Приключения бравого солдата Швейка в русском плену

Красть и не бояться

Я думаю, что всеобщее нарушение правила о неприкосновенности военного имущества объясняется тем, что люди на войне видели, как это имущество уничтожается, не принося никому ни пользы, ни удовольствия. Все, что солдаты брали в руки, все предназначалось к уничтожению, при котором люди вдобавок ещё мучились и страдали. Отсюда появилось стремление уничтожать это богатство, извлекая при этом максимум личного удовольствия. Все знали, что государство относится к этому товару-материалу безразлично, что оно стремится к его уничтожению, поэтому было абсолютно безразлично, изорвёт ли солдат свои сапоги на позиции, или сожжёт их на костре в тылу; будет ли сахар брошен куда-нибудь в реку, или его польют керосином и зажгут, или кто-либо возьмёт его себе, продаст, напьётся, поспит с женщиной и таким образом испытает маленькое удовольствие.

Способность красть — это врождённое свойство людей; люди крадут все, что возможно. В поле воруют хлеб, в лесу — лес, в банке — деньги. Ещё ни разу не случилось, чтобы кассир был пойман в поле ночью в тот момент, когда он уносит сноп, точно так же не уличали никогда дровосека в фальшивых записях в книгах. Большинство людей честны только потому, что им не представлялась возможность испытать свою честность и не было тех сумм, которые можно было бы безнаказанно украсть. Человек всегда зависит от различных условий, и ничто так быстро не меняется, как человеческая мораль, которая через каждый километр иная. В Младой Болеславе солдат считал бы бесчестным украсть коробку спичек; но через двадцать часов он же, когда поезд проходил мимо Пардубице, украл почтовую посылку с детским бельём, которую затем выбросил из окна.

А поэтому я думаю: воровали во время войны и после войны. Кроме того, падение нравов объяснялось тем, что всегда приятнее вещь, предназначенную к уничтожению, украсть для себя, чем позволить украсть её другому.

Работа на складе, которую должны были исполнять Швейк, Горжин и пискун, была не сложна: к складам подходил поезд, содержимое его складывали в отдельные пакгаузы, после чего вагоны нагружали вновь уже определённым количеством того или другого материала и поезд уходил на фронт.

Таким образом, все, что привозилось на эти склады, предназначалось к уничтожению, и уже в первый день партия, грузившая сахар, не сочла за грех прорезать мешок и набить карманы сахаром. То же самое делала и партия, грузившая консервы, складывавшая бельё и т. п. Вечером в бараках начался настоящий торг, а те, кто был поотважнее, направились с наворованными рубашками в еврейский квартал.

Аппетит разыгрывался. У евреев в погребах кроме скверного вина и ужасной водки было спрятано и пиво, крепкое, чёрное, хорошее пиво, Бог знает как сваренное. За рубашку давали бутылку такого пива. Поэтому те, кто хотел прожить хотя бы один день богато, должен был воровать рубашки и кальсоны целыми дюжинами. Вообще воровали взапуски.

Патриотические речи генерала Чередникова способствовали этому, как пламя пожару. Подозрительный капитан Бойков завёл просмотры у дверей склада, при которых старый фельдфебель ощупывал каждого, и если он находил что-либо, то бил украденным по носу. Одно время казалось, что этот способ проверки честности освежит пленных и предупредит катастрофу.

Но нашлось несколько предприимчивых ребят, которые приходили на работу совершенно голыми, только в одной шинели, а в полдень возвращались одетыми; после обеда они опять шли на работу в одних шинелях и к вечеру возвращались в новой паре белья и в мундире. Этот способ подвергся усовершенствованию, и многие, особенно люди небольшого роста, надевали в складах на себя по две, по три смены белья и по два мундира и благополучно проходили мимо ощупывающего их фельдфебеля.

Эпидемия этого воровства захватила также и Швейка, который ходил на работу одетым налегке, чтобы в складах надеть на себя три-четыре пары белья, которое он впоследствии менял на пиво. Посещать публичные дома, как это делали многие, Швейк воздерживался.

Старая пословица говорит: «Повадился кувшин по воду ходить, там ему и голову сломить». Голова витебского кувшина сломалась через несколько дней. Капитан Бойков заметил, что на складе не хватает гораздо больше, чем он сам украл, и, сейчас же заподозрив в этом пленных, он принял более строгие меры к их обыску. Так, однажды партию, складывавшую продукты, он пропустил не осматривая, а партию, складывавшую обмундировку, приказал ввести в коридор. Затем лаконически отдал распоряжение русским солдатам:

— Дайте сюда три лавки!

Принесли лавки. Капитан, улыбаясь, сказал фельдфебелю:

— У тебя в канцелярии есть трости, принеси-ка их сюда.

Фельдфебель побежал и воротился со связкой свежих прутьев. Капитан развязал связку, положил на лавку по пруту и затем, не переставая улыбаться, повернулся к недоумевающим пленным.

— Ну-ка, голубчики, раздевайтесь. Порядочный солдат носит только один мундир и одну смену белья. Этого вполне достаточно, чтобы вшам было удобно его жрать. А тот, у кого на себе больше одной смены белья, тот, значит, её украл, и за это ему влетит пятьдесят горячих, чтобы лучше помнились приказы начальства.

Люди раздевались неохотно, стягивая с себя рубашку за рубашкой; и только одному-двоим удалось стянуть с себя сразу три рубашки. Но капитан Бойков смотрел за всеми зорко; затем с большим удовольствием он скомандовал:

— А ну-ка, теперь снимай сапоги, штаны вниз, снимайте кальсоны. — И, идя от одного к другому, он ощупывал, сколько на ком было надето нижнего белья. — Да ты снимай, холодно не будет! — понукал он.

Через некоторое время тридцать Адамов тряслись от холода и страха. Капитан шепнул что-то фельдфебелю, тот выбежал и привёл с собою восемь здоровых солдат, которые принесли ещё одну лавку.

— По два человека на одну лавку! Ну, скорее, дети, нужно спешить к обеду! — скомандовал капитан вновь.

— Ну, идём, ребятушки, идём, — говорили русские солдаты пленным, перегибая их через лавку по одному на каждый конец.

Затем им привязали под доскою руки к ногам, и капитан, раздав солдатам трости, скомандовал:

— Хорошенько бить! Тот, кто будет плохо бить, потом получит сам. Раз, два, три!

Трости засвистели в воздухе, защёлкали по задним частям пленных, и капитан, розовый и восторженный, командовал дальше:

— Четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, ещё раз! Хватит!

— Ну что, голубчики, будете в другой раз воровать?

— Не будем, ваше высокоблагородие! — раздалось несколько голосов.

— А, так стали лучше? А ну-ка, ещё немножко, чтобы помнили подольше! — улыбаясь, сказал капитан.

Он снова отсчитал десять ударов, после чего приказал одеваться. Затем к лавкам была проведена вторая партия, в которой каждому тоже закатили по два десятка, с соответствующими наставлениями капитана. Когда они уже были одеты, капитан обратился к ним со следующей речью:

— Расскажите вашим товарищам о том, как я наказываю. Покажите им ваши иссечённые задницы; расстреливать вас я не буду, верёвок для вас жалко, но если я ещё кого-нибудь поймаю, то буду уже пороть не так. Я каждого превращу в котлету! Говорите об этом или не говорите — ваша воля. На работу сегодня можете не ходить, посидите лучше в снегу!

И как раз в этот день у Швейка было несчастье: в этот день он работал с одной партией по погрузке кожи. При этом ему удалось отрезать от одной кожи себе на подмётки, но его заметил фельдфебель и задержал; в результате Швейк попал на обед к русским солдатам, заговорился с ними и в барак не попал. После обеда, в то время как его партия работала на складах по разгрузке мундиров, Швейк работал до самого вечера с фельдфебелем один, помогая ему перекладывать ящики с бельём, и, таким образом, ни с кем из знакомых пленных он не разговаривал и ничего не знал о порке. Едва фельдфебель выбежал в уборную, как Швейк надел на себя три рубашки, а в голенища засунул по паре портянок. Затем он старательно продолжал работать дальше, с нетерпением ожидая звонка, который должен был возвестить ему об окончании работы. Звонок зазвонил, и партия работавших выбежала во двор и начала строиться. У входа стоял капитан Бойков и, когда они проходили мимо него, показывая рукой, говорил:

— В коридор, раздевайтесь!

Шинели и мундиры были моментально сняты.

— А ну-ка, выверните рубашки! У каждого только одна? А кальсоны тоже одни?

На всех оказалось по одной смене. Капитан с удовольствием проговорил:

— Ага, подействовало! Ну, можете идти.

И довольный собой, он пошёл было сказать что-то фельдфебелю, запиравшему склад, но в этот момент к нему в объятия влетел запоздавший Швейк.

— Ты где был? Ты куда? — спросил капитан, кладя ему руку на плечо, и сразу прощупал на его плече несколько рубашек.

— Работал, ваше благородие, — сказал спокойно Швейк.

Капитан заскрипел зубами:

— А почему ты не пошёл с остальными, и почему ты такой толстый? А? Ах ты морда австрийская!

— Я такой в папашу, — ответил Швейк, стоя во фронт. — Наша семья вся такая толстая. Осмелюсь доложить, ваше высокоблагородие, что если бы я ел одну только картошку или колбасу, то был бы ещё толще. Это у нас уж так в семье Швейков завелось, такая натура. Мой дедушка был такой толстый, что на него должны были надеть три обруча, чтобы он не лопнул. А о моей бабушке рассказывали, что когда она влезла в одно озеро, так сразу три человека утонули — так высоко поднялась вода. А один мой дядюшка…

— Замолчи! — заорал на него капитан. — Перестань, голубчик, я сам открою причину твоей полноты! Я собственными руками сдеру с тебя сало!

Капитан шипел от злобы, толкая Швейка перед собою в свою канцелярию. Там он заорал на писаря, писавшего любовное письмо: «Вон!» — так яростно, что тот чуть не вышиб дверь. Капитан не закрыл за ним и, подбоченившись, закричал:

— Скорей раздевайся! Скорей, пока я не вышел из себя!

— Но лучше бы было раздеваться помаленьку, — заметил Швейк, расстёгивая рубашку, — а потом лучше было бы сперва позвать карету скорой помощи, чтобы вы, ваше высокоблагородие, не сделали чего-либо такого, что может кому-нибудь не поправиться.

Но капитан посинел от злости, глаза его налились кровью. Он сам начал рвать рубашки с Швейка, крича:

— Одна, две, три, четыре, на тебе четыре, австрийская собака! Три штуки украл, подожди, я тебя засолю! Я тебя изобью до смерти, скотина!

И взбешённый Бойков одним движением сбросил с себя шинель, другим — мундир, сбросил с своей головы меновую шапку:

— Спускай штаны! Нагнись на стул! Я тебя собственноручно высеку кнутом, плетью, я тебя упеку… мать!

Капитан трясся, а Швейк, видя, как он засучивает рукава у рубашки, стал взглядом разыскивать плеть и заботливо спросил:

— Вы хотите, ваше благородие, со мной в бокс или предпочитаете греко-римскую борьбу? Лучше было бы устроить вольную борьбу, вот только не свалить бы нам пишущую машинку!

Капитан схватился за голенище, но плети там не было. Он вывернул все карманы шинели, но и там ничего не было. Затем яростно забегал по канцелярии, заглядывая под столы, поднимая книги, заглядывая под шапку. Но плети нигде не было.