Вынос мозга

— Ты знаешь, Тамара, а ведь самое дорогое слово — это «нет». «Да» — это дешёвое и плохое слово...

Тамарка испугалась, подумав, что Василий намекает ей на ответ, который, если всё пойдёт хорошо, ей придётся давать ему.

Однако всё оказалось сложнее. Василий научился говорить «нет» всему тому, что его окружало. «Нет» пьянкам и лени, «нет» дружкам и «нет» просьбам со стороны о чём-нибудь за просто так. Он бережёт своё время, свой труд и свои деньги — и поэтому «нет» перекупщику с плохой ценой. Он торгуется, он не боится, что о нём плохо подумают. Он никогда не скажет «да», если какая-нибудь мелочь ему до конца не ясна. Он никогда не скажет «да», если есть хоть малейший риск, что его «обуют». Пусть он жадный, но он честный, и это его деньги и его дело. Он не любит говорить «да». Но ей говорит...

Вот и вышла на улицу их помолвка. Сорока Игнатьевна споро разнесла её по дворам. К Тамаре стали подходить, с чем-то поздравляли, на что-то намекали. От людей в возрасте она постоянно слышала поговорку: «Старый конь борозды не портит». Ту же самую поговорку она слышала и от сверстниц, правда, с дополнением: «...но и глубоко не вспашет». Она смирилась. Она взяла пример с Василия, её перестало волновать, что про неё скажут люди.

Скоро сыграли свадьбу. Тамара не была девочкой, и любовные утехи были ей сладки, хоть и случались крайне редко. Однако до свадьбы она с Василием в постели не побывала. Да и после свадьбы, став полноправной хозяйкой в доме, она с трудом воспринимала себя его женой. Она очень уважала его, но скорее как отца, как старшего брата. В близости с ним она была скованна. Он быстро делал свои простенькие дела, а она лежала под ним с закрытыми глазами. Ей не было противно. Ей было никак. Она быстро забеременела и родила малыша, такого же щупленького и худенького, с жиденькими белесыми, как лен, волосиками и полупрозрачными серыми глазками. Бабушка во внуке души не чаяла, постоянно сравнивала его с Василием и говорила, что так похож, что сама бы с родным сыном перепутала. Мальчик был не капризный, хорошо брал грудь и особых хлопот не доставлял. Тамара считала себя вполне счастливой. А когда сыну исполнилось полтора года, Тамара решила, что насиделась дома достаточно, оставила внука бабушке и вышла на работу на свой птичник.

За время Тамаркиного отсутствия все молодые птичницы поуходили, кто на ферму, кто в контору, а кто вообще в город уехал. Остались только сорокалетние. Месяца три шла обычная размеренная сельская рутина, а потом появился Гришка-цыган.

Вообще-то, о происхождении Григория ходило много легенд. Самая реальная гласила, что вроде как мать, сама чернявая, со значительной примесью цыганской крови, нагуляла его не то от грузина, не то от азербайджанца, когда ездила по путёвке куда-то на юга в дом отдыха. Муж у неё сидел, а по освобождении к ней возвращаться не стал. Она была одинокой женщиной без родни, вот и оставила себе нагулянного ребёнка как опору на старость. Так кличка Варька-цыганка породила кличку Гришка-цыган. А он действительно этой кличке соответствовал на все сто: озорной, бойкий, чернее смоли! Единственный такой среди умеренно русого населения их деревни.

Тамарка его прекрасно знала, ещё со школы-восьмилетки. Он был младше почти на три года, но шалопай, известный на всю школу Потом ушёл в сальхов-училище, когда Тамарка уже на птичнике стала работать. В училище был хулиганом и двоечником, вечно влетающим в какие-то неприятные истории, и девчонки на него никогда серьёзно не смотрели. И вот теперь он вернулся и устроился к ним механиком.

Армия Гришку много чему научила. Он не только не забыл своё оборудование, но научился и понял, как его сносно чинить, чего до армии никогда не делал, спихивая всё на дядю Антона, второго механика. Но Антон уже год как работал с трактористами и на птичник заходил редко. Оборудование старело и ломалось, ремонтировать его было некому. С появлением Гришки дело несколько наладилось — пошли, казалось, замершие навеки транспортёры, зашумел кормоцех с его «рушалками» для зерносмеси и комбикормов. Бабья работа заметно облегчилась, стали выдавать больше яиц и птицы, повысилась зарплата. Однако Гришку не уважали. Несмотря на свои дельные руки, он оставался тем же шалопаем — мог прогулять без причины, а получив заплату, вовсю подражал «старшим по сроку службы», напиваясь до потери равновесия. Правда, запоев не допускал и остаток зарплаты отдавал мамке Варьке, чтобы сохранила от греха подальше.

И вот этот Гришка стал к Тамарке клеиться. Она ему раз чётко сказала, что по сравнению с её Василем Гришка просто никчёмное дерьмо. Странно, но задиристый Гришка не обиделся. Он поджидал её у двери, а когда она входила, прыгал на неё и хватал за сиськи или за задницу, ну прям как семиклассник. Тамара злилась, но не так чтоб сильно. Она никогда серьёзно на него не смотрела. Списывала все эти выходки на то, что она единственная молодая птичница и ему заигрывать больше не с кем. Потом она начала внаглую его использовать: по её приказу Гришка таскал мешки с комбикормом, вывозил помёт, дробил мел и выполнял другую тяжёлую работу. Она стала в шутку позволять ему подержаться за сиську или легонько взять за ягодицы. И вдруг в один момент поняла, что нестерпимо хочет его. Пару дней она страшно боялась этого желания, а потом...

И случилось то, чего никогда с нею не было. Случился страшный кайф! До замужества у неё пару раз бывали оргазмы, но какие-то быстрые и поверхностные. Похоже, роды что-то перестроили в её организме. Чувство было настолько сильным и долгим, что дрожь переходила в конвульсии; ей казалось, что она проваливается в океан удовольствия, и страшно хотелось орать. Это было самое приятное ощущение, ког-ia-либо случавшееся в её жизни. Она просто не зная, не представляла, что такое возможно. Нет, реально, такого не может быть! Но оно было.

На следующий вечер она намекнула своему мужу, we хочет ли он чего. Закрыла глаза и стала ждать возвращения своего блаженства. Ничего не произошло. Абсолютно ничего. Всё получилось, как всегда с самой первой брачной ночи. Никак. У неё на глаза навернулись слёзы разочарования. Однако воспоминания о вчерашней сладости ничуть не изменили её отношения к мужу — она нежно обняла его, отца её ребёнка, свою единственную и такую прочную опору в этом мире. Вздохнула и заснула спокойной.

На птичнике она больше всего боялась, что все догадаются. Боялась, что Григорий сам сболтнет по пьяни. Боялась, что их элементарно застукают за этим делом. Боялась, но давала ему всё чаще и чаще. Один раз, в редкий момент, когда они оказались на птичнике совершенно одни и вдоволь насладились друг другом, она откровенно рассказала Гришке о своей проблеме с мужем и спросила, в чём же секрет. Ведь Григорий не делал ничего особенного. Она ведь просила то же самое делать своего мужа! Григорий сидел голый на мешке с комбикормом и пытался понять проблему:

— Знаешь Тамара, бабу, оно ведь любить её надо... А баба не должна бояться. Ты мужа своего боишься! Ты же с ним как с отцом родным спишь. А я кто? Я же тебя с любовью... И ты меня выше себя не ставишь, вот и разрешаешь себе подо мной кончать на полную.

И до Тамарки дошёл смысл этой деревенской сексологии, её непробиваемая логика и правда. Плевать, что она с Гришкой как сучка с кобельком, куда страшнее было ощущение, что она не сможет переломить своё отношение к Василию. Семейная жизнь, комфорт, уют и достаток значили для неё слишком много, пожалуй, куда больше, чем возможность испытывать оргазм. Она действительно ставит мужа на недосягаемую для себя высоту. В мыслях она с ним не спит. И она обняла своего сладкого Гришу-шалопая и попросила его уволиться. На следующее утро он уже сидел в правлении и, высунув язык, писал заявление о переводе из птичника к механизаторам, мотивируя это низкой зарплатой и сварливым бабским коллективом, где ему совершенно невозможно работать. Председатель просьбу удовлетворил, и Гришка исчез из её жизни, отправившись чинить трактора.

Однако с заменой Гриши на прежнего молчаливого дядю Антона её беды не кончились. Она поняла, что беременна. Она в принципе не могла залететь от мужа, с ним она была лишь раз, тогда давно, перед последней менструацией, после Гришки. После этого он не настаивал, а ей было без надобности. Значит, беременна она теперь от Гришки-цыгана, и её ребёнок будет кучерявым и чернявым, с большущим носом.

Доказать мужу, что это его ребенок, будет проблематично. Надо сделать тайный аборт. Она вспомнила, как Игнатьевна рассказывала про какую-то Захарьевну, вроде та живёт на Седьмом километре и делает аборты каким-то своим чудным методом, да так здорово, что лучше, чем в районной больнице у гинекологов, — быстро и совсем не больно.

Седьмым километром назывался маленький хуторок из двадцати дворов, и найти там бабку Захарьевну было совсем просто. Тамара пришла к ней в старую покосившуюся хату, где первые венцы сруба уже давно ушли под землю. Разноцветная крыша была «крыта по-бабски»: старая еловая дранка, какой уж не кроют лет этак тридцать, кое-где залатана толем и полосками рубероида. Тамара бережно несла пятьдесят рублей её собственных денег. Она никогда бы не посмела взять без спроса у Василия, а Василий совершенно не интересовался её зарплатой. Она вот и взяла с собой последнюю получку.

Захарьевна, или проще баба Люба, оказалась весьма подвижной бабулькой лет шестидесяти пяти, может, чуть больше. Тамара долго не могла приступить к делу, не могла собраться « рассказать о цели своего визита. Тогда баба Люба начала сама. Оказывается, с самого начала Отечественной войны она и ещё четыре её сестры попали в оккупацию. Отец погиб на фронте, а мать повесили немцы как коммунистку-активистку и за связь с партизанами. Заодно и выгребли абсолютно все продукты из их дома. Остались пять молодых девок от шестнадцати до двадцати трёх и их старая бабушка. Еды у них совсем не было, и, чтобы не умереть с голоду, им пришлось побираться. У своих тоже взять было нечего, но можно было взять у немцев за определённые услуги. Поэтому все они выжили, только вот периодически беременели. От всех беременностей их поизбавляла родная бабка, баба Фрося, что померла в один день со Сталиным. Спасла их всех от сраму, а может, и от лагеря да при этом ещё научила бабу Любу, тогда двадцатилетнюю девушку, как это делать. С тех пор баба Люба многих девиц от сраму-то спасла, а самой вот в жизни не повезло — детей у неё нет, и муж её бросил, ещё как Хрущёв только пришёл. «Да ты, дочка, не бойся — дело безопасное, и не больно совсем, мне баба Фрося два раза делала, в сорок первом и сорок втором, а после я и не пузатилась. Хоть и давно, а я помню хорошо, чгго никакой боли. Сделаю за минуту, и иди себе домой, а потом сама выкидыш родишь, чуть больнее, но тоже терпимо».

Суть метода была предельно проста: надлежало залезть на стол, над которым висела лампа, опереться на шею и лопатки, а руками подпереть поясницу и, упираясь локтями в стол, поднять зад как можно выше. В этом положении следовало полностью раздвинуть ноги в стороны, так широко, как это возможно. У рожавших срамное место открывается само, и «дырку на соске матки» хорошо видно (так баба Люба описала маточный зев и шейку). А вот у нерожавших срамота полностью не открывается, и её надо открыть, хотя бы два пальца левой руки туда всунуть и раздвинуть, чтоб «сосок с дыркой» увидать, шибко узенькая «дырка» у нерожавших. После этого в дырку через сосок вводится обычная вязальная спица, которой в матке прокалывают плод. Это абсолютно не больно, идёт немного воды и почти нет крови. Всё, можно идти домой, плода уже убили, и выкидыш будет обязательно, — матка мертвяков не любит. Ты рожала? Ну так вообще легко будет. Кто жаловался? Да никто ещё не жаловался. А, спицы боишься! Так чего её бояться — сейчас на карандаш ваты намотаем, одеколоном обольём, подожжём и спицу над пламенем прокалим, любая зараза сдохнет! Сколько беру? Да рублей пять за работу, думаю, не жалко...