Обманщик

5

«Все рассыпается. Вот и Морриса я потерял», – сказал себе Минскер.

Он вышел из телефонной кабинки, посмотрел туда, где недавно видел Минну и Крымского, но они исчезли. Поискал глазами Мирьям Ковальду, но и ее в холле не было. Куда она могла подеваться?

«Неужели все – галлюцинация? – спросил себя Герц. Он стоял как громом пораженный. – Почему он вымещает злость на мне? Чем я виноват, что она вернулась к Крымскому? Что ж, все-таки прав он, прав. Мы старики. Зря я выставляю себя дураком… Может, она передумала в последнюю минуту? – подумал Герц, имея в виду Мирьям Ковальду. – Обиделась, что я пошел звонить? Ну да, нынче все идет кувырком. Вдруг это мой последний вечер на земле», – сказал он себе.

Народу в холле еще прибавилось. Герц слышал разговоры на немецком, польском, идише, английском и даже на французском. Кто-то обозвал это место четвертым рейхом. Почему они все кричат? Почему так толкаются? Хотят разбогатеть здесь, в Америке, это чистая правда. Не желают они отдохнуть, все эти беженцы, пока не станут миллионерами. Алчность – вот причина всех еврейских бед.

Герц наконец заметил Мирьям. Вероятно, она ходила в дамскую комнату. Лицо казалось другим – она то ли попудрилась, то ли подрумянилась. Увидев ее, он ужасно обрадовался. Не мог он провести этот трагический вечер один, да и пойти домой к Броне тоже не мог.

Он взял Мирьям под руку, и они вышли на улицу.

– Поймать такси? – спросил он.

– Зачем? Вечер приятный. Пойдемте пешком. Если вы не устали.

– С чего бы мне устать? Я ничего не делаю.

– Я хочу, чтобы вы знали: эта роль не доставляла мне удовольствия, – сказала Мирьям. – Зачастую просто раздражала. Утешало меня только то, что вы не верите в духов и что все это для вас не более чем шутка. Другое дело – причины, какие движут Бесси. Эта уродливая старушенция влюблена в вас и, по-видимому, решила, что иного способа добраться до вас у нее нет. Влюбленные женщины способны на самые немыслимые поступки. Я сама – прекрасное тому доказательство. На самом деле я хотела сказать совсем другое. У меня такое чувство – не знаю, откуда оно взялось, – что ваша Фрида жива и с нею все в порядке и что ваша дочь тоже сумела спастись. Не спрашивайте, откуда я это знаю, но я совершенно уверена.

– Откуда такая уверенность? Я не уверен даже в том, что вижу.

– Порой что-то в душе знает. Когда я уезжала из Варшавы, политическая ситуация выглядела лучше, чем годом ранее. Казалось, Гитлер и Рыдз-Смиглы[27] придут к соглашению. Но, прощаясь с мужем на Венском вокзале, я знала, что вижу его в последний раз.

– То есть вы верите в сверхъестественные силы.

– Да, безусловно.

– А я вот сейчас ни во что не верю.

– Например, магнетические силы существуют. Тот вечер, когда я слушала вашу лекцию в Храме Труда, был одним из самых одиноких в моей жизни. Я шла по улицам, и все во мне словно бы умерло. Весь день я ничего не ела, но, когда видела еду в витрине магазина – пирожные, печенье, селедку, копченого лосося, – на меня накатывала тошнота. Я шла, шла и очутилась у Храма Труда. Увидела людей, входивших туда, они говорили на идише. Подумала, что там дают пьесу на идише или вроде того. Я ведь прошла Вторую авеню с еврейскими театрами, но ни малейшего желания зайти туда у меня не возникло. А тут вдруг нахлынуло озарение. Я купила билет, хотя понятия не имела, что увижу или услышу. Вы заговорили, и внезапно я расслабилась, и все опять стало обретать смысл. В тот же миг я подумала: как бы познакомиться с этим человеком? Поискала в телефонном справочнике ваш телефон, но не нашла. Просмотрела газеты – может, вы читаете лекции еще где-нибудь в Нью-Йорке. И все время твердила себе: «Зачем ты выставляешь себя дурой и к чему все это приведет?» Потом Бесси Киммел неожиданно сделала мне предложение. Казалось, небеса вняли моим молитвам – хотя я давно уже перестала молиться Богу. Как вы это объясните?

– Не могу я ничего объяснить. Я тоже думал о вас, с первого вашего появления передо мной.

– Вы не верили, что я дух?

– Ни секунды.

– Стало быть, вы тоже играли роль.

– Я не настолько наивен, чтобы верить, будто Бесси Киммел способна материализовать духов.

– Откуда такая уверенность? Если духи существуют, кто-то умеет их материализовать. Бесси обладает необычными силами. Она обманщица, это верно, но в картинах, какие она пишет автоматически, и в ее музыке есть что-то таинственное. Если хотите знать, я ее побаиваюсь. Она наверняка каким-то образом знает про нашу встречу и накажет меня. И сегодня вечером наверняка позвонит мне, а что я ей скажу? Нам, по крайней мере, нужно сказать ей одно и то же, не противоречить друг другу.

– Поскольку сеанс нынче не состоялся, совершенно очевидно, что вы не приходили.

– Что мне ей сказать? Хотя есть одна идея. Больше сеансов не будет, это ясно. Скажите, что с вас довольно. Будет нелегко, ведь она не хочет вас потерять.

– Какой ей прок от меня? Я все равно съеду с квартиры. Жена сегодня осталась без работы, и за квартиру платить нечем.

– Лекции не приносят достаточно дохода?

– Я читаю одну-две лекции в год.

– Как же так? Не хочу допытываться, нет-нет. Спрашиваю просто потому, что вы мне не безразличны. Такого человека, как вы, в Америке золотом должны осыпать.

– Меня даже серебром не осыпают.

– Почему? Вы бы могли стать профессором, а ваши книги…

– Университетам нужны люди, которые повторяют или интерпретируют сказанное другими. К несчастью, книг у меня нет. Несколько лет назад я начал писать одну работу, но не имел возможности закончить. Да если бы и закончил, много бы не заработал. Я не романист…

– О, вы больше, чем все профессора и писатели, вместе взятые. Одна ваша лекция в Храме Труда могла бы взбудоражить мир…

– Мир будоражат не идеи. Мир будоражат Гитлеры, Сталины и Муссолини.

– Их забудут, но вас будут помнить.

– Как раз наоборот. Запомнят их. Напишут о них тысячи книг. Отыщут великое множество хорошего, что можно сказать о Гитлере, как нашли добрые слова для Наполеона. Русские даже Хмельницкому поставили памятник. А обо мне и вспомнить нечего.

– Нет, вы все же великий человек. Надо быть поистине великим, чтоб быть настолько скромным. Миссис Киммел говорила мне, что у вас есть друг, который вам как брат…

– О, этому тоже пришел конец.

– Знайте, я вами безгранично восхищаюсь.

– Чем это мне поможет? Тем не менее спасибо. Я не религиозен в обычном смысле слова. Не надеваю филактерии и ритуальной одежды не ношу, даже десять заповедей нарушаю. Но в то же время знаю, что Творец существует и что все эти годы я грешил перед Ним. За это Он наказывает меня, и я заслужил наказание, даже куда более суровое. При всей вашей доброй воле вы не можете помешать Богу наказывать меня. Вы не настолько сильны.

Герц Минскер сам удивился тому, что сказал этой женщине, по сути совершенно ему чужой. С недавних пор он перестал считать свои страдания результатом кары Господней. Слова слетели с языка наперекор его помыслам. Измена Минны и резкие речи Морриса Калишера явно нанесли ему куда более мощный удар, чем он полагал.

«Итак, я уничтожаю и эту возможность», – подумал он. Раньше он никогда не сетовал женщинам на судьбу. Всегда был уверен, что женщина может восхищаться только силой мужчины. Но теперь уже поздно менять настрой, возникший от его слов. Он склонил голову и шел молча, чуть отстранившись от Мирьям. Она тоже молчала.

Они вышли на Уэст-Энд-авеню. От огромных краснокирпичных зданий, от тротуаров и светящейся полоски неба над головой веяло зноем. Уличные фонари словно не давали света, освещали только самих себя. Светофоры переключались с зеленого на красный, потом опять на зеленый. Стаи машин мчались в ночной жаре, будто им не терпелось сбежать от самих себя и собственной горячечной вони. Мог ли кто-нибудь пять сотен лет назад вообразить себе такой город, такие улицы, такую суматоху? Ну а что будет еще через пять сотен лет, через пять тысяч? Чего человечество достигнет к тому времени? Вероятно, совершит самоубийство или кончит безумием.

– Вот здесь я живу.

Мирьям кивнула на дом на Семьдесят Пятой улице.

Герц поднялся с ней по ступенькам, и она своим ключом отперла подъезд. Они прошли по лестнице, застланной истертой ковровой дорожкой. Пахло пылью, газом, углем и еще чем-то затхлым, как во всех старых нью-йоркских домах. На верхнем этаже Мирьям открыла дверь меблированной комнаты с широким диваном, который, видимо, служил и кроватью. Балкон выходил на улицу, там стояли горшки с цветами и другими растениями. Лампа под потолком горела тускло. Над диваном висела фотография девушки в школьной форме.

Мирьям прошла в ванную, а Герц Минскер принялся расхаживать по комнате. На столе лежала доска уиджа. Герц улыбнулся: «Она обманывает и верит». Заметил телефон, видимо приватный, поскольку аппарат был с наборным диском. Почти машинально он набрал номер Минны, уверенный, что дома ее быть не может, и готовый тотчас повесить трубку, если ответит Моррис. Линия оказалась занята, и Герц положил трубку. Посмотрел на дверь ванной. Что она там так долго делает?

Герц прислушивался к собственным раздумьям. Предавался мечтам о Мирьям, но уже не был уверен в своем желании и потенции. После всех сегодняшних волнений он опасался сексуального краха.

Он вышел на балкон, глянул на темную улицу внизу и на окна через дорогу, в большинстве тоже темные, подтверждавшие, что обитатели в отпуске или в отлучке. Пешеходы двигались как бы крадучись. Герц подумал, что люди здесь не живут, а крадутся по жизни. Цивилизация трансформировала весь мир в одно исполинское гетто.

Герц услышал, как дверь ванной открылась. Вышла Мирьям в черном халатике и шлепанцах. Он даже растерялся от такой откровенной женственности. Но понимал, что дело здесь не в неразборчивости, а в желании влюбленного человека, влюбленного искренне, недвусмысленно.

Мирьям распустила волосы. Глаза ее показались Герцу еще больше и ярче. А тело вновь было таким же стройным и молодым, как во время сеансов. Она улыбнулась, наполовину застенчиво, наполовину вызывающе, и, подмигнув, сказала:

– Вот он, ваш дух.

«Я это уже видел, уже переживал! – сказал себе Герц. – Как говорят французы? Это дежавю. Но когда? Как? Во сне? В другом существовании?» Он смотрел на Мирьям, уже не сомневаясь, что свидание кончится ничем. Он не испытывал к ней ни малейшего вожделения. Все внутри увядало, жухло. Казалось, он и дар речи утратил. Его охватило мальчишеское стремление распахнуть дверь и убежать.