Чикита

Глава I

Эспиридиона Сенда появляется на свет. Молоко Нефертити. Заполошные крестины. Предостережение из потустороннего мира. Визит в Матансас великого князя Алексея Романова. Поездка в долину Юмури. Амулет. Странные письмена. Билокация горбуна. Братья и сестры Чикиты.

В двенадцатый день рождения старшей дочери доктор Игнасио Сенда позвал ее к себе в кабинет, велел прислониться спиной к стене, где висел его диплом Льежского университета, и измерил дочкин рост.

— Двадцать шесть дюймов, — тихо пробормотал он. Точно как в прошлом году. И в позапрошлом. При девочке деликатно старались не обсуждать вопросы роста, но она знала, что надежду на ее рывок вверх потеряли в семье все, кроме отца.

— Зато я и не уменьшилась, — пошутила Чикита, желая развеять мрачность, и ласково обняла отца за коленки. Ее вовсе не волновало, сколько в ней дюймов. Недостаток роста с лихвой восполнялся избытком ума. Чикита давно смирилась с тем, что она карлица.

— Не смей так говорить! — бранилась Сирения дель Кастильо, ее мать, всякий раз, слыша это слово. — Ты не карлица, ты лилипутка.

Но Чикита не улавливала разницы.

— Карлики — неуклюжие уродцы, — с упреком поясняла Сирения, не переставая орудовать вязальными спицами. — А у тебя гармоничная, грациозная фигурка. Ты само совершенство.

«Совершенство среди карликов. Совершенная карлица», — хотела было ответить Чикита. Но к чему?

Эспиридиона Сенда дель Кастильо родилась в семь часов утра 14 декабря 1869 года в городе Сан-Карлос-и-Сан-Северино-де-Матансас, на северном побережье острова Куба.

Дон Игнасио не взялся принимать роды у супруги, боясь, как бы ему не изменило обычное хладнокровие, и попросил об услуге коллегу, Педро Картайю, которому полностью доверял.

Будто обыкновенный муж, а вовсе не один из самых уважаемых врачей провинции, он ждал в кабинете, прихлебывая виски и шагая из угла в угол, пока женины стоны разом не прекратились и не послышался слабый плач. Он бросился к дверям спальни, но на пороге стал как вкопанный, не смея войти. Впрочем, долго оставаться на месте не пришлось: через пару минут появился доктор Картайя.

— Всё в порядке? — выпалил дон Игнасио. — Всё на месте? — с напором продолжал он, поскольку до смерти боялся, как бы у ребенка не случилось какого уродства.

— Успокойся, дружище, — отвечал Картайя. — Прекрасная здоровая девочка. Только вот… маловата, — осторожно добавил он.

«Маловата» — сказано по доброте душевной. Мгновение спустя Игнасио Сенда, сглотнув комок в горле, уверился, что девчушка очень маленькая. Даже слишком. Он в жизни не видал таких крохотных новорожденных. В остальном же — весьма ладненький младенец, ничего лишнего и всё на месте. Дон Игнасио, стараясь не выдать замешательства, поцеловал в лоб Сирению, которая качала уже вымытую и спеленатую дочку, и объявил, что беспокоиться не о чем.

— Должный уход, хорошее питание — и вырастет как миленькая! — сказал он. Взять хотя бы его самого, такого высокого и крепкого, — а ведь родился чахлым недоноском. Жена хотела было возразить: их доченька — никакой не недоносок; все положенные девять месяцев провела в утробе. Как ей удалось совсем не вырасти?! Но бедная Сирения так утомилась, что предпочла молча кивнуть, закрыть глаза и погрузиться в животворный сон[2].

Донья Лола, мать Сирении, выбирала имена всем своим детям и большинству внуков по святцам и потребовала, чтобы девочку назвали Эспиридионой в честь святого Спиридона, кипрского епископа-чудотворца. Игнасио предпочел бы имя попроще, покороче и чтобы легко запоминалось, к примеру Ана или Роса, но спорить с тещей не захотел, и та настояла на своем.

Чикита всю жизнь терпеть не могла свое имя, вычурное и неуместное, и пользовалась им лишь в случае крайней необходимости. К счастью, почти все скоро позабыли, что она приходится тезкой святому киприоту, и звали ее попросту Чикитой, то бишь Крошкой. Этот обычай завела ее мать с тех пор, как впервые взяла ее на руки — «моя крошка-крохотулечка», — и всем ласковое и ладное прозвище тут же пришлось по нраву. Только донья Лола назло остальным величала внучку Эспиридионой всякий раз, как являлась в гости, — а являлась она ежедневно утром, днем и вечером, поскольку жила поблизости; она обожала совать нос в чужие дела и переиначивать приказания, которые дочь давала рабам из домашней прислуги.

Супруга доктора Сенды всего неделю кормила дочь грудью; молоко пропало из-за ужасающего известия: испанские колониальные власти пронюхали, что ее родственник по имени Тельо Ламар у себя в поместье отливает пули, и после молниеносного суда расстреляли несчастного у стены старинного кладбища Сан-Хуан-де-Дьос.

Куба вот уже больше года воевала за независимость. Пока повстанцы сражались в глуши, в городах испанские войска и целые батальоны местных добровольцев держали народ в страхе. Всякий осмеливавшийся высказаться за сепаратистов рисковал угодить за решетку и потерять все имущество, быть высланным на остров Фернандо-По в далекой Африке или казненным, как бедолага Тельо. По всей стране людей обирали и расстреливали; Матансас же оставался едва ли не последним уголком относительного спокойствия. Революционеров и тут было в избытке, но власти железной рукой в зародыше душили всякую попытку заговора.

Словом, супругам Сенда пришлось нанять кормилицу-негритянку, известную на весь город. Ее густого молока хватало многим малышам, и росли они от него как на дрожжах. Только не подумайте, будто Чикита была одной из тех капризуль, что воротят нос от предложенной груди. Совсем наоборот: она, словно теленок, присасывалась к темному соску и с аппетитом обедала. За три недели она округлилась и прямо-таки полыхала здоровьем, но все же оставалась сущей малявкой, головастиком, то и дело норовившим выскользнуть из рук.

Однажды утром кормилица, занятая своими обязанностями, неосмотрительно произнесла вслух то, о чем вся прислуга думала и помалкивала: «Сдается мне, ангелочек-то у нас — карлица». На беду, мать Сирении услышала ее и в два счета выставила из дому, обругав сперва грязной болтливой черномазой.

Случилось так, что как раз в это время доктор Сенда принимал одного почтенного горожанина, подхватившего в борделе мадам Арманд нечто венерическое. И врач, и пациент прекрасно слышали брань доньи Лолы и напрасные оправдания служанки, и последний, желая помочь своему спасителю, рассказал, что у него в имении, в местечке Альтурас-де-Симпсон, живет замечательная одноглазая старая верблюдица. Ее молоко, каковое некоторые почитают чудодейственным, избавило от голодной смерти не одного слабого здоровьем младенца.

— Верблюдица у нас в Матансасе? — удивился доктор Сенда.

— Совершенно верно, — подтвердила жертва мадам Арманд.

Несколько лет назад его дядюшке втемяшилось привезти из Сахары верблюдов в качестве вьючной скотины. Он заказал целую дюжину и пытался приспособить их для работы на сахарных плантациях. Вскоре стало ясно, что план потерпел полный крах. Несмотря на баснословную сухо- и жароустойчивость, верблюды оказались совершенно непригодны для тропиков. Красная почва и буйная растительность словно бы притупляли их чувства; они спотыкались на каждом шагу и стонали, тоскуя по родным барханам, и только двое — Аменофис и Нефертити — выжили.

— Дядюшка вконец извелся от этих нервических жвачных тварей. Продал самца в цирк, а самку подарил мне. И я вам ее с радостью одолжу, — объявил больной. Предложение было немедленно принято.

В тот же вечер Нефертити сдержанно проплыла по всем улицам города на радость и удивление толпе и поселилась во дворе у семейства Сенда. Чиките новое питание пришлось по вкусу, и следующие несколько месяцев она жадно припадала к щедрым рожкам, на которые домашние возлагали большие надежды. Предполагаемые волшебные свойства верблюжьего молока, однако, остались под вопросом, поскольку росту в девочке не прибавилось.

Не помогли и пюре из маниока, маланги и батата, на которых старая рабыня Минга вырастила Сирению, и дорогущие снадобья, доставляемые по заказу доктора Сенды из Европы. Эспиридиона росла вызывающе медленно, с какой-то оскорбительной неохотой. Когда ей исполнилось полгода, падре Сирило окрестил ее прямо в родительском доме. Крестными выбрали доктора Картайю и кузину Сирении Канделарию, которую все звали Канделой.

Чикита, пребывавшая на руках у крестной, самым неподобающим образом описалась, когда ее окропляли святой водой. Присутствующие сделали вид, будто ничего не заметили, но после церемонии вдоволь посмеялись. Падре Сирило признался, что таких проделок за крещаемыми не припоминал.

Вполне возможно, это обильное дерзкое излияние в самую неподходящую минуту означало, что девчушке предстоит всю жизнь совершать нечто необычайное.

— Ах, она же просто куколка! — восклицали подруги Сирении и выхватывали малышку друг у друга. Каждой хотелось держать ее на руках, тискать и восхищаться ее черными глазками и волосами.

Но, стоило Сирении отойти, они принимались многозначительно приподнимать брови и обмениваться недоуменными взглядами. Девочка, конечно, красавица, но уж больно мелковата. Все приготовленные заранее одежки оказались ей велики, и пришлось заново нашить крошечных пеленок, распашонок и платьиц. Это ведь ненормально. Бедняжка Сирения. Тяжкий крест ей достался.

Супругам Сенда тяжело было побороть боль и негодование от того, что они произвели на свет столь странное существо. Они обожали Чикиту и все же не могли принять ее такой, какая она была. Их яростная любовь к дочери не знала границ, и неизвестно, как прихотливо мешались в этом чувстве нежность, жалость и угрызения совести. Они выносили Чикиту на улицу лишь по крайней необходимости, чтобы избежать любопытства и насмешек злокозненных горожан, и обижались, если родственники и друзья окидывали их чадо сочувственным взглядом.

Сирения часами сидела в церкви и молилась всем святым чудотворцам подряд, а Игнасио строчил письма лучшим европейским докторам в надежде, что те посоветуют лекарство для роста мышц и костей или хотя бы разъяснят болезнь Чикиты. Добился он лишь новой порции соли на свои раны: одно светило соизволило ответить, что вероятность породить такого ребенка равняется вероятности найти пресловутую иголку в стоге сена, но не пояснило, почему именно им досталась эта иголка. Сенда были молоды, здоровы, и в их семьях не встречалось случаев карликовости. Кто же виноват в случившемся? Может, это кара Господня? Расплата за неведомый грех? Падре Сирило поспешил разубедить несчастных родителей: ни в коем случае нельзя полагать, будто их постигло наказание. По его мнению, рост Чикиты являл собой посланное Всевышним испытание веры и силы духа Игнасио и Сирении.

Последняя, однако, так отчаялась, что однажды упросила Мингу сходить с ней к колдунье-майомбере, которую тайком посещали многие дамы в Матансасе. Укрывшись от любопытных глаз под мантильями, они отправились в хижину на берегу реки Канимар, где жила Нья Фелисита Семь Молний.

Хозяйка и рабыня молча смотрели, как негритянка плещет ромом на дно котелка. Трехногий железный котелок был ее нгангой, инструментом колдовства. Внутри лежали: земля кладбищенская и с перекрестка дорог, человеческий череп, веточки с разных деревьев и косточки всякого мелкого зверья. Это было вместилище духов, сверхъестественного, жилище Мертвеца. Некоторые майомберы заставляли покойников творить дурное. Но только не она, подчеркнула Нья Фелисита: она — майомбера-христианка и печется лишь о благе людском. Начертав странную фигуру на полу, колдунья забубнила:

Нганга, приди на зовкасимбирико.Нганга моя, приди на зов Нганга, зову касимбирико…