Записи на таблицах

Дары

Эглон любил получать подарки.

Огромное тело его скрывало невыросшую душу мальчишки, которому дарили слишком много подарков. Слишком много. Не знал царский сын, что такое отказ, щедро одариваемый отцом и придворными, он не испытывал ни в чем недостатка.

Хотелось Эглону раковин с морского побережья — и вот, караван снаряжался его отцом в Филистию, и привозили мулы мешки морских раковин, собранных на берегу Великого моря, и обломки кораллов, все еще пахнущие соленым и манящим запахом далеких странствий, смоленными кораблями купцов из Филистии и Финикии, рыбой и потом гребцов. Для Эглона устилали этим морским богатством землю во внутреннем дворе царского дома, и молодой принц играл створками давно погибших устриц, перебирал в руках пригоршни мелкого желтоватого песка, блестящего на солнце и так не похожего на мутно-коричневый песок плоскогорья.

А хотелось Эглону поглядеть, как люди лежат в воде и не тонут, как снаряжался новый караван, и носилки царские, египетской вычурной работы, с головами шакалов на рукоятях, подавали принцу. Медленно спускался караван с плоскогорья Моавского, шаг за шагом по тропам, извилистым и узким, и воздух становился все более тяжелым и густым, пахло смолами, и тяжелым запахом серных источников, и вот, огромное свинцовое озеро расстилало перед Эглоном неподвижное зеркало свое. Слуги раздевались до набедренных повязок, входили в воды, густые и угрюмые, в этих грузных водах тело не тонуло, и можно было часами лежать на спине, подставив лицо и живот беспощадному солнцу. И пусть как огнем жгло расцарапанные ноги, и язвами покрывалось тело от долгого лежания в воде, Эглон не выпускал слуг на берег, забавляясь их беспомощным барахтаньем в мертвых водах, смеясь от души. Его маленькие глаза исчезали в мешках жира, в которые превратились щеки его, и жирный складчатый затылок трясся от хохота, как застывший мясной навар.

Иногда Эглон просил у отца устроить бои самых сильных пленников, которых много было при дворе царском. Приводили арамеян, и евреев, и плиштим, а иногда специально покупали в далеком Египте негров и ливийцев. Раздавали несчастным оружие — серповидные бронзовые мечи, маленькие щиты, сплетенные из прутьев и оббитые кожей, дротики, кинжалы, топорики. На утоптанной земле у ворот дома царского боролись они насмерть, и кольцо царской стражи окружало площадку, чтобы никто не вырвался и не пытался сбежать. Боролись неистово, яростно, зная, что не будет пощады тому, кто попытается избежать борьбы. Лилась кровь, потоками, скрежетали мечи, хрипло кричали обреченные на смерть, бросаясь друг на друга, а когда ломалось и тупилось оружие, хватали друг друга руками, царапали ногтями, метя в глаза, кусали зубами, боролись в кровавой жиже, смешанной с грязной землей, мочой и калом, и внутренностями убитых. Сражались среди трупов во славу веселия отпрыска царского. Умирая, звали богов своих, матерей, выкрикивали брань и угрозы. Эглон смотрел на них, необыкновенно возбужденный, лицо его наливалось краской, выпучивались глаза, слюна бежала из открытого рта по подбородку. Толстые руки шарили по сторонам, стараясь ухватить стоящих рядом рабынь, приставленных к нему специально для этого случая, Эглон возбуждался побоищем, происходящим внизу, набрасывался на молодых женщин, терзал их тела своими толстыми пальцами, ревел, как бык перед случкой, и, случалось, овладевал одной из них, подминая под себя несчастную всем весом своего тела. Но насыщался он быстро, и отваливался в сторону, как тучный бурдюк с вином, раскинув руки и ноги, а внизу, под балконом царского дома, все еще хрипели, убивая друг-друга, обреченные умереть, пленники.

Когда старый царь умер, Эглон расстроился, но ненадолго. Он тупо смотрел в землю, когда тело царя, завернутое в благовонные простыни, клали в глиняный гроб, похожий по форме на человека, вот закрыли гроб крышкой, на которой грубыми выступами торчали нос и толстые губы, и закрытые глаза, а потом опустили в вырытую заранее яму, и засыпали землей. Царевич стал царем, это было удобно и придворным, которым обжора Эглон нравился своим покладистым нравом, и народу, разумно считавшему, что обжора-царь и народ голодным не оставит.

И народ оказался прав.

Богатые дары иудеев Эглон любил принимать более всего. Глиняные кувшины огромного размера, доверху наполненные отборной пшеницей, тюки тонкой овечьей шерсти, тонкие белые ткани, удивительно прочные и мягкие, в которых телу прохладно летом и тепло зимой, слитки серебра, медные кольца, и округлые пузатые бурдюки сухого вина, красного как кровь, веселого и огнистого, от которого легко голове и тяжело ногам, и его можно пить и пить, и не пьянеть — только знай не вставай на ноги, а то неровен час — упадешь. Караван с дарами иудеев пришел в восемнадцатый раз. Успел уже постареть царь, редкая борода стала седой, облысела похожая на яйцо голова, отяжелел Эглон и ходил с трудом. Ноги его покрылись язвами, от царя плохо пахло немытым телом. Он чувствовал, что скоро умрет, с каждым днем смерть становилась все ближе. Тщетно искал Эглон знахаря, который найдет тайные травы, дарующие молодость и вечную жизнь. Распрашивал и жрецов богов разных, авось, кто знает слово секретное, открывающее тайники души и делающее тело гибким и молодым.

А во дворе призывно кричали верблюды из иудейского каравана. Эглон спустился по лесенке, медленно, опираясь на посох царский, позолоченный, ступая распухшими босыми ногами, подошел к сваленной в кучи поклаже, подивился красивому ковру, и тут молодой худой иудей, удерживаемый с трудом двумя стражниками, рухнул у ног Эглона и закричал в голос:

— Слово тайное есть у меня к тебе, царь!

Стражник занес уж было копье над наглым иудеем, но Эглон удержал его.

— Тише, — пробормотал царь, — тише… не надо…

Жирной рукой ущипнул иудея за щеку, похлопал по левому бедру, ища кинжал, спрятанный под длинным плащом с кистями. Кинжала не было.

— Что за слово, иудей? Говори!

— Я был у жертвенника в Гилгале, что сложил Иешуа Бен-Нун после победы над Иерихо, — заговорил горячим шепотом молодой человек. Черные глаза его пылали безумным огнем, слюна потекла ручейком по бороде, — в Гилгале был я, ночью, когда луна полная, и слышал слово тайное от Господа нашего, Эль-Шаддаи, Господа Цеваота. Но никому не дано слышать слово это, ибо узнавший его станет сильнее всех царей земных, и даже сильнее тебя, Эглон. А мне этого слова не надобно — так я передам тебе его, царь Моава, да славится имя твое!

Эглон засеменил по лестнице наверх, махнул рукой иудею — следуй, мол, за мной, сделал знак страже — те поняли без слов, царь хочет быть один, и вышли стражники. В конце-концов, иудей без оружия, а царь еще силен и тучен, навалится на мальчишку и раздавит.

В верхней комнате было прохладно, на окнах висели занавеси из пестрой ткани, стояло кресло египетской работы, с шакальими головами на ручках, стены были расписаны изображениями Кемоша и Анат, Ашейры и Адада. Царь опустился в кресло, и услужливый иудей, наклонившись в учтивом полупоклоне, приблизился к нему.

Приблизился, неожиданно запустил левую руку под полы плаща… сверкнул бронзовый обоюдоострый меч.

Боль, страшная, острая, жгучая пронзила Эглона. Небывалая боль, от которой сразу потемнело в глазах, и ужас охватил царя. Он хотел крикнуть, но жесткая ладонь зажала ему рот крепко-крепко. Слабеющей рукой схватился царь за ушедший в него клинок, разрезал ладонь,

и не было сил кричать, мутной пеленой застлало стены комнаты, цветистые фрески, пестрое полотно на окнах, а потом померк свет, и стало темно, только звенело в ушах, и потом стих и этот звон.

Эглон поник в кресле, меч по рукоять ушел в его живот, и скрылся в складках его, жидкие испражнения стекали по толстым ногам. Тяжелый спертый запах наполнил комнату.

Иудей разжал руку, судорожно сжимавшую меч, отнял ладонь от лица Эглона. Тот смотрел в сторону невидящим взглядом. Жаль… он не услышит…

— Я Эхуд, сын Гэйры Биньямитянина, — сурово сказал молодой человек, — а ты, необрезанный язычник — станешь добычей птиц полевых и червей могильных. И будь проклят народ твой, больше ему не быть нам хозяином.

Эхуд вытер руку о занавесь, откинул ее, чтобы западный ветер ворвался в открытое окно, быстрыми шагами вышел из комнаты.

Стражники внизу покосились на него.

— Царь-царей думает над словом пророческим, просил не мешать, меня выгнал, — вздохнул Эхуд, — а я пойду пока накормлю верблюдов.

И ушел Эхуд по тонкой и узкой тропе, пробираясь вдоль нависающих скал, пока не открылась ему гладь Мертвого моря, и далее — шел Эхуд к народу своему, ставшему свободным. Шел и иногда вздыхал. Хотя и отомщен был отец его, и прославлено имя его, но Эхуду становилось порою жаль беспомощного, толстого, навсегда уже мертвого и не страшного Эглона…

Рассказы круглых таблиц