибке вместо «Тысячи и одной ночи». Слава, очевидно, мог быть обучен всему, но ничего не мог делать осмысленно.

Высшим достижением бабушки было то, что она выучила Славу играть на пианино. Ее метод был примитивен до гениальности: грубые его лапищи она располагала поверх своих слегка изогнутых рук, а затем снова и снова проигрывала несколько музыкальных тактов. Потом она убирала свои руки из-под Славиных ладоней, оставляя кончики его пальцев на клавишах. Превосходный Славин слух и чувство ритма доделывали остальное, и скоро у него сложился свой репертуар, в который вошли и «Дубинушка», и «Тихая ночь», и все эти вещи он мог сыграть «и левой рукой тоже» — бабушка не упускала случая подчеркнуть этот факт, имея при этом в виду, что каким-то образом она научила его переходить с тоники на доминанту и обратно. Теперь женщины тешились надеждами на его музыкальный талант. Еще маленькой девочкой Валентину Матвеевну водили слушать Пахмана[59], когда он исполнял Шопена в Петербургской консерватории. Запомнила она только, как Пахман дергался на стуле перед роялем, вызывая у публики смех своими ужимками. Бедный Пахман был сумасшедшим. Но ведь это не помешало ему стать великим пианистом, не так ли? Нашли учительницу, которая, как говорили, имеет опыт обращения с «трудноуправляемыми» детьми. Слава сыграл перед ней шесть выученных пьесок и ждал, как обычно, взрыва восторга. Когда же учительница молча взяла его за предплечья и попыталась показать правильное положение рук перед взятием аккорда, Слава с силой вырвался от нее и вновь проиграл весь свой репертуар, не переставая мотать тяжелой головой и издавая резкий, пронзительный смех. А когда она попыталась как-то ввести в рамки его буйную, хотя и ритмичную в основе игру, отстукивая темп карандашом по корпусу пианино, Слава, оскалив зубы, вырвал у нее карандаш и разломил надвое. После этого случая даже бабушка не могла выучить его новым вещам, хотя старые шесть он продолжал время от времени играть, и когда мать приходила с работы, ей навстречу неслись звуки «Чижика-пыжика», и она знала, что за дверью комнаты два смеющихся лица ждут ее поцелуя. В этом была ее радость, и ее боль, и привычка тоже.

К тому времени, когда Славе исполнилось пятнадцать, его стали оставлять одного во дворе, не боясь, что он убежит и заблудится на улицах. Он даже зарабатывал деньги, помогая дворничихе сгребать снег и сколачивая доски за дверями плотницкой в подвале их дома. Бригадир плотников скоро заметил, что Славе можно спокойно доверить пилу и топор, а сила и выносливость сделали его ценным работником во время строительных сезонов, хотя его и нельзя было допускать работать в помещении, ибо издаваемый им кудахчущий смех действовал на нервы другим рабочим. И положиться на него было нельзя: он мог, получив деньги, тут же бросить работу и слоняться без дела, пока под действием какого-то таинственного побуждения ему не приходило в голову вновь предложить услуги, чтобы пополнить свой капитал. Он никогда не тратил заработанных денег, в этом мать и бабушка были уверены, но долгое время никто не мог догадаться, где он их прячет. Но однажды бабушка, намереваясь заштопать дыру в кармане Славиного пиджака, наткнулась на тайник под подкладкой и нашла там бумажные рубли и немного мелочи. Решили не рисковать и не расстраивать Славу, изымая у него деньги; видя, что сумма никогда не уменьшается, а лишь увеличивается, женщины даже взяли за обыкновение подкладывать в прореху несколько монеток, а то и металлический рубль в смутной надежде купить в будущем Славе что-нибудь стоящее.

Так или иначе, вряд ли нашелся бы в Москве более мирный дом, чем эти две комнаты в коммунальной квартире на девятом этаже, где две женщины лелеяли своего беспомощного подопечного. Все шло хорошо до того рокового дня, когда бабушку вызвали в Ригу к Галине, ее заболевшей дочери.

Обе женщины обсуждали расписание поездов и план поездки, передавая друг другу записки, словно опасаясь спрятанных в комнатах микрофонов. Времени подготовить Славу не оставалось, а притом неизвестно было, до чего он сумел догадаться сам, тем более что он приобрел малоприятное для окружающих умение читать по губам. Пока Слава спал, они поспешно уложили вещи, и в полночь бабушка поцеловала его невинный лоб и крадучись вышла из комнаты. Валентина Матвеевна взяла на работе отпуск на неделю; ей показалось, что Слава как-то странно посмотрел на нее, когда они сели завтракать. Ведь сегодня не воскресенье, казалось, говорил его взгляд (почетной обязанностью Славы было отрывать листки календаря, и он всегда знал, когда выходной, ибо эти дни были выделены красным цветом).

Других признаков беспокойства он не проявлял, разве только бросал быстрый взгляд поверх плеча матери каждый раз, как она входила в комнату. Но он ничего не спросил о бабушке, а Валентина Матвеевна тоже ничего не сказала. В ее натуру вошло всегда ждать, что Слава сделает первый шаг.

После завтрака Слава, не говоря ни слова, позволил одеть себя для прогулки и, как всегда, послушно пошел вслед за матерью в молочную и булочную, потом в овощной магазин, а когда она отошла от прилавка с фруктами, Славы нигде не было видно. Никто в магазине не обратил на него внимания, но на улице какие-то мальчишки сказали, что видели, как он перешел улицу и сел в трамвай.