Записи на таблицах

Проклятие

Забылись в памяти народов великие дни Пятиградья. Дремали засоленные долины у Соленого моря, дремало и море, чья серая гладь была мертвой и обездвиженной, ни волны, ни кругов по воде от плеснувшей рыбы. Тишина, стоящая над курящейся гладью страшного озера, поражала случайного путника сильнее, чем гром небесный, от этой тишины, отвратительной и давящей, начинало звенеть в ушах, а потом в глазах начинали бегать черные точки. Мало кто решался пройти берегом Мертвого моря, и никто не погружался в его зловещие жирные волны.

За морем Мертвым, на плоскогорье, открытом западным ветрам, лежали царства небольшие, бесславные, почти никому не известные. Звали их Моав и Аммон, а населяли их народы-ублюдки, народы незаконнорожденные во чреве грешных дочерей Лота от связи с отцом. Аммон и Моав, дети Лотовы, расплодились по плоскогорью, словно муравьи в муравейнике, возникли городки небольшие, а после и крупные, и вскоре ко двору Паро Мицраима приходить стали письма с нижайшими просьбами и выражением почтения. Так узнали в просвещенном, славном древней ученостью Мицраиме, что недалеко от проклятого богами Пятиградья возникли царства малые и слабые.

В Моаве правил тогда Балак сын Циппора, худой и длинный, как сухое дерево, с лицом мрачным, изрезанным морщинами, хромой на одну ногу, но видавший довольно, чтобы считаться правителем мудрым. В юности посылали Балака в города кенаанские, и даже в Мицраиме побывал Балак, и любил потом рассказывать, что видел там статуи богов из чистого золота, дома, которые как много поставленных друг на друга домов, и огромные горы из камня, под которыми лежали мертвые цари Мицраимские, и глядели сверху на Балака. Мало кто ему верил, но все равно — рассказы правителя поражали своей причудливостью и многомудрым многословием, и кроме того Балак умел предсказать дождь и засуху, как никто иной в Моаве, и потому ему иногда верили, и любили его.

В тот год дождей не было почти на плоскогорье, слабым выдался урожай. Балак, чье лицо улыбалось неподвижной улыбкой, принимал донесения из областей моавских. Правитель сидел на деревянной скамье, на которой были вырезаны крылатые боги Мицраима, покачивал головой, слушая гонцов. Резные боги тоже слушали — неподвижные коричневые и морщинистые, чем-то до смешного похожие на Балака. Правитель сидел спиной к окну, открытому на закат солнца, уходящего за край плоскогорья, скатываясь к Мертвому морю. Небо в окне было багрово-красным, словно огромный нарыв, недобрым было небо.

— А еще, о Балак, несчастье надвигается на нас, ибо народ неизвестный пришел из глубин песков, — рассказывал гонец, изредка почесывая обритую недавно голову, кожа на которой была покрыта коричневатыми струпьями — и счесть этот народ нет сил, потому как много его, как этого самого песка в пустыне. И расположился он станом по родам его — а их двенадцать, и встал у границ моавских. Много народу, много вооруженных мужчин. Язык их понятен нам, похож на язык кенаанский, но говорят они быстрее. А поклоняются они — тут гонец запнулся, и продолжил после паузы, богу неведомому. Имени у него нет, это не Бааль, и не Кемош, и не Молк, и не бог из богов Мицраима. А вот такой, непонятный Бог, они даже имени его не произносят. Балак, ты слыхивал о таком боге?

Правитель передернул сухими плечами, коротко и сильно втянул в себя воздух и со свистом выдохнул его.

— Нет, о невидимых и неведомых богах, — с этими словами он погладил резного Анупу, чья шакалья голова поднималась над скамьей, — не слыхал я, вот. А что касается неведомого народа… как велик он?

— Их очень много, Балак. Я поднялся на холмик недалеко от их лагеря, шум в воздухе стоял такой, что я не смог бы услышать собственного крика, если бы и закричал. Но мне кричать не хотелось. А шатры у них уходили за горизонт, и куда бы я не посмотрел — эта орда воистину покрыла лицо земли. Это не мадианитяне — те придут несколькими шатрами, раскинут их у стен наших, пограбят окрестности да уйдут. Тут все страшнее… намного страшнее, Балак. Этот народ нас поглотит, как слышал я, разливается Река Мицраимская и заливает берега.

Балак медленно, с усилием, поднялся со скамьи. Лицо его первый раз за вечер помрачнело, стало еще более морщинистым. Тени залегли возле лба. Балак ощутил легкую болезненную тяжесть в груди, потянуло сесть снова, положить руку на выглаженный подлокотник в форме Анупу, закрыть глаза до сладкого жжения в плотно сомкнутых веках и спать… спать… спать, пусть исчезнут за время сна и неведомые кочевники, и гонцы, и слуги. Но правитель не должен давать волю слабости. Балак топнул ногой.

— «Зовите Билама Бен-Беора, пророка!» — воскликнул Балак, — " и приготовьте ему в награду золота, много золота из Мицраима, чеканного, колец золотых да серебра приготовьте этому человеку, ибо его слово исполняется всегда. Вспомните, как проклял он аммонитян в прошлом году, какой мор прокатился у них по стране… они теперь и не помышляют напасть на славный древний Моав! Зовите же пророка! И, клянусь Кемошем, завтра же эта орда погибнет от болезни, или просто сбежит назад в те желтые пески, из которых явилась».

Билам сын Беора, пророк и тайный жрец Бога Единого медленно въезжал на белой своей смирной ослице в Кир-Харесет, столицу Моава. Ослица сыграла с ним злую и нелепую шутку — по дороге вдруг встала как вкопанная и не хотела идти дальше. Билам понукал ее, бил сухими мозолистыми пятками по теплым и жестким бокам, в гневе ударил кулаком между добрых длинных ушей, но скотина не хотела идти ни в какую.

«Не хочет Единый, чтобы шел я ко двору Балака», — думал Билам, с трудом соскочив с ослицы и сильно потянув простую веревочную узду, — «недоброе замышляет моавитянин, и мною воспользоваться хочет, словно оружием бронзовым, только вот кого он захочет проклясть?». Ослица закричала жалобно, от боли, причиняемой веревкой, слезы выступили на больших глупых глазах, и в слезах утонул тот страшный невидимый ангел с мечом огненным, стоящий прямо на дороге и не сводивший глаз с ее хозяина. А Билам знай себе тянул ослицу дальше, и только лишь когда слезы потекли по короткой шерсти на морде, и не заливали ослице глаз, и увидела та, что ангела нет более впереди, то задвигала сильными ногами своими, семеня копытами в дорожной пыли вслед за хозяином.

Билама принял сам Балак, на границе владений своих в Ир-Моаве, следовал с ним бок о бок на своем белом царском муле, до того как пришли они в Кир-Харесет. Там правитель помог Биламу спешиться с ослицы, приказал отвести пророка в прохладную комнату, где стояли кувшины со сладкой водой и печенье на подносах, а после того, как Билам отдохнул, Балак пришел к нему и поманив его в малую залу на втором этаже большого царского дома. Полдень стоял в самом разгаре, жар был такой густой, что его можно было, казалось, резать на куски. Потоки горячего воздуха неслись с юго-востока, ветер пустыни дул над головами неведомого племени, и запахи их огромного стана властно висели, словно марево, над низкими зданиями Кир-Харесета, запахи скотины, и людского пота, и странный аромат благовонного дыма, столб которого поднимался над лагерем. А когда ветер усиливался, урывками доносился до ушей Балака непонятный шум, плач детей, звуки струн и отдаленный шорох тканых пологов шалашей, бьющихся на ветру пустыни как огромные паруса. Небо было безоблачным, прозрачным, чистым-чистым был воздух, и с крыши царского дома виден был огромный лагерь кочевников, уходящий за горизонт правильными рядами шатров.

«Вот, народ вышел из Египта; уже покрыл он лик земли и живет он против меня», — произнес Балак глухим и сиплым голосом, пытаясь унять неожиданную дрожь в ногах и холодок, пронзивший грудь словно кинжалом. «Итак, пойди, прошу, прокляни мне народ этот, ибо он сильнее меня: может мне удастся, и мы его поразим, и прогоню я его из этой земли; ведь я знаю: кого благословишь ты, тот благословен, а кого проклянешь, тот проклят».

«Голос мне был от богов», — сказал Билам, — «и что вложат они в уста мои, то и скажу», а про себя подумал: «Народ этот Всевышний Бог благословил, не смогу я проклясть его». Ноги передвигались с трудом, и стало тяжело дышать, но Балак, от нетерпения отбросивший царскую личину, тянул старика за руку, как маленький мальчик тянет отца поглядеть на новую игрушку, говоря ему: «Прокляни же их, прокляни скорей!». И Билам шел за ним, и поднялся на вершину Хуцот, что нависала над долиной, где стоял неведомый народ. Возгорелись костры, семь костров, семь быков собственноручно принес Балак в жертву, и заговорил вдруг Билам и сказал: «Из Арама приводит меня Балак, царь Моава, с гор восточных: „пойди, прокляни мне Яакова, и пойди, изреки зло на Исраэйль!“. Как прокляну я? Не проклинает его Бог. Как изреку зло? Не изрекает зла Господь! С вершины скал вижу я его и с холмов смотрю на него: вот народ отдельно живет и между народами не числится. Кто исчислит прах Яакова и сочтет пыль Исраэйля? Да умрет душа моя смертью праведников, и да будет кончина моя, как его».

Балак не верил тому, что слышал своими ушами. Он завертел в гневе головой, словно отгоняя докучливую муху, затопал ногами, стиснул зубы, но ничего не мог сказать, словно бы какая-то исполинская сила закрыла ему рот жесткой ладонью, а Билам между тем продолжал, и старческий слабый голос его звенел все сильнее, с необычной для него мощью, с вершины скалы вещал пророк, и эхо вторило ему:

«Не видел нечестия в Яакове и не усмотрел зла в Исраэйле; Господь, Бог его, с ним, и любовь Господа с ним. Бог вывел их из Мицраима; мощь у них, как у дикого быка. Ведь нет ворожбы в Яакове и нет волшебства в Исраэйле. Вот, народ как лев встает и как лев поднимается; не ляжет, пока не съест добычи и кровью убитых не напьется. Мощь дикого быка у него, пожрет он народы, врагов своих, и кости их раздробит; и стрелами своими пронзит. Преклонился он, прилег, как лев и как львица, кто поднимет его? Всякий благословляющий тебя благословен, и всякий проклинающий тебя проклят!»

«И возгорелся гнев Балака на Билама» — писал Билам через много лет, вспоминая тот день. Облизнул сухие губы, налил себе из маленького глиняного кувшинчика воды в чашку, выпил, пожевал беззубым ртом и продолжал писать — «и всплеснул он руками своими; и сказал Балак Биламу; проклясть врагов моих призвал я тебя, а ты, благословляя благословил вот уже три раза. А теперь, беги восвояси»

Старик потянулся всем телом — болела спина, руки дрожали и пальцы с трудом удерживали тростниковое перо, уж много лет прошло с момента той встречи, когда благословил он Израиль, и все сбывается, все сбывается… А Балак не верил, когда сказал ему старый пророк:

«Пойдем, я поведаю тебе, что сделает народ этот твоему народу в будущем. Взойдет звезда от Яакова, и встанет скипетр от Исраэйля, и сокрушит пределы Моава, и разгромит всех сынов Шэйта».

Не верил, а теперь, теперь, когда обратилось проклятие в благословение, и когда перешли реку Ярдэн передовые отряды нового народа, когда слава их полководца Иешуа Бин-Нуна разнеслась по отдаленнейшим уголкам земного круга и достигла Ашшура и Мицраима, Билам мог спокойно записать все это. И уйти в мир иной, где ласковое солнце, где сад Эденский и ушедшие предки ждут его, сидя на берегах светлой реки. И Балак — правитель Моава — будет сидеть там, и, наконец, повстречает он вновь Билама, и вспомнят они, как смотрели оба с вершины на народ, не числившийся меж народами, на народ, что станет солью земли…