Записи на таблицах

Отступление второе: Разговор с Богом

Царь Хизкиягу, осведомленный об ассирийском вторжении, созвал во дворце своем главных сановников и генералов, хотя в душе он знал, что никаких добрых новостей и правильных советов не услышит. Стояло жаркое лето, ночи были душными и темными, со стороны моря часто поднималась мгла, окутывая к полуночи стены Ерушалаима, так, что даже огни костров на башнях были едва видны. Всюду виделись царю зловещие предзнаменования — так, бык, приносимый в жертву вчера, неожиданно грузно осел на каменные плиты двора, на глазах его выступили слезы, животное замычало и околело, не дав принести себя в жертву. Кроме того, произошло землетрясение, от которого дала трещину стена малой дворцовой цистерны, и часть воды успела просочиться и уйти в сухую и истомившуюся от жары землю. Зима в этом году выдалась сухая, дожди лили вяло, Кидронский ручей едва журчал под стенами города. Солнце на закате было огненно-красным и повисало на зубцах стен, как отрубленная, сочащаяся кровью, голова.

В восточной комнате, окна которой смотрели прямо на горы Моава, вместе с царем сидели на брошенных на пол подушках шестеро. Царь созвал только самых близких людей, опытных в жизни, искусных в делах военных и дипломатических. Молчание давило тяжелой ношей. Никто не пытался начать разговор. Наконец, заговорил Эвьятар, генерал конницы, сухощавый, со страшным изуродованным ударом египетской палицы, лицом: «Ассирийцы наступают с двух направлений, о Хизкиягу. С северо-востока, со стороны покинутого жителями Бэт-Эля идет сам Санхерейв, царь ассирийский, и с ним отборные части миттанийской конницы и тяжелая пехота. С юго-запада, взявши Лахиш, подошел к стенам Сарэцер, сын Санхерейва, да сотрется имя его, с колесничими войсками и пехотой. У ассирийцев много осадной артиллерии, мы насчитали, по меньшей мере, четыре десятка баллист, впрочем, царю уже известно об обстреле стен города. Ассирийский воин воистину неуязвим! Их броня состоит из бронзовых чешуек, нашитых на толстый кожаный панцирь, щиты окованы медными пластинами, шлемы целиком из бронзы, хорошей работы. Кроме копий, мечей и боевых топоров, ассирийцы вооружены пращами и луками, луки у них хуже наших, но достаточно совершенны, чтобы послать через стены десятки тысяч стрел. Ассирийская колесница окована толстой броней и неуязвима ни для метательных снарядов, ни для копий. Наши конные вылазки против ассирийской армии увенчались разгромом, хотя я по твоему, о царь, приказанию выбрал самых отчаянных воинов. Вот теперь, когда ассирийцы построили два лагеря вокруг Ерушалаима, нам ничего не остается, как признать поражение. Мы не выстоим более года. Несмотря на то, что воды в городе достаточно, запасов продовольствия не хватит на год, число беженцев, скрывшихся в Ерушалаиме, доходит до пятидесяти тысяч.»

Шевна, писец царский, комкая бороду в кулаке от волнения, прошептал «Но ведь если мы откроем ворота — нас просто выведут в рабство. Вспомните, что стало с Шомроном, когда Ошеа приказал открыть ворота!»

Никто не проронил ни слова более. Сгущалась темнота в узких окнах. Неожиданно поднялся холодный, пронизывающий ветер, выл в узких улицах Ерушалаима, бросая горсти пыли в глаза прохожим, сметая с крыш голубиный навоз. Луна — кроваво-красная, огромным диском вставала из-за хребта Моавского плоскогорья на востоке. С холмов, окружающих Ерушалаим, слышался беспрерывный гулкий шум, производимый огромным войском ассирийцев. Днем, в моменты яростных штурмов, этот шум бывал так силен, что в городе невозможно было разговаривать иначе, как крича друг другу в ухо. К вечеру этот страшный гул становился тише, и напоминал басовитое жужжание шершня. Иудейские воины, видимые на стенах из окон зала совещаний, тихо сидели группками, чиня помятые панцири, точа затупившиеся наконечники копий, перебирая стрелы. Среди них было много еще юных, почти безбородых отроков, только что ставших совершеннолетними, кое где поднимались на стену жены и матери защитников города, приносили нехитрый ужин, перевязывали раны и молча сидели рядом с мужчинами, стонов и причитаний, столь свойственных иудеям, не было слышно. «Пойдет ли в рабство народ Ерушалаимский?» — спросил царь негромко, словно бы обращаясь сам к себе-«смотрите, как серьезны и сосредоточены эти люди! Они не боятся смерти. Они боятся позора! Нам нельзя сдавать город, что бы не случилось! Молитесь Господу, ибо Он, господь Цеваот, Бог воинств Израиля, единственная надежда наша, последнее убежище силы нашей. Помолившись, идите говорить с ассирийцами. Может статься, Господь смягчит сердце злобного Санхерэйва. Если же нет — ни слова о сдаче Города. Значит, Богу угодна смерть наша у стен Храма, Обители его святой, за грехи отцов и дедов наших! А теперь, друзья мои, давайте пойдем на вечернюю молитву, ибо время уже пришло, три звезды давно стоят на небе!»

Хизкиягу проводил царедворцев до дверей, задернул узорчатую завесу за ними и еще долго мрачно смотрел перед собой, и в голове его проносились слова древнего пророчества: «Трубите в рог на Цийоне и поднимите тревогу на святой горе Моей, пусть трепещут все жители этой земли, ибо наступает день Г-сподень, ибо он близок. День тьмы и мрака, день пасмурный и туманный; как заря растекается по горам народ многочисленный и могучий, подобного которому не бывало от века и после него не будет во веки веков. Пред ним пожирает огонь, а за ним сжигает пламя; пред ним земля, как сад Эйдэнский, а за ним — пустыня необитаемая, и нет от него спасения. С виду похож на конницу, и мчатся они, как всадники. Будто с грохотом колесниц скачут они по вершинам гор, будто с треском пламени огня, пожирающего солому, как могучий народ, готовый к битве. При виде его трепещут народы, все лица мрачнеют. Как воины бегут они, как ратники взбираются на стену; идут они каждый путем своим, не смешивая путей своих. И не теснят они друг друга: каждый идет своим путем; и бросаются они сквозь мечи, но остаются невредимы. Снуют по городу, взбегают на стену, взбираются в дома; как вор входят они в окна. Трепещет пред ним земля, содрогаются небеса; солнце и луна тускнеют, и звезды теряют свой свет…» Оно исполнялось на глазах, это пророчество. Ерушалаим, обложенный с двух сторон, был обречен. Дань, тайком выплаченная Санхерэйву, не удовлетворила ассирийского деспота. Он должен был взять Ерушалаим во что бы то ни стало. Если того хочет Бог…

Царь Хизкиягу стоял на стене Ерушалаима, вглядываясь в две группы людей, стоявших у Восточной башни, слушая их переговоры. День был тихим, ашшуряне не атаковали сегодня город и из баллисты перестали метать камни. Но подходило уже к концу продовольствие, воины устали оборонять стены, много было раненных. Бог отвернулся от Ерушалаима.

Когда к воротам подъехали несколько всадников и просили говорить с царем, Хизкиягу оробел и не мог спуститься к ним. Тщетно призывал он Господа дать ему силы, пытался уговорить себя спуститься со стены. Он знал, какое послание несли ашшуряне. Он воочию видел, как открываются ворота Ерушалаима, и из них вереницей выходит весь народ и идет под присмотром солдат Санхереэйва в изгнание, так как уже изгнаны были их братья-израильтяне. И послал Хизкиягу Эльякима, сына Хилькиягу, ведавшего дворцовым управлением, Шевну — писца своего, человека многомудрого и искусного в переговорах, и Йоаха, сына Асафа, царского летописца для переговоров с ашшурянами, надеясь, что они смогут отвести беду от Ерушалаима.

Вот, что сказал им Равшакэй — визирь Санхерейва, грузный евнух, с трудом сидевший на жестком седле коня своего: «Слушайте слово царя великого, царя Ашшура! Так сказал царь: Что это за надежда, на которую ты так надеешься? Ты говоришь, что одного слова уст довольно для совета и силы в войне? На кого же ты ныне надеешься, что восстал на меня? Вот, ты теперь полагаешься на опору, на эту трость надломленную, — Египет, — которая, если кто обопрется на нее, вонзится ему в ладонь и проткнет ее. Таков Паро, царь Египетский, для всех, полагающихся на него… Пусть не уговаривает вас Хизкийау, ибо он не сможет спасти вас от руки моей; И пусть не обнадеживает вас Хизкийау Господом, говоря: „Спасет нас Господь, и не будет город этот отдан в руки царя Ашшурского“. Не слушайте Хизкийау, ибо так сказал царь Ашшурский: заключите со мною мир, и выйдите ко мне, и будет каждый есть плоды виноградника своего и смоковницы своей, и будет каждый пить воду из колодца своего, пока я не приду и не возьму вас в страну такую же, как и ваша страна, в страну зерна и вина, в страну хлебов и виноградников, в страну олив, дающих масло, и меда; и будете жить, и не умрете. И не слушайте Хизкийау, который подстрекает вас, говоря: „Господь спасет нас“. Разве какое-нибудь из божеств народов спасло свою страну от руки царя Ашшурского? Где Боги Хамата и Арпада? Где Боги Сефарвайима, Эйны и Иввы? Спасли ли они Шомерон от руки моей? Кто из Богов всех этих стран спас страну свою от руки моей, чтобы спас и Господь Йерушалаим от руки моей?». Равшшакэй говорил на иврите, который выучил от израильских изгнанников, говорил громко, почти кричал тонким и звонким бабьим своим голосом, обратив лицо свое к царю и к народу, высыпавшему на стены, чтобы лучше слышать. Молчание, тягостное и страшное, повисло в воздухе. Хилькиягу, Шевна и Йоах молчали, помня завет Хизкиягу — не отвечать на предложения о сдаче. Но сыны Ашшура и не ждали ответа на свой ультиматум — они развернули коней у удалились с лагерю, где уже пришли в движение солдаты у баллист, готовясь послать град смертоносных снарядов на лежащий перед ними город.

Хизкиягу отошел под прикрытие каменного карниза и спрятал лицо в ладони. Он тихо плакал, как плакал в тот день, когда отец его Ахаз ушел в мир иной. Растерянный, потерявший почти рассудок, царь мог думать только о Шуламит. Она как живая стояла перед его взором, ветер развевал ее рыжие роскошные волосы, и на ее губах, подведенных кармином, сияла улыбка, нежная, теплая улыбка, от которой Хизкиягу становилось так хорошо, как-будто бы к его пылающему лбу прижалась ее прохладная ладонь, и ее губы прошептали ему: «Любимый, все хорошо, ты можешь справиться с кем угодно, в тебе сила Господня, и я буду стоять рядом с тобой, чтобы ты не боялся!»…

Хизкиягу отер слезы и спустился со стены, опоясался в вертище и пошел в Храм. Он начал молиться, читая вслух все молитвы, которые знал, бился о каменный пол, посыпал пеплом голову. К вечеру ему принесли немного хлеба и кувшин вина, но он не притронулся к ним.

Ночью, когда луна светила кровавым светом из-за поднявшихся с запада туч, неслышно ступая, в Храм вошел Иешая, сын Амоца, пророк. Низкий, худой, с клочковатой серой бородой, он казался невзрачным, но его глаза, блестевшие на смуглом лице, поражали каждого, кто мог хоть на мгновение выдержать их взгляд. Он присел на корточки возле лежащего на полу царя. Он начал говорить, голос его был глух и низок, и, казалось, шел откуда-то свыше: Так сказал Господь, Бог Исраэйлев: «То, о чем ты молился Мне из-за Санхэйрива, царя Ашшурского, услышано Мною». Вот слово, которое изрек о нем Господь: презрела тебя, посмеялась над тобою девствующая дочь Цийона, покачала головою вслед тебе дочь Йерушалаима. Кого ты поносил и хулил и на кого поднял ты голос и вознес высоко ты взоры свои? На святого Исраэйлева! Через послов своих ты поносил Господа и сказал: «Со множеством колесниц моих взошел я на высоту гор, на пределы Леванона; и срублю я рослые кедры его, прекрасные кипарисы его,» и приду к самому крайнему пристанищу его, в лес цветущий его; Копал я колодец и пил воду чужую; и осушу ступнями ног моих все реки Египетские. Разве не слышал ты, что Я давно сделал это, в древние дни Я это предначертал? А ныне выполнил это тем, что опустошаются укрепленные города и превращаются в груды развалин. И жители их стали слабыми: разбиты и смущены; стали они травой полевою и зеленью трав, былинками на крышах, колосьями, иссохшими прежде, чем налились зерном. И жизнь твою, и выход твой, и приход твой — знаю Я, и дерзость твою против Меня. За гнев твой на Меня и из-за шума твоего, что дошел до слуха Моего, вложу Я кольцо Мое в ноздри твои и удила Мои в рот твой; и возвращу тебя тою же дорогою, которою пришел ты. И вот тебе, Хизкийау, знамение: в этом году будете есть выросшее из осыпавшегося зерна, и на следующий год — самородное, а на третий год сейте и жните, и сажайте виноградники, и ешьте плоды их. И уцелевший остаток из дома Йеуды опять пустит корень внизу и принесет плод вверху. Ибо из Йерушалаима выйдет остаток и спасение — от горы Цийон. Ревность Господа Цеваота сделает это. Поэтому так сказал Господь о царе Ашшурском: «Не войдет он в этот город, и не бросит туда стрелы, и не приступит к нему со щитом, и не насыплет против него вала. Тою же дорогою, которою он пришел, возвратится, а в город этот не войдет», — говорит Господь — «И буду Я защищать город этот, чтобы спасти его, ради Себя и ради Давида, раба Моего».