Сретенские ворота

— Мне сегодня приснилась девочка.

— Ну и что из этого?

— Она плакала и бежала ко мне. Я протянула руки, девочка бросилась мне на шею. Она вся дрожала от непонятного страха. Я подняла ее и не почувствовала веса. Меня бросило в жар, а она была холодной и дрожала.

Мы шли по улице, не обращая внимания на прохожих. Люди толкали нас. Все спешили, у всех были дела.

— Потом я проснулась и поняла: это — Виличка. Моя двоюродная сестра. Наверное, там где-то неладно, раз приснился такой сон.

Росица замолчала и вопросительно посмотрела на меня. Я сжал ее руки. Они были холодными.

— Глупости, — сказал я. — Забудь про этот сон.

— Как же забудешь?

Она была серьезной. В первый раз не называла меня глупым парикмахером и как бы искала у меня защиты. Но как мог я ее защитить? В ней шла какая-то напряженная, далекая от меня жизнь. Я слышал ее отголоски. В этой жизни гремели выстрелы. И людей вели на казнь. Все это было далеко от меня и близко к Росице. Она жила этой жизнью. Ее сердце было там, в Рильских горах, где наперекор природе текла на север река Скр. И сама Росица была похожа на эту упрямую реку. А тут еще этот сон взбаламутил ее.

— Я скоро уеду, — тихо сказала Росица, прижимаясь плечом к моему локтю. — Мне нужен парус.

Она погладила рукой мой белый парикмахерский халат и сказала:

— Какой хороший белый парус.

Когда я вернулся на работу, недобритый старик спал в кресле. Ему тоже что-то снилось.

Зеркало парикмахера — зеркало времени. От него не скроются перемены, происходящие в жизни. Неожиданно в моем зеркале все чаще стали появляться люди в военной форме. С каждым днем их становилось больше. И стрижка стала проще. Заработала моя машинка, срезая под корень волосы — прямые и вьющиеся, жесткие и шелковистые, темные и седые. Уборщица Аннушка выметала целый ворох срезанных волос.

Так для меня началась война.

— Глупый парикмахер, ты умеешь стрелять? Молчи, не умеешь. Ты умеешь стричь и брить. И бить бритвой по ремню. А я умею стрелять. Меня научили братья. Мы стреляли в пещере. Ни один жандарм не мог догадаться, где мы учились стрелять. Братья меня не брали, но я кралась за ними по темным проходам пещеры. Они меня ругали, били. Но все же давали стрелять. Я рада, что началась война. Раз война — будет свобода. Я должна пробраться в Болгарию.

В этот день Росица была очень разговорчивой и радостной. У нее все не как у людей: для людей война — горе, для нее — праздник.

— Росица, сейчас не до шуток. Пылают города. Гибнут люди. Ты никуда не должна пробираться.

Она посмотрела на меня покровительственно, как взрослые смотрят на детей. Не рассердилась, просто сказала:

— Никогда не знала, что полюблю глупого парикмахера. И если бы дедушка Пенчо знал, что я полюблю глупого парикмахера, он вместо свадебного вина зарыл бы в землю уксус. Я нужна там… Они хотят обойтись без меня. Но они не обойдутся.

Последние слова она произнесла твердо. Я почувствовал, что не смогу удержать ее.

— А как же я, Росица? Или я тебе больше не нужен?

Ее глаза наполнились теплом: зеленая травка в солнечный день.

— Вино, которое закопал в землю дедушка Пенчо в час моего рождения, твое вино. Никто, кроме тебя, его не выпьет. Придет время, глупый парикмахер. Нельзя же пить сладкое свадебное вино, когда кругом горе.

И она исчезла.

Я привыкал к разлуке, как человек, попавший из яркого света, привыкает к темноте: сперва абсолютно слеп, потом начинает различать очертания предметов. Я был так наполнен ею, что, когда ее не стало рядом, образовалась пустота, и ничто не могло ее заполнить.

Я смотрел в окно и видел только лакированные головы манекенов. Но мне казалось, что вот-вот появится стриженая головка Росицы.

Я ходил по улицам, и дома, камни мостовой, деревья, выросшие между камнями, рассказывали мне о Росице. Закрывал глаза — слышал рядом ее шаги и чувствовал ладонью тепло ложбинки на спине, в которой лежала ее коса.

Иногда мне казалось, что я иду по немощеной улице далекой болгарской деревни Жабокрек. Виноградная лоза зеленым венком обвивает крылечко, и тяжелые запотевшие гроздья можно рвать прямо из окна.

Сушатся гирлянды листьев табака — зеленые, желтые, темно-коричневые. А в огородах красными фонариками горят чучки — перцы — яркие и лакированные. От небольшого трактира тянет вкусным дымком скары, на которой пекутся сочные кибабчата. И доносится грустная песня времен турецкого ига. И люди пьют вино с лукавым названием «Монастырское шушуканье».

Где-то там, во дворе дедушки Пенчо, зарыто наше свадебное вино.

Погасли яркие огни парикмахерской. Ослепли зеркала — бесконечно сверкающие коридоры, ведущие в зазеркалье. Улетучились разноцветные ароматы одеколонов… Но разве во время войны не растут волосы и не пробивается щетина?.. Черный, подплавленный разрывами снег. Землянка, три обледенелые ступеньки — осторожно, не сверните шею. Печурка то малиновая от жара, то неприглядно черная, с окалиной — кончились дрова. И осколок зеркала. Я стригу и брею. А в углу стоит мой карабин. Брею только начальство. Стригу всех подряд. Под машинку. Сколько взводов, рот, батальонов подстриг я за войну!

Где Росица? Где таинственный город Несебр? Когда мы выпьем дедушкино вино и пошушукаемся о нашей жизни, о нашей разлуке? Великая разлучница — война не приспособлена для любви. Но нет такой силы, даже военной, которая могла бы заглушить любовь. Она живет в человеке, пока жив человек. Пробивается, прокладывает путь к солнцу, как упрямое растение. Взлетает на глазах у всех яркой сигнальной ракетой. И гаснет на пути с вершины. Но и короткой вспышки хватает человеку, чтобы согреть сердце. У войны свои расстояния и свое время. Скольких мирных километров стоит один километр под огнем! И на сколько тихих часов можно растянуть минуту, прожитую в бою? А если военных километров и минут множество, то каким большим должен быть человеческий век?! А он-то как раз на войне недолог. Обрывается внезапно, хотя до последнего мгновения человек верит: не оборвется!

А парикмахер стрижет и бреет, и все считают, что ему хорошо. Но пуле или осколку один черт — стрелок на пути, или парикмахер, или сапер. Может быть, стрелка они настигнут раньше, а за парикмахера примутся чуть попозже.

Осколок впился в плечо. Кто-то разорвал на мне гимнастерку и забинтовал на скорую руку. А я уже плыл в тумане, оглушенный болью и собственной кровью. Я плыл по каменной реке, каменные волны ударяли в раненое плечо. Машина привезла снаряды, а увозила меня. Меня подбрасывало и ударяло, как пустой ящик. В кузове не за что было ухватиться. Повязка сползла, пошла кровь. Я катался по дну и ударялся о борта. А шофер в кабине не волновался, словно вез свои снаряды. Черт бы его побрал! Каменные волны ударяли в голову. Я открыл глаза: надо мной ходили звезды. Росица, это твои звезды? Ты смотришь на них из своих гор? Ты чувствуешь, что я тоже смотрю на них. Может быть, в последний раз. Слышишь?

Я прислушивался, чтобы услышать хотя бы одно словечко, окрашенное болгарским акцентом. Росица! Неужели я погибну в этом проклятом грузовике? Росица! Дай мне глоток нашего свадебного вина. Я знаю, почему у меня горит плечо. Тебя оторвали от моего плеча, и хлынула кровь. Нельзя живое отрывать от живого. Нельзя остановить сердце, переполненное любовью.

Потом откуда-то выплыл белый парус. Да нет, это же мой парикмахерский халат. Ты надела его, Росица? Положи мне руку на лоб… Наклонись ко мне, где эта ложбинка между лопатками? Росица… Ты Нюра? Нет, нет, ты Росица. Не отходи от меня… Терпеть не могу бледнолицых. Сделаешь неосторожное движение бритвой, и кровь потечет ручьями. Почему мне порезали плечо, у меня крепкая кожа… Росица, а дедушка Пенчо не забыл, куда он зарыл наше свадебное вино? Старики так забывчивы… Росица… Росица…

Потом как-то утром мне показалось, что кто-то бегает под окном в красной рубахе. Это на ветру развевался флаг. Война кончилась.

У многих людей за спиной военная дорога, но у каждого она разной длины. Моя дорога была не самой дальней, но и ее хватило, чтобы в душе что-то перегорело, что-то появилось новое. И только Росица как была со мной в начале этой дороги, так и пришла к ее концу. Ни одна капля любви не выплеснулась.

Я вернулся домой. Встал перед старым зеркалом и разложил на мраморном столике туалета свой инструмент. Тут, в парикмахерской, все было неизменным. Только два деревянных манекена куда-то запропастились. Наверное, в холодную зиму их пустили на дрова. И у зеркала оказался отбит уголок. Я надел белый халат поверх гимнастерки, а из-под халата виднелись стоптанные кирзовые сапоги.

— Пожалуйста, проходите. Кто следующий? Вас побрить? Подстричь? Массаж? Компресс?

Я стал работать и ждать. Она должна была прийти ко мне, моя отчаянная Росица. Она знала, где я, а я не знал, где она. Я работал и посматривал в окно. И все загадывал: вот подниму глаза, а она стоит и следит за моей работой. Надо только набраться терпения и не смотреть каждую минуту в окно. А если она постоит-постоит и уйдет?

Мое зеркало отражало новое время. В нем все меньше появлялось военных. Их сменили бледные, вытянутые мальчишки, подросшие, как грибы. Они подставляли мне свои вихрастые головы и требовали, чтобы я сделал их красивыми. Еще недавно все мечтали остаться в живых, теперь захотели стать красивыми.

Пошел новый круг жизни. Текло время. Отстучали осенние дожди, отполыхали вьюги, весна подняла воду в реках. Росица не появлялась.

Не появилась она и через год, и через два. И тогда я собрался в путь.

Я поехал в Болгарию, нашел деревню Жабокрек, что стоит на берегу строптивой, текущей наперекор всему, реки Скр. Впрочем, самой реки в ту пору не было, в каменном ложе тоненькой струйкой вытянулся ручеек. Был конец лета, и подсолнухи уронили свои тяжелые головы и уже не смотрели на солнце.

А вокруг высились отвесные скалы Рильских гор. По ним, навстречу облакам, тянулись огромные, островерхие ели с синевато-серебристой хвоей.

У крайнего дома сидела старуха с белой куделью и пряла. Ее веретено то кружилось, как волчок, то замирало на нитке, как поплавок перед клевом.

Я поздоровался. Старуха поклонилась мне и предложила сесть рядом. Я спросил:

— Вы не знаете Росицу?

— Какую Росицу?

— Внучку деда Пенчо.

— Какого Пенчо?

Я мог сказать, что это тот дед Пенчо, который зарыл вино в день рождения внучки. Так, наверное, все деды в Жабокреке зарывают вино.

— Ее братья были партизанами, — пояснил я.

— В Рильском отряде? — спросила старуха.

Я кивнул. Старуха молча сучила нить. Потом, вздохнув, сказала:

— Мало кто остался в живых из Рильского отряда. Но и фашистам от них досталось. Какая она, твоя Росица?

Я сказал:

— У нее черные волосы и зеленые глаза.

— У всех девушек черные волосы, — сказала старуха. — А глаз я давно не различаю по цвету. Хочешь кислого молока?

Не хотел я кислого молока. Ничего не хотел. Я хотел найти Росицу. Я попрощался и пошел дальше.

В деревне строили новые дома. Мужчины, раздетые до пояса, с белыми повязками на голове, месили глину, формовали кирпичи и пели. У некоторых на бронзовых загорелых спинах проступали розовые узловатые шрамы от недавних ран.