Приключения бравого солдата Швейка в русском плену

В лагерях Сибири

Лагерь военнопленных в Сибири был ящиком для людей-солдат, которые в мировой бойне были отброшены в сторону и представляли для того, кто их взял в плен, непригодный, бесценный и лишний материал. Солдат ценился только в казармах, только на фронте, о нем заботились и в окопах, и в больницах, стремясь как можно скорее восстановить его боеспособность. Но плен был одним из тех звеньев, которое выпадало из общего колёса событий; пленные выбывали из строя, как вагоны со сломанной осью убирались с железнодорожного пути.

Существовали Красные кресты, организации, на обязанности которых было заботиться о военнопленных, смотреть и стремиться к тому, чтобы им можно было жить по-человечески. Но эти организации выполняли миссию больше лишь на бумаге.

В русских лагерях пленные видели фотографии домов, о которых им никогда и не мечта-лось, а внизу была надпись: «Дом австрийских пленных в Омске или Томске». Получались фотографии огромных прекрасных кухонь с чудовищными котлами, с огромными кусками мяса, с поварами в белых фартуках и колпаках, Бог знает где сфотографированных — в каком-либо санатории или отеле, — а под этой фотографией стояла надпись: «Кухня военнопленных».

Между тем, для пленных были выкопаны землянки, похожие на подвалы, где люди лежали на трехэтажных нарах друг над другом на голых досках и, спрыгивая вниз, погружались по колено в грязь; в этих помещениях (на человека не приходилось даже и полкубического метра воздуха) атмосфера была насыщена испарениями, охлаждавшимися внизу и разжижавшими почву.

Обыкновенно барак строился на пятьсот человек. В нем стояло шесть кирпичных печей, но при сорокаградусном морозе в каждую печь бросали только по пять лопаток угля. На нижних нарах люди мёрзли, а на верхних задыхались от вони. Миллионы всевозможных насекомых, начиная от таракана и кончая уховёрткой, забивались в опилки, которыми были засыпаны дощатые стены. Было удивительно, что клопы, лезшие по полкам для хлеба, переносили запах нашатыря, которым приносившийся мёрзлый хлеб пропитывался за полчаса совершенно, не задыхались и не падали.

Никто никогда не знал, сколько в каком бараке находится пленных. Никогда никто не считал, сколько вообще людей в лагере. И возможно, что благодаря этому многие остались живы и не умерли с голоду, потому что если в бараке находилось триста человек, то говорили, что пятьсот, — на пятьсот человек давали еду, а насыщались ею всего только триста.

Все слабые стороны русских властей пленные быстро узнавали и их использовали. Война завалила пленных, как камень стебель травы, и не допускала их дышать воздухом и видеть солнце.

Транспорт пленных, в котором находился Швейк со своими друзьями, направился в Омск. В нем было мало пленных, только что взятых на поле битвы, — большинство возвращались с работ от крестьян или после рытья окопов на русском фронте. И теперь, оборванные, босые, простудившиеся и больные, они ехали в Сибирь отдохнуть или умереть.

Вся Австро-Венгрия была представлена в одном вагоне. Люди разных национальностей, не смогшие ещё полгода тому назад о чем-либо договориться, теперь говорили друг с другом на странном языке, созданном из всех слов, значение которых было одинаково на всех языках.

Больше всего ругались. Вагон был насыщен виртуозными ругательствами, произносившимися по-чешски, по-венгерски, по-немецки, по-итальянски и по-сербски.

Было очевидно, что здесь господствовало удивительное единодушие и солидарность, которых недоставало Австрии.

Поезд бежал по линии, как Ноев ковчег по поверхности вод во время потопа. Тем, кто сидел в ковчеге, казалось, что вода спадает, что опять приближаются дни счастья и блаженства, так как на каждой станции к ним летят навстречу голуби с зеленой веткой, сиречь бабы с чашками, наполненными варёными яйцами, свиными котлетами и зайцами, за цены, которые падали с каждым километром продвижения вперёд. А поэтому, когда уже на шестой день они проехали Волгу, Урал и на одной из станций Швейк вернулся с кипятком, он пылал от радости и, смотря на север, радостно говорил:

— Если мы проездим ещё месяц, то нам будут платить за то, чтобы мы ели. Смотрите, ребята, ведь это я купил за пятнадцать копеек! — И он им показал двух огромных зайцев, завёрнутых в три номера «Русского слова». — Как только доедем, Марек, скажи мне. Я напишу открытку Балуну, чтобы он ехал сюда, — тут он может дёшево нажраться.

Морозило так, что кости хрустели. На вокзалах пленные воровали уголь, берёзовые поленья, и печки, стоявшие посреди вагона, никогда не гасли. На верхних нарах все раздевались донага, а на нижних кричали:

— Подложите, мёрзнем!

И если кто из обитателей потолка заявлял, что в вагоне адская жара, то голос снизу говорил:

— Так пойди попробуй сам ляг вниз, а меня пусти туда. Посмотрим, что ты заноешь.

В это время были сделаны новые, весьма важные открытия. Было замечено, что вошь, если подержать рубашку над раскалённой печью, вылезает из швов и падает без оглядки. С тех пор печь была превращена и днём и ночью в крематорий для многоногих жертв человеческой жестокости.

В Кургане три раза дали лапшу, приготовленную для какого-то транспорта русских солдат, который, несмотря на все ожидания, не пришёл. Два раза лапша была съедена, но на третий раз за ней уже никому не хотелось идти, а выливать её было жаль. Прежде чем надумали, что с ней делать, она замёрзла и превратилась в лёд. Этим самым проблема была решена. Лёд вынимали из мисок и бежали за новым. Как только она замерзала, её снова вынимали, и кто-нибудь из пленных вновь бежал наполнить миску. Через час перед вагоном образовался ряд мороженых кругов, и Швейк на вопросы о том, что с ней будут делать, отвечал:

— Замораживаем. Поедем на Северный полюс. Заготовляем провиант.

А когда к поезду прицепили паровоз, лёд сложили в заднюю часть вагона под нары, и тот, кто в любое время хотел поесть лапши, отсекал себе кусок льда и разогревал его в чашке на печи, разгоняя тех, кто занимался палением вшей.

Встреча не обещала им ничего хорошего. Ночью паровоз их затащил на запасный путь, а на другой день, приблизительно в шесть часов утра, русские солдаты выгнали их на трескучий мороз, и часов в девять, когда офицер, который должен был их принять, не пришёл, их снова загнали в вагоны. К полудню приехали сани, из которых вылез толстый, румяный офицер в тяжёлой шубе и сейчас же, показывая на крестьян, ехавших на санях от вокзала, приказал:

— Задержите их! Сгоняйте их сюда!

Он поставил пленных по четыре, сосчитал, а затем, осматривая их ноги, обутые в сапоги без подмёток или завёрнутые в онучи, сказал, обращаясь к крестьянам:

— Ну, берите их, ребята, в сани, лагерь далеко, версты три будет, им и не дойти.

Пленные набились в солому, и офицер, видя, что сани полны, послал солдат опять за мужиками. Затем приказал, чтобы с порожними санями они подъехали к первым вагонам, открыли их и выгрузили их содержимое. Конвойные залезли в вагоны и стали подавать вниз странные свёртки в серых тряпках: живые трупы — без ног, без рук, людей с выжженными глазами, с отбитыми подбородками и неподвижными, согнутыми спинами. Они клали их вдоль и поперёк саней, как полена, и офицер, с ужасом глядя на них, широко разводил руками.

— Вот что война наделала! Ничего, ребята, скоро мир будет, и вы поедете к вашим жёнам и детям.

И он не понимал, отчего инвалиды на санях подымались и снова падали, тряслись, когда сани переезжали через рельсы, и крестьяне, смотря на них, крестились от страха.

А затем он стал во главе и важно подал команду:

— Ну, вперёд, ребята, пойдём в лагерь, там будет хорошо!

Они дошли до длинного забора, за которым стоял большой павильон. За ним чернел ряд домиков с маленькими грязными оконцами. Солдаты сложили обмёрзших в снег, а здоровых ввели в канцелярию. Там их переписывали. К инвалидам в это время подошло несколько коров и лошадей, покрытых инеем, на длинных гривах которых висели сосульки. Они обнюхали незнакомые существа и, сопя, уставились на них.

Это обстоятельство дало повод Швейку заметить:

— Вот скотина, жаль её, что она не может никогда понять в совершенстве человека, — она не знает и никогда не узнает, что такое европейская культура и цивилизация.

Переписанных отвели в бараки, и русский унтер-офицер, сопровождавший их, показал на дощечки с надписью:

— Ну вот, каждый в свой угол.

На дощечках были лаконичные надписи: «Чехи», «Немцы», «Сербы».

Горжин первый вошёл в барак и крикнул из темноты:

— Эй, ребята, как раз тут место для троих!

— Для тридцати тоже, — ответило сто голосов. — Откуда вас черт несёт? Едете с фронта? Скоро уж мир?

— Скоро, в тот же день, как его подпишут, — важно сказал Горжин.

Ему ответили издалека:

— Не валяй дурака!

— Да тут пахнет, как в аптеке, — заметил Швейк, залезая за Горжином на нары, в то время как Марек стал жаловаться на тяжёлый запах, и кто-то возле него заворчал:

— Мог бы с фронта привезти газовую маску. Не хочешь ли ты, чтобы в лагере попрыскали одеколоном?

— Вот этого бы я хотел, — ответил Швейк с достоинством, на что кто-то за ним проговорил:

— Так тебе бы быть генералом или хотя бы каким-нибудь дохлым капитаном, им тут хорошо живётся. Кузманек живёт в Петрограде и пять литров спирту каждый день может выпивать. Ну да, офицерам живётся хорошо.

Говоривший глубоко вздохнул, а с другой стороны от него кто-то отозвался пискливо:

— Эх, братцы, было бы достаточно и чина лейтенанта. Когда мы были в деревне Попику-шине, там наших пять лейтенантов было, жили у попа, пятьдесят рублей ежемесячно местное воинское управление приносило им на руки. А они только пьянствовали и возились с бабами. Жена попа, фельдшерица, учительница — все, что не воняли навозом, ходили к ним и пьянствовали до самого утра. Потом у них начиналась музыка, и один из них, когда нас уже уводили из деревни, там застрелился.

— И похороны, значит, у него были с музыкой? — заботливо спросил Швейк, на что пискун сердито ответил:

— Иезус-Мария, вот балда, возьмите его за рупь двадцать! Ведь я же говорю, что он застрелился из-за музыки.

— Она, наверно, сделала его нервным, — заявил Швейк, направляясь в темноте на звук голоса, — С ним это случилось, как с тем профессором математики, что квартировал на Ечной улице в новом доме. Рядом с ним жила семья одного советника. Семья эта сдала комнату одной барышне из консерватории, чтобы она им играла на пианино. Ну вот этот профессор через четырнадцать дней пошёл к Швестку, купил браунинг и…

Швейк не успел договорить. Кто-то крикнул: «Запеваем!», дал тон, и весь барак вдруг загудел таким множеством сильных голосов, что задрожали нары:

В беседке ресторана

Мы говорили,

Музыка играла нам…

Пение окончилось, и Швейк принялся восторженно хлопать, а человек с пискливым голосом с презрением посмотрел на нары:

— Это все мальчишки из Моравии. В их песне недаром сказано: «О, каких лошадей рождает земля твоя».

— Ты особенно там не рыпайся, — крикнул кто-то снизу, — чтобы мы тебе не показали силу ганаков[10]. Вы, чехи, в драке никуда не годитесь… И не хочешь ли ты, свинья, получить по зубам? Вы, изменники…