Бегство со Светлого берега

Прощание с дачей

Устав протирать морковь и стирать пеленки, Маша с маленьким Антоном ринулась в Москву в конце августа, который походил на конец лета. Конечно, она понимала, что и в Москве ей придется протирать морковь и стирать пеленки, а вдобавок и гулять с коляской, но мечты об общении с друзьями, телефоне, горячей и холодной воде взяли верх над всеми другими соображениями. Что же до свежего воздуха, то что толку от воздуха, когда весь день идет дождь? Вадим, муж Маши, студент (его и ее возраст, взятые вместе, включая и возраст Антона, едва дотягивал до сорока лет), всецело выступал за: он был только рад прекратить кочевую жизнь. С ними уехала и Катенька, чтобы поспеть к началу школьных занятий. Но я, продолжая верить прогнозу погоды на сентябрь — «мягкий и солнечный», отправилась в Москву лишь на пару дней, чтобы захватить теплые вещи на случай, если надеждам не суждено будет сбыться.

Я перебралась на дачу еще в мае, твердо решив закончить редактирование своих «Двадцать девяти женщин в литературе», но общество, чудеснее которого быть не может, безжалостно отнимало время. Одиночество, так необходимое, чтобы подвигнуть к работе, было недостижимо в тесном соседстве с моею семьей. Маша приехала в Степановку с намерением никогда не посягать на мои утренние часы; но каждое утро она проходила мимо моей калитки за молоком, и как я могла отказать себе в удовольствии выскочить во двор, чтобы взглянуть на Антошку и прокатить его по дорожке к дому? А когда Маша возвращалась с молоком, уже кипел чайник, и это я, в припадке старушечьего деспотизма, которому так и не научилась противиться моя семья, настаивала, чтобы Маша уселась за стол, положив Антошку рядом на сиденье старого кресла-качалки.

Конечно, нет ничего на свете приятней и естественней; тем душам, что никогда не заботились о свежеснесенных яйцах, о помидорах и салате только что с огорода, домашнем клубничном варенье и вкуснейшем батоне свежего белого хлеба, этого никогда не понять. А после завтрака Маша могла еще взять Антона на руки и, усевшись в качалку, начать его кормить, пока я мою посуду. Посуду ведь надо мыть, не так ли? (Мы обе знали, что, будь я одна, я оставлю ее немытой на Бог знает какое время.) Поэтому довольно часто лишь часам к двенадцати я доставала синюю папку и снимала чехол со своей допотопной пишущей машинки, и все для того, чтобы обнаружить, что решимость покинула меня, и, отложив средства производства, положить на их место коробку с анаграммами[67].

Пробыв неделю в Москве без всякого к тому оправдания, кроме благословенных часов в Ленинской библиотеке, где я пролистывала страницы или, лучше сказать, погрязала в страницах древнего издания «Словаря национальных биографий» в поисках сведений о миссис Вези и миссис Триммер[68], я побросала в чемодан несколько книг и самую причудливую смесь английских газет и американских журналов, какую только можно вообразить (отбор происходил по признаку того, достаточно ли давно я их прочла, чтобы успеть позабыть), положила сверху несколько пар теплых чулок и толстый свитер и отправилась на дачу под ледяным дождем. Моя подруга Эм поехала со мной и в течение безмятежной часовой поездки пыталась закончить чтение томика Пеписа[69], чтобы затем оставить его мне, тогда как я пыталась заполнить в лондонском «Таймсе» пустые клетки кроссворда, который кто-то не закончил решать. Я испытывала странное чувство сообщничества с человеком, которого никогда не встречала. Он прекрасно знал, что 6 по вертикали — «Число в начале од Горация» из семи букв — есть Integer[70], а 13 по горизонтали — «Ящерица с нокаутом в конце» (5 букв) — это Gecko[71], но не знал, что 22 по горизонтали — «Девушка для Джеймса» (5 букв) — есть, очевидно, Joyce[72], а потому не мог догадаться, что 22 по вертикали — «Художник, который возвращается на свой корабль» (6 букв) — мог быть только Jason[73], хотя Бог весть почему! Также он не догадался, что «Саул делает, а Давид нет» (6 букв) — это Bellow[74]. Поглощенные своими занятиями, мы едва не пропустили Степановку и последними выбрались на длинную платформу.

Боковые дорожки насквозь вымокли, и мы потащились по середине Коммунистической улицы, но когда свернули на Пушкинскую, наши ноги напрочь увязли в глубоких липких колеях. Я никогда не жалуюсь на эти колеи, ибо благодаря им дорога остается тихой.

Еще вдалеке от нашего дома мы услышали пронзительный, свирепый лай Тяпы. Конечно, он лаял не потому, что узнал наши приближающиеся шаги, а потому, что облаивание прохожих есть и долг его, и в то же время развлечение в монотонной жизни. Когда мы подошли достаточно близко, чтобы он мог узнать наши голоса, на какой-то миг он был повергнут в смятение чувств, не сумев быстро перейти от свирепого лая к радостному приветствию. Положение усугубилось внезапным появлением человека с мешком на плече, и Тяпа, хотя и был вне себя от радости при нашем появлении, счел долгом прогнать чужака, прежде чем протрусить по дорожке и стать у наших ног, наклонив тяжелую голову, поворачиваясь то ко мне, то к Эм и медленно помахивая хвостом в такт обуревавшим его чувствам. Когда мы открыли дверь дома, он проскользнул внутрь первым и остановился посреди комнаты, по-прежнему махая головой и хвостом и посматривая с очевидной тревогой то на кровать, то на нас. Нельзя было сказать яснее, что он спал на моей постели. При наших негодующих возгласах, словно по сигналу, которого он ожидал с беспокойством, он прокрался в свое убежище под письменным столом, на место, которое выбрал для себя как самое укромное в комнате, и свернулся там, наблюдая оттуда одним глазом за нашими передвижениями и подергивая кончиком хвоста.

Уличающий слой черной шерсти, песка и катышков мокрой земли свидетельствовал, что, пока меня не было, Тяпа заползал под плед и уютно располагался на простынях.

— Зачем ее пускали в комнату? — осведомилась Эм (она всегда говорит о Тяпе в женском роде). — Она вполне могла бы спать на веранде.

— Он так жалобно выл, что они не могли вынести. Они же не думали, что он посмеет забраться на мою кровать.

— В кровать, — поправила Эм и принялась энергично разбирать постель и стелить чистые простыни.

Тяпа оставался под столом, пока мы не принялись пить чай; тогда он выполз наружу и прижался боком к моей ноге. Поверх его покорной головы мы обсуждали вопрос, уместно ли давать лакомства из наших собственных тарелок собаке, потерявшей чувство приличия до такой степени, что она забралась в постель хозяйки.

— Посмотри, какие у него грустные глаза, — сказала я. — Видишь, он чувствует себя виноватым. Он просит простить его.

— По-моему, она просит кусочек сыра, — сказала Эм, но благожелательно, не желая чересчур сильно задевать Тяпины чувства. — И ты знаешь, мне кажется, ей всего лишь хотелось ощутить твою близость. Она чувствовала себя отчаянно одинокой.

Сама эта мысль означала прощение, и я с чистой совестью одарила Тяпу остатками сыра и ветчины. Пока я была в Москве, хозяйка дачи, уходя утром, выгоняла его во двор с миской овсянки и вновь наполняла миску лишь за ужином. Считается, что собакам достаточно есть два раза в день, но и Эм, и я чувствовали, что жизнь в таких условиях — это сущий кошмар.

— Бедный песик, — сказала я. — Один-одинешенек все эти холодные, промозглые дни, и все ждет кого-нибудь, кто бы вернулся и поиграл с ним.

— Ну, однако же, и у нее находились дела: облаять какого-нибудь мужчину с тачкой или женщину, возвращающуюся с рынка, — сказала Эм. — И я ручаюсь, что время от времени она пролезала под забором, чтобы пообщаться с другими собаками или погоняться за кошкой. Она, небось, и приползала сюда только вечером посмотреть, не пришел ли кто-нибудь.

Эм с удовольствием оглядела аккуратно убранную постель: края белоснежной простыни были завернуты поверх стеганого одеяла миндально-зеленого цвета, которое она привезла из Америки много-много лет назад. Она взяла старомодный походный будильник, верно служивший на столь многих широтах, и завела его. (Заводить часы и стелить постель — среди тех занятий, которые я ненавижу!) Затем Эм принялась мыть веранду с ненужной затратой сил и времени, которые можно было бы с гораздо большей пользой употребить для игры в «Лексикон». Еще сигарета на веранде, и тогда уже она снизойдет до одной игры в «Ридданс» и до игры в «Твистер»[75], прежде чем расстанется с нами. Или ей лучше сесть и закончить последнюю главу Пеписа? Это, безусловно, будет разумнее, но я голосую за «Ридданс» и за «Твистер».

Проводив взглядом Эм, вышедшую за калитку, мы с Тяпой вернулись в дом. Выражение глаз Тяпы, казалось, говорило: «Ты здесь, и я здесь, чего же нам еще нужно?», а я, безусловно, выглядела так, как выглядит старая женщина, мечтающая принять снотворное и с горячей грелкой забраться в постель.

С вечера на кухонном столе приготовлены бутылка кефира, глиняная кружка и любимая ложка, размером подходящая Матушке Медведице. Можно не мыть посуду, не стелить постель, не надевать доспехи, а Тяпе придется доедать остатки последнего ужина, пока я сижу за машинкой, положив рядом синюю папку с оптимистично пронумерованными листами, и выполняю свой утренний долг. Я не стремлюсь уклониться от работы, она стала единственным оправданием моего существования, и я очень полюбила своих двадцать девять женщин. Особенно я люблю миссис Трейл и миссис Инчболд[76]. Миссис Трейл за то, что она имела мужество выскользнуть из щупалец доктора Джонсона, после того как умер ее муж, и выйти замуж за оперного певца-итальянца, невзирая на протесты шокированной семьи и друзей, да еще ей хватило энергии написать книгу об английских синонимах; а миссис Инчболд за то, что она написала «Обеты любовников», эту пьесу, которая вызвала такой переполох в Мэнсфилд-парк. Я люблю даже старую миссис Делани[77] — Свифт называл ее своей непременной нимфой — она делала натюрморты с бумажными цветами, которые выглядели гораздо более настоящими, чем живопись маслом.

Час или два спустя внутренний голос произнес предупреждение, которым, как я знаю, лучше не пренебрегать. «Стой, — говорит он, — или…» Я останавливаюсь посредине фразы. Папка стала толще на пару несчастных страниц, но я закрываю ее. Нет Маши, чтобы пойти за молоком, и мы с Тяпой вместе выходим в сад. Все дачники, кроме меня, разъехались, и во многих дачах окна закрыты ставнями — вид унылый. Те хозяева, что живут здесь круглый год, заняты на задних дворах, заготавливая сено для коров, доставая из сараев вторые рамы или развешивая необъятное количество выстиранного белья. Этим летом улицы были тише, чем обычно, ибо писательский дом отдыха не принимал писателей, а предоставил свои помещения детям писателей из Ташкента, оказавшимся без крова из-за землетрясения. И уже не было встреч на улицах с худыми стариками и тучными пожилыми женщинами с обменом дружескими упреками: «Что же вы никак не зайдете нас проведать?» Наводящий скуку писатель с львиной гривой уехал отдыхать в Крым, а старый джентльмен с патриархальной бородой и вьющимися пучками волос — историческая личность, в прошлом секретарь Толстого — отправился в санаторий на Балтийском море и больше не бродил по улицам, донимая упреками женщин, которые предпочитали носить в деревне спортивные брюки (интересно, что подумал бы о нас сам Толстой?). Теперь дети вернулись в Ташкент, их дома отстроены заново. Мне не хватает их. Мне нравилось наблюдать за ними через ограду дома отдыха, смотреть, как они танцуют твист в размеренном ритме, словно это один из их национальных танцев.