Записи на таблицах

Эхуд

Сиротой стал рано Эхуд. Отец его посмел встретить врага с мечом в руке. Моавитяне не прощают такого. Отцу заломали руки назад, подвесили на сухое дерево посреди площади и били плетьми из бычьей кожи, пока он весь не покрылся кровью, пока не оседлали его раны мухи и слепни. Так и висел он долго, уже мертвый, и мать пыталась закрыть пятилетнему Эхуду глаза ладонью, но он упрямо отдергивал ее руку и смотрел пристально в невидящие уже глаза отца.

Все казалось ему, что отец, как водилось, подмигнет веселым глазом, щелкнет языком и спросит, как обычно

— Опять подрался, сыночек? Не дал себя в обиду? Молодец… хорошая кровь в тебе, кровь Гэйры Биняминьянина, моя кровь!

А теперь запеклась эта кровь на ранах мертвого уже Гэйры, и лицо его, и тело стали опухать и становиться страшными, и обнажилась уже жуткая улыбка между полных губ.

А Эхуд все смотрел, переминаясь с ноги на ногу в уличной пыли, пыль покрыла его лицо, и слезы прожигали в ней дорожки.

Солдат моавитянин легонько ткнул его древком дротика

— Ну ты, еврей паршивый, иди уже… насмотрелся на папашу-то?

И засмеялся, обнаружив пеньки гнилых зубов.

Эхуд от удара сморщился, хотел заплакать, но удержался. Исподлобья посмотрел на солдата, черные глаза сверкнули из-под курчавой гривы. Солдат еще раз замахнулся, и мальчик побежал прочь, петляя по пыльным улочкам городка Гивы Биньяминовой, что в земле Биньямина. Мать дома плакала в голос, била себя руками в грудь, царапала щеки, завывала, как одинокая волчица в горах. Соседки, пришедшие успокоить вдову, причитали с ней вместе, громко крича древние слова погребального плача

Был ты смелее льва, Гэйра, сын Биньмина,

Быстрее орла, хитрее лисы полевой…

Был ты любим Богом, Богом Израиля

Нет тебя более, муж славный

Опустели дороги, и не стало городов укрепленных

Плачь, небо, теките ручьи слезами

Не стало более мужа славного

Гэйры, сына Биньямина…

И вслед за вдовою вонзали они отросшие желтые ногти в плечи свои, рвали черные с проседью волосы, посыпали лицо пылью придорожной, заранее принесенной с улицы. Жутким огнем светились их глаза, почти безумным огнем. Эхуду стало страшно, еще страшнее, чем в те долгие несколько часов, когда стоял он по щиколотку в пыли, не отрывая слезящихся глаз от мертвого уже отца, вдыхая знакомый с детства запах его пота, сменяющийся постепенно на сладковатый запах тлена.

Мальчик снова выбежал на улицу, в груди его что-то огромное и тяжелое колотилось, рвалось наружу, и вот потекли снова слезы по грязным щекам, не принося облегчения.

Отца не стало. Не стало и не будет никогда больше его могучая рука трепать непокорные волосы Эхуда.

Схватил Эхуд камень с земли, левой рукой ухватил его, округлый, горячий от лучей солнца, с силой швырнул куда-то далеко-далеко, где ночь поднималась над Моавскими горами.

— Вы все подохнете, моавитянские псы! Заберет Бог вас всех, будьте прокляты, именем Господа Бога, Бога Шаддая, древнего Бога Израиля — будьте прокляты вы, и да погибнут дети ваши! — кричал Эхуд в исступлении, все новые и новые камни хватала с земли его детская, но сильная рука, грязная и исцарапанная.