Бегство со Светлого берега

2.

— Повсюду, — говорила Валентина Матвеевна. — Повсюду я искала, в больницах, в отделениях милиции, трамвайных депо, автобусных парках, на вокзалах. Никто его не видел.

— Ты не пробовала искать в Одессе, — сказала бабушка.

Ее дочь выздоравливала, и она вернулась в Москву, как

только получила телеграмму от Валентины Матвеевны. Соседи советовали ничего не сообщать бабушке — для нее это будет потрясением, а помочь она все равно ничем не сможет. Но, несмотря на эти советы, Валентина Матвеевна отправила телеграмму: она знала, что именно так должна поступить по мнению бабушки. А приехав домой, бабушка не задала ни одного вопроса, она сказала только одно: «Ты не пробовала искать в Одессе».

В коридоре толпились соседи, скрестив на груди руки и сочувственно кивая головами. Бедная старушка!

— Он уехал искать меня, — сказала бабушка.

Никто не верил, что Слава способен найти дорогу к вокзалу и купить билет до Одессы, пока бабушка не вытащила из письменного стола старую коробку из-под конфет, в которой оказались аккуратно разложенные старые билеты и кучка «рублей» и картонных монет, которые служили для игры в магазин. А игра в «поездку на дачу» устраивалась едва ли не каждый день.

— А где он взял деньги?

Валентина Матвеевна бросилась к пиджаку, висевшему в коридоре, и запустила руку в карман. Ее пальцы привычным движением ощупали внутренность подкладки, но не извлекли на свет ничего, кроме замусоленного кусочка сахара с прилипшей к нему двухкопеечной монеткой. Слава наверняка спланировал свой побег: в ночь перед его исчезновением деньги находились еще в заветном тайнике. Валентина Матвеевна была уверена в этом, потому что сама положила туда бумажный рубль и двугривенный сразу после отъезда бабушки.

На следующий день Валентина Матвеевна отправилась в Одессу, опасаясь, что если не поедет она, то поедет бабушка. Оказавшись в Одессе, она сразу направилась на маленькую улочку на окраине города, где родился Слава. Их дома больше не было, как не было и самой улицы; всё поглотили кварталы высоких домов, и где-то между ними оказался зажат их бывший дворик, где уже не было ни травы, ни шелестящих на ветру кустов, один лишь асфальт и мусорные баки. Но нет, кое-что осталось. В углу двора стоял сарай, который помнила Валентина Матвеевна, хотя в те времена, когда она здесь жила, на его крыше не было железной трубы, говорящей о том, что внутри помещения скрывается печь. По наитию она направилась туда и тут же напала на Славины следы. В дверях, устремив взор наружу, стояла древняя старуха, и когда Валентина Матвеевна подошла поближе, она узнала в ней младшую из двух пожилых женщин со второго этажа ныне исчезнувшего дома, в котором она провела со Славой первые десять лет его жизни. Старая Роза рассказала, что она наотрез отказалась уезжать со своего двора, когда ломали улицу и строили новые здания на месте старых домишек, и ей разрешили переселиться в сарай и даже поставили там печку. Валентина поразилась, какой уют она навела в своем домике. Начищенный самовар, бухарские коврики по стенам, портреты прошлого века в тяжелых позолоченных рамах придавали помещению богатый, чтобы не сказать аристократический, вид. И здесь-то, как оказалось, Слава и нашел свою прежнюю соседку; он, как и его мать, инстинктивно направился в этот домик, стоящий в тени новых домов. Роза сказала, что он оставался у нее два дня; она накормила его и постирала одежду, Боже, какой он был грязный и голодный! А на третий день он ушел с бродячим лудильщиком, который как раз перед тем закончил паять кастрюли во дворе. Ей показалось, что они сели на пароход.

В одесской милиции были уверены, что Славу обязательно найдут, если он окажется где-нибудь на островах. Но пока сносились с местными властями, его след вновь затерялся. Парень, некоторое время работавший с лудильщиком на окраине одного колхоза, внезапно исчез; люди запомнили только, что он всегда хохотал за работой. Валентина Матвеевна побывала в больницах, на вокзалах, даже в тюрьмах, и теперь ей ничего не оставалось, как вернуться в Москву.

Старая Роза завернула в носовой платок карточку с именем его матери и адресом и положила Славе в карман, пока он спал, и в последующие годы им время от времени приходили нацарапанные неграмотными каракулями весточки о «человеке», который работал то три, а то шесть месяцев в какой-нибудь Богом забытой деревне. По почтовым отметкам бабушка и Валентина Матвеевна отслеживали Славин маршрут. «Он зарабатывает на дорогу, — говорила бабушка, — он на пути к нам».

Однажды они получили фотографию, на которой посреди пшеничного поля была видна высокая человеческая фигура с поднятыми граблями. Снимок был бледный и расплывчатый, но они узнали глубокие, ничего не выражающие глаза на лице, заросшем бородой и усами, узнали его маленькое, словно выточенное ухо, прижатое к грубо постриженной голове, — и заплакали. Вскоре после этого бабушка умерла.

Галина Владимировна, которой удалось в свое время выкарабкаться из болезни, приехала из Риги в Москву на похороны матери. Невестка и золовка, хотя и были едва знакомы, во всех подробностях знали о непростой жизни друг друга (в жизни Галины была своя трагедия, более обыденная, но не менее болезненная, чем у Валентины). В день похорон, пораженные общностью и в то же время несхожестью своих судеб, они заговорились до поздней ночи. После скромного поминального ужина они легли в разных комнатах, оставив открытой дверь между собою. «И не припомню, когда я спала одна в комнате, — сказала Галина. — А как ты думаешь, Валя, тебе оставят две комнаты?» Валентина отвечала, что вопрос так даже не стоит; Слава по-прежнему здесь прописан, да и вообще никого нельзя вселить в его крошечную смежную комнату. «А тебе не могут предложить одну комнату вместо двух?» — не унималась Галина. Валентина не допускала такой мысли. Комната принадлежит Славе, и когда-нибудь он вернется и потребует ее себе. «Валя, милая, ты еще веришь, что Слава вернется?» Валя была в этом уверена, он вернется в свой дом, как вернулся в свой старый дом в Одессе. Галина пожала плечами; в ее воображении предстала фигура, некое подобие неандертальца, бредущая по долинам и горам, мимо городов и сел, в далекую Москву, к матери.

— Почему бы тебе снова не выйти замуж? — спросила Галина, повинуясь внезапному чувству. Валя раздраженно вздохнула.

— Я уже сказала тебе: жду, когда вернется Слава. Я не могу надеяться, что какой-нибудь мужчина захочет жить в одном доме со Славой. Его собственный отец не выдержал.

— Юра говорил мне, что никогда не любил тебя сильнее, чем когда ты отказалась отдать Славу в детдом. Но он не смог ужиться с бедным мальчиком.

— Я знаю, — сказала Валентина, — я его ни в чем не виню.

— Я думаю, он не смог вынести, что ты предпочла посвятить свою жизнь Славе, а не ему.

— Он снова женился через год, — кратко ответила Валя.

— А почему бы тебе… после стольких лет…

— Да с чего ты так стремишься меня выдать замуж, Галя? Ты-то что такого хорошего нашла в семейной жизни?

— Мне не повезло, — сказала Галя. — Но не у всех так скверно складывается. — Двумя ладонями она смахнула слезы из уголков глаз. Однако как бы она ни любила обсуждать свои беды, сейчас ей не хотелось позволить невестке увести разговор в сторону от главной темы. И она продолжила: — Не пойму, какой тебе прок от твоей свободы?

— Да уж какой ни есть, — отвечала Валя. — Только я не хочу пускать сюда никакого мужчину. Не хотела, пока была жива бабушка, и не хочу теперь, пока есть хоть какая-то надежда, что Слава вернется.

Галя повернулась и сквозь открытую дверь посмотрела на невестку; ее округлившиеся глаза были теперь совершенно сухими.

— О, так у тебя кто-то есть? — воскликнула она. — Я и понятия не имела.

— Ради Бога, Галя, что же я, не женщина?

Галя вернулась в Ригу к своей собственной трагедии, о Славе ничего не было слышно, а Валентина Матвеевна, как обычно, каждое утро уходила на работу и вечером возвращалась домой. Даже Галя, которой-то уж следовало знать, что к чему, сделала нерешительную попытку покуситься на свободу невестки. У нее уже было трое детей, а через несколько месяцев после возвращения из Москвы бедная дурочка снова забеременела, она-то, никогда не устававшая повторять, как ненавидит и презирает своего гнусного мужа. «Ох, Валя, — писала она, — я не смею даже просить тебя, но, может быть, ты все-таки возьмешь Наташу к себе! Ей всего два годика, и она такая ласковая, что вы сразу привяжетесь друг к другу, я хочу сказать, что не стала бы просить тебя взять кого-нибудь из старших, они уже слишком трудные. Но я уверена, что для Наташки это не было бы травмой. Появление нового ребенка станет для нее травмой еще сильнее. (Галя сначала написала „ударом“, но потом зачеркнула это слово, заменив его более современным.) Даже если Слава вернется, ничего страшного не произойдет, это не то, как если бы он обнаружил рядом с тобой мужчину, это, я понимаю, было бы действительно тяжело. Ох, Валя, ты понимаешь, в каком я отчаянии, если решаюсь просить тебя…» А человек, много лет довольствовавшийся ни к чему не обязывающей связью, теперь вдруг почувствовал, что ему мало воскресного дня с ней за городом и месяца летом на юге; все свое счастье он видел теперь в том, чтобы жить постоянно с Валентиной Матвеевной, ведь теперь, после смерти ее свекрови, это стало возможно. Но ему не удалось настоять на своем, и они расстались.

И теперь Валентина Матвеевна начала склоняться к мысли, что ей больше нечего ждать ни от какого мужчины. Отныне она смирилась с тем, что вся ее жизнь станет вечным ожиданием Славы.