Предлагаемые обстоятельства

* * *

— А я не понимаю этих слов, при всем своем уважении к Ивану Сергеевичу не понимаю... — горячась, сказал Татаурщиков, — что значит Онегин — «лишний человек»? Кому это он лишний?..

— Вы правильно рассуждаете, Татаурщиков, — довольным голосом сказала мама. — Вы правы. И вы не правы. Мы немного поговорим об этом, хоть придется отвлечься от темы. Но тема, которую вы затронули, столь существенна, что позволим себе это отвлечение. Вы правы, Онегин, по нашим понятиям, не может быть лишним человеком, и Печорин, и Чацкий, и прочие тургеневские лишние — они вовсе не лишние, скорее наоборот. Прежде всего это умнейшие и образованнейшие люди своего времени, они в какой-то мере определяли духовный климат эпохи...

— Они эгоисты, — подала голос Рыбалина, головка в мелких кудрях, очаровательная мордашка, закройщица в ателье, — они только о себе и думали, а на страдания окружающих им было наплевать.

— Они сами страдали, — заступилась нескладная Маша Потехина, продавщица продуктового магазина. Похоже, она заступалась не столько за лишних, сколько за Татаурщикова. Но Татаурщиков, улыбчиво раскрыв рот, смотрел на Олю Рыбалину. — Их чувств и мыслей не могли разделить те, кому они причиняли страдания, и они от этого мучились и терзали других.

— Как это не могли разделить их чувств?.. — высокомерно отозвалась Оля. — Татьяна-то натура исключительная... Значит, могла! Она не глупее, между прочим, вашего Онегина, все его книжки прочитала, осилила, значит. (Татаурщиков все улыбался, подперев рукой щеку, смотрел на нее как завороженный, ясно тебе, Машенька?)

— Правы и вы, Оля, и вы, Маша, — вмешалась мама, — конечно, они сами глубоко страдали, и конечно, Татьяна натура исключительная. Но, Маша, для Татьяны Онегин был с самого начала всего лишь предмет любви — не более, ведь она только почувствовала, что он выше и глубже других, но вполне оценить его никак еще не могла. В том, что он не ответил на ее чувство, нет ничего удивительного, она для него была еще ребенком. Но страдание — опыт души, — помогло ей дорасти до него, даже подняться над ним. Действительно, они точно поменялись ролями. Если сначала она, не столько поняв его, сколько ошеломленная им, ослепленная, полюбила его, то позже и он был ослеплен ею, еще не поняв ее до конца. Вот она упрекает его: «Зачем у вас я на примете, не потому ль, что в высшем свете теперь являться я должна, что я богата и знатна, что муж в сраженьях изувечен, что нас за то ласкает двор, не потому ль, что мой позор теперь бы всеми был замечен и мог бы в обществе принесть вам соблазнительную честь?» — и она глубоко, она страшно права: теперь эта новая Татьяна льстила бы его самолюбию, теперь она ему ровня. Но ведь точно такие же упреки мог ей предъявить и Онегин задним числом. Не полюбила же она ни Буянова, ни Петушкова, а может, это были прекрасные люди с отзывчивой душой, но нет — ее поразил великосветский щеголь, денди из Петербурга, ее увлек не виданный ею доселе блеск.

— Вот и я говорю, — подхватила Оля, — они стоили друг друга.

— Не будем больше останавливаться на этой истории, — продолжала мама, — хоть она еще тыщу лет будет хватать за сердце миллионы людей, вернемся к тому, о чем говорил Татаурщиков. Конечно, эти люди лишними быть не могут. И если смотреть шире, ни один смертный не может быть лишним.

— Даже алкаш? — вдруг проснулся и пошутил в своем углу Демидов.

— Да, Толя, даже тот, кто выпивает, хотя на данном отрезке жизни он приносит своим поведением окружающим много горя.

— Раз так, значит, лишний, — сурово сказала Маша Потехина, — ведь если б его не было, и горя было бы поменьше.

— Кого это если б не было? — насмешливо и угрожающе спросил Демидов. — Меня, что ль?

— И тем не менее ни об одном человеке нельзя сказать, что он лишний. Если изъять из среды тех, кто кажется нам лишним, что-то непоправимо изменится, провалится, уйдет в землю, ведь на свете все устроено так, что одно цепляет другое, если убрать одно звено, вся цепь разрушится, — объяснила мама.

— Вот, вот, — поддержал Демидов, — если я, например, пьянь, извините, то у меня сын, может, вырастет не пьянью, а каким-нибудь ученым, а если б не было меня, не было бы и сына, правильно?

— Не надо переходить на личности, Толя, — произнесла мама, — вы сужаете проблему.

— Я это к примеру, — сказал Демидов, — что я — тоже звено.

— Звено-то звено, Толечка, но лучше б завязывал, и голова бы сейчас не болела, — ехидно заметила Маша.

— А может, оно нелишнее, что у меня сейчас голова болит, значит, она для чего-то болит, а для чего — мы и сами не знаем...

— Вот и дождались, — засмеялась мама, — Толя буквально спародировал нашу с вами дискуссию.

— Он всегда находчивый, когда речь идет о знакомом ему предмете, — опять доложила Маша.

— Ладно вы, балаболы, — вмешался Татаурщиков, — уши вянут слушать. Мы говорим о лишних людях и о том, почему их так называют, а не о всякой ерунде. Почему же их называют лишними?

— А вам не случалось, Витя, — сказала мама, — говорить о не очень умном человеке приблизительно так: «Ну, он голова!» Чувствуете оттенок? Так и Тургенев — он называет этих людей лишними с горьким сарказмом. Лишние потому, что не могут приспособиться к другим, не могут найти применения своим силам, своему интеллекту, лишние потому, наконец, что общество еще не доросло до них — вот отчего они лишние, я думаю...

«Надо же, — подумала Тая, — вот как здорово у них проходят уроки, не то что у нас. Вот возьму завтра и спрошу Анну Федоровну про лишних людей. Так она скажет, конечно, что мы сейчас Морозку и Мечика проходим, а не лишних».

Щеки у мамы все еще горели. Ученики расходились. Мама только сейчас открыла журнал и обнаружила, что сегодня так и не спросила никого, а ведь конец четверти, оценок в журнале мало. Снова раскрутили ее и обвели вокруг пальца.

— Ну что, Тая, — спросила она, — понравились тебе ребята?

— Татаурщиков — ничего, — сказала Тая, — но твой прежний любимец Руденко был интересней.

— Не скажи, Татаурщиков умница. Всегда, в каждом классе находится несколько человек, с которыми интересно. А чего ты, собственно, вдруг явилась?

— Я тебе зонт принесла.

— Дождя нет, между прочим, — сказала мама, — так что случилось?

— Ничего. Нельзя, что ли, прийти было?

— Можно, конечно, только, пожалуйста, будь скромнее. Я и ученикам не разрешаю опаздывать, а ты врываешься посреди урока — это некрасиво.

— Мама, — торжественно сказала Тая, — я тебя послушала и поняла: мне оттого так трудно в жизни, что я лишний человек. И общество еще не доросло до меня.

— Бедное общество, — пожалела мама, — ну, может, если оно привстанет на цыпочки, то дорастет, а?

— Нет, мама, — с горечью произнесла Тая, — и тогда не дорастет. Вот так всегда — сначала мы ему лишние-лишние, а как помрем, так выяснится, что были самые насущные.

— Ну да, — подтвердила мама, — ты ужасно насущная.

— Я — это камень в стоячее мещанское болото.

— Это ты Оле своей рассказывай, — она тебе поверит. Она тебе пока еще верит.

— Чем я не лишняя, — продолжала Тая с увлечением, — учителя в школе на меня волком смотрят, в классе не любят, родители моих подруг меня не выносят. Выходит, самая что ни на есть лишняя.

— Демидова тоже ругают в цехе за прогулы, и родители тех ребят, с которыми он дружит, тоже его терпеть не могут, потому что он пьет. Но это еще не главный признак того, что он тот самый лишний человек. У тебя мания величия.

Тая вздохнула и раскрыла над собой зонт.

— Вот, вот, — сказала мама, — ты именно такой человек, который берет зонт, когда на небе ни единого облачка, но если льет дождь — все наоборот. Пошли домой, лишний человек...

А главное мучение, думала мама, шагая под руку с дочерью, не могу понять, что у нее на уме. Все ее ровесницы уже определились, а эта неизвестно о чем помышляет. Или она сама этого не знает, или знает, но не желает говорить. Как хорошо, если б в этих безмятежных глазах можно было читать мысли. Или нет, нехорошо, страшно? О чем хочешь говорит с подкупающей искренностью, но как заходит речь о главном — замыкается, отшучивается, и ничего не сделаешь с ней. Не могу подыскать интонацию для разговора с нею, сама себя ненавижу за базарные нотки в голосе, но ведь именно этим голосом кричит моя тревога о ней! Я знаю все ее любимые лакомства, оперы и цветы, помню все ее болезни с пеленок, но главного не знаю, и она не хочет, чтобы я знала, уходит, уходит — куда? Так знаю я или нет о ней главное? Может, я считаю, что это вовсе не главное, что я знаю о ней, а главное — в какой институт она задумала поступать, в какой уезжать от меня решила город?..

Какой там может быть институт, когда в Таиной тыщу раз ею обруганной и недостойной жизни наконец появился некий витамин, под воздействием которого жизнь выздоровела, налилась силой и юностью, и назывался этот витамин с легкой руки Вальки — ходить по острию ножа.

Валька была Таиной одноклассницей. Уже в девятом классе у нее была смелая любовь с физкультурником, а в начале десятого — с одним маменькиным сынком, страшным нюней, который Валькины чулки был готов стирать, но привести ее в дом для знакомства с родителями не смел, и Валька великолепно бросила его, наставив рога с его же, нюниным, приятелем. Что будет после школы, бог знает, а Валька и не предполагает, плевать — отчаянная девка. Эта Валька начала таскать Таю по компаниям; положа руку на сердце, компании были неподходящие, и Тая не подходила к этим компаниям, потому что, когда приближалась полночь, норовила, как Золушка, улизнуть. Однова живем, веселилась Валька, ничего не боялась, ничего не жалела, не пожмотилась Тае подарить лучшие свои клипсы. Жила она в центре в коммунальной квартире с матерью, еще молодой, с такими же, как у Вальки, живыми смеющимися глазами; про материных ухажеров Валька говорила симпатично: мой 101-й или, дай бог памяти, 102-й папочка. (Папочки, к слову сказать, уже зарились на саму Вальку, и в доме возникали легкие скандалы.) Валька напропалую кокетничала, где бы она ни появлялась, вместе с ней возникала тревожно-радостная атмосфера, насыщенная ожиданием чудес, мужчины начинали острить и искриться, дурни эдакие, упершись рукой в матерое бедрышко, говаривала Валька. Дурни млели, подчинялись ей, представлялись холостыми, бежали за вином и шоколадом, косясь на Таю — а это что за птичка? Птичка и сама не знала, что она за птичка, а Валька была стреляный воробей. Поднимался вихрь, небольшой такой вихрик, взвивались в воздух студенческие, с трудом накопленные на магнитофон рубли, орала музыка, доставались родительские сервизы, пока родители пахали себе в ночную, дрожал пол, дрожали свечи, бились бокалы, Валька выстраивала всю честную компанию в цепочку и заставляла мальчиков танцевать летку-енку... Комната плавала в дыму. Тая сидела в сторонке, тоже курила, держа руку на отлете, к ней приставали неуверенно и даже неохотно, от Вальки же не отлипали, хотя она щедрой рукой направо и налево отвешивала пощечины, бормоча: я девушка серьезная и воробей стреляный. Из компании в компанию вместе с ней кочевал получивший отставку нюня, жаловался Тае на Валькину жестокость, умолял посодействовать. Однажды в такой компании Тая встретила ученика своей матери Татаурщикова. Он узнал ее, изменился в лице, подошел к Тае и, крепко взяв за ухо, вывел за дверь: «А ну марш отсюда!» Тая испугалась и слиняла.