Эффект Сюзан

Она лежит в самом низу, на последнем метре стеллажей, дальше всего от входа.

Мы сразу же ее находим. Стаскиваем на пол. Она тяжелая, словно свинцовая.

На ней кодовый замок. Я вставляю кончик лома в капсулу и нажимаю. Капсула открывается.

В эту минуту загорается свет.

Входная дверь начинает открываться. Я выключаю налобный фонарик.

Тут включается Лабан. Он кивает на полку, с которой мы вытащили капсулу, там свободна парочка метров. Я забираюсь на полку.

При обычных обстоятельствах Лабан не стал бы раздавать приказы. Да и я не стала бы их выполнять.

Но Лабан еще и дирижер. В этом качестве он обладает авторитетом, нисколько не заметным при его манере держаться, которую его поклонники называют неуклюжей и несколько легкомысленной, а я называю ее способностью обманывать мир, проявляя излишнюю скромность, пока он не почувствует себя настолько уверенно, что людям уже слишком поздно спасаться бегством.

Он выпрямляется и идет к открытой двери.

В помещение входит женщина, элегантная и уверенная в себе, и поэтому я сразу понимаю, что она — главный библиотекарь Фолькетинга. Сразу за ней следует мужчина, которого я вроде бы знаю, но при этом мы никогда не встречались. Я тут же понимаю это противоречивое чувство: это Фальк-Хансен, министр иностранных дел. Люди, интервью с которыми вы видели в телевизоре и в интернете множество раз, обычно вызывают у вас подобное чувство. И возникает вот такое изумление, когда вы вдруг видите их вживую.

Они с женщиной отступают в сторону, и в помещение заходит группа из десяти-двенадцати человек. Впереди три китайца.

Я узнаю несколько лиц, с точно таким же странным чувством, как и в случае Фальк-Хансена. Это члены правительств. Из Европы. Из Азии.

Удивительно, насколько сильно чувствуется их авторитет, даже здесь, на нижней полке. И одеты они в соответствии с их положением. В костюмах и пальто, которые могла бы выбрать им Анна Винтур для обложки журнала «Vogue». А может, это она их и подбирала.

Кроме того, их окружает атмосфера общности. Я сразу же понимаю, что они являются участниками какого-то важного совещания. Но кто мог назначить такую встречу в таком месте в канун Рождества?

Все они замирают, увидев Лабана. Библиотекарь подходит к нему.

Невозможно стать главным библиотекарем Фолькетинга, если вы не обладаете способностью сохранять спокойствие в экстремальной ситуации. Лицо ее не отражает никаких эмоций, как будто она сидит за покерным столом. Но даже отсюда я чувствую, что в голове у нее теснятся вопросы.

Первый вопрос — это что тут делает Лабан. Второй вопрос — почему он, раз уж он тут, не зажег свет.

Сформулировать их она не успевает. Потому что на сцену выходит Лабан.

— Очень рад вас видеть. I am delighted!

Я испытываю одновременно укол раздражения и восхищение. Как только Лабан говорит людям, что он рад их видеть, они становятся счастливыми, как будто выиграли в лотерею, и сейчас он будет вручать им выигрыш. И это невозможно объяснить рационально, это какое-то его качество, какое-то проявление его эффекта.

— Меня попросили написать праздничную кантату к юбилею Фолькетинга.

Он кладет руки на плечи библиотекарши и министра иностранных дел и легонько подталкивает их к двери.

— Вы должны это услышать. That you must hear. Distinguished ladies and gentlemen. The acoustics out here are much better[14].

Дверь за ними закрывается.

Я уже собираюсь вылезать из своего укрытия, но тут застываю на месте. Пол подрагивает от медленных шагов, напротив моего лица возникают начищенные до блеска кожаные ботинки.

Наверное, он заметил край моей куртки. Он опускается на колени. Опирается локтем о пол. Наклоняется. Его лицо оказывается на уровне моего. Мы смотрим друг на друга.

Все мы наслышаны о китайской вежливости. Для большинства датчан это всего лишь неподтвержденная гипотеза. Гипотеза эта сейчас на моих глазах получает эмпирическое доказательство.

В первые секунды он неподвижен. И его прекрасно можно понять. Какое объяснение можно найти тому факту, что на одной из самых дальних полок Государственного архива, на глубине одиннадцать метров под землей лежит женщина, да еще и в канун Рождества?

Затем он наклоняется еще на несколько сантиметров, так, что его лицо почти касается земли, тем самым совершая, казалось бы, невозможный акробатический трюк — наклон из положения лежа.

Я прикладываю палец к губам. И складываю две ладони под щекой — понятный во всем мире жест, имеющий прямое отношение ко сну.

Это срабатывает. Широкая улыбка озаряет его лицо, он все понимает. Без единого слова мы в одну секунду добились взаимопонимания между народами. Он знает, каково это: после долгого рабочего дня в Политбюро ЦК проскользнуть в архив и вздремнуть на одной из нижних полок часок-другой.

Он встает, я провожаю взглядом его ботинки, удаляющиеся в сторону входа. Он очень осторожно закрывает за собой дверь.