Обманщик

2

Бесси ушла, а Герц прошел в комнату Брони. Там лежали несколько польских книг, и Герц отметил среди них Библию – Новый и Ветхий Завет в польском переводе. На туалетном столике – две склянки с лекарствами. Окно открыто, но Герц все равно учуял сладковатый запах болезни. Или, может, только вообразил?

Он сел в обтянутое ситцем кресло, Броня принесла ему апельсин и печенье.

– Ты завтракал? – спросила она. – Это все, что у меня есть.

– Я не голоден. Спасибо.

Броня села на кровать, между женой и мужем надолго повисло тягостное молчание. Герц смотрел на Броню, а она временами бросала на него полувопросительный, полурастерянный взгляд.

– Как все это случилось?

Лицо Брони дрогнуло, будто она поперхнулась.

– Откуда мне знать? Ты ушел, вот и все. И я вдруг поняла, что уже третий месяц у меня нет месячных. Я полностью полагалась на тебя. Ты же знаешь. Думала, все дело в нервах. Прикидывала, что делать, и старалась справиться с шоком, нанесенным твоим уходом, а тем временем минуло еще несколько недель. Бесси была добра ко мне, даже больше чем добра. Заботилась обо мне как мать, как сестра. Я бы давно умерла, если бы не она! В Нью-Йорке аборт стоит дорого, вдобавок он вне закона. Казалось, все навалилось разом: беременность, болезнь. Я стала ужасно уставать, едва на ногах держалась. Доктор велел мне сделать анализ крови. Я не сказала ему о своем состоянии, и зря. Бесси тоже устала, была на грани истерики. Она решила, что проще устроить все во Флориде. Ей и самой был необходим отпуск. Почему она так много работает? Ведь скопила вполне достаточно. Короче говоря, мы приехали сюда. Пока нашли эту квартиру и все прочее, прошло еще некоторое время. Описать не могу, сколько вынесла Бесси: она будто впала в одержимость и заразила меня. Она ужасно нервная. Ночами не спит. Бродит всю ночь и разговаривает сама с собой. К тому же курит и пьет. По-моему, она еще и наркотики принимает, опиум или гашиш. Подозреваю даже, что она и мне их давала. Бесси врач и умеет делать уколы. Кто знает, что она за человек? Чем дольше я остаюсь с ней, тем меньше ее понимаю. Фактически она тянула так долго, что стало слишком поздно. А я в конце концов сделала анализ и выяснила, что…

Броня осеклась. Герц сидел не шевелясь, весь в напряжении. Ему стало ясно, что здесь происходило, – Бесси воспользовалась ситуацией, чтобы отомстить ему. Нарочно затянула с абортом. Женщины не только любили Герца, но и вели против него войны. Сколько всего он от них терпел, какие битвы вел с ними – никто не поверит. Именно их стараниями он ничего не достиг. Подлинная война шла между мужчинами и женщинами. Даже мировая война и гитлеризм – всего лишь часть войны полов.

«Нельзя было допускать, чтобы она съехалась с этой ведьмой, – сказал себе Герц. – Бесси – мой злейший враг. Она способна уничтожить меня».

Но вслух Герц не произнес ни звука. То, что он знает, словами не выразишь. То, что доктора именовали обманом, преследованием, манией, паранойей, шизофренией и так далее, лишь маскировало реальность, которую дерзали выразить так называемые безумцы. Только безумцы дерзали высказать правду.

Броня взбила подушку и прислонилась к ней – полусидя, полулежа.

– Не отчаивайся, – сказала она. – Зря ты вообще сюда приехал.

– Бесси намерена вернуться в Нью-Йорк, – сказал он. – Ты будешь здесь совсем одна.

– Они хотели оставить меня в больнице. Если ребенок здоров, всегда можно найти ему приемных родителей. Желающих достаточно. Они даже платят за это. – Броня улыбнулась.

– Почему ты не сделала аборт, пока было возможно? – спросил Герц.

Броня помолчала.

– Сама не знаю. Спрашиваю себя об этом каждый день, каждую минуту. Я словно потеряла весь свой кураж. Моих детей уже нет в живых, я уверена, – сказала она другим тоном, – и мне показалось, что, прежде чем покину этот мир, я должна что-то в нем оставить. У тебя есть наука, а что есть у таких, как я? Ребенок, вот наше творение.

И Броня словно бы устыдилась собственных слов.

– У мышей тоже есть детеныши.

– И что? Мышь тоже не хочет быть полностью забытой.

Герц наклонил голову. Ситуация была новой, но казалась ему давно знакомой. Он уже слышал эти аргументы. Мужчины хотели убивать, а женщины – дарить жизнь. Во всем этом было одно и то же стремление – продлить человеческую трагедию, создавать все новые вариации того же несчастья. Усыновление? Пусть ребенка усыновят. Он не может быть мужем и отцом. Вероятно, у него есть на свете и другие дети, только он знать не знает, кто они и где.

– Броня, – сказал он, – я не могу остаться в Майами-Бич. Мне надо быть в Нью-Йорке, и я хочу, чтобы ты тоже вернулась туда. Мы найдем врачей, которые тебе помогут. Майами просто деревня по сравнению с Нью-Йорком.

– Пусть деревня, но в Нью-Йорк я не вернусь. Здесь тепло, птички поют. Лучше я умру здесь.

– Ты пока что не умираешь. Там тебе помогут.

– Мне уже никто не поможет, а если б кто и мог помочь, я не хочу. Я хочу быть со своими детьми.

– Твои дети живы.

– Нет.

– Бесси возвращается в Нью-Йорк. Ты останешься одна.

– Вот и хорошо. Я тут беру книги в библиотеке. Доктора в больнице добры ко мне. Не знаю почему. Относятся ко мне как к здешней.

– Броня, у меня никого больше нет. Давай помиримся, – сказал Герц, снова удивляясь собственным словам.

Броня улыбнулась. На миг глаза ее блеснули, лицо вновь стало красивым и здоровым.

– О-о? Что случилось? Твои женщины бросили тебя?

– Можно и так сказать. Каждая хочет от меня ревностного исполнения всех ее чепуховых прихотей. Но я не могу. Это противно моей натуре.

– Моей натуре противно делиться с другими. Впрочем, это уже не имеет значения. Мне больше не нужен муж, нужна лишь сиделка, и ты для этого определенно не годишься. Я побуду здесь, в квартире, сколько смогу, а потом меня опять положат в больницу. Хочу сказать тебе только одно: ты ни в чем передо мной не виноват. Я не девочка, и ты меня не соблазнял. Я плохо жила с первым мужем, и мне казалось, ты вправду меня любишь. Я думала, мы будем вместе жить, вместе путешествовать, разделять мысли и чувства друг друга. Не будь я слепа или не желай я быть слепой, я бы поняла, что ты не способен так жить. Что бы ты мог мне сказать? На свой лад ты глубокий мыслитель, хочешь изменить мир, а я простая варшавская женщина. Я говорю серьезно, без сарказма. Я сделала ошибку и должна заплатить за нее. С другой стороны, я вовсе не расплачиваюсь. Останься я в Польше, меня бы, наверно, тоже не было в живых или я бы носила желтую звезду и смотрела, как мои дети умирают с голоду. Здесь я, по крайней мере, умру по-человечески.

– Зачем умирать?

– Зачем жить? У меня больше нет для этого оснований. Неинтересно мне есть или – извини! – ходить в ванную. Если это все, что Бог может нам дать, я с легкостью верну Ему сей дар.

Герц был не из тех, у кого глаза на мокром месте, но тут едва не заплакал. Эта «простая варшавская женщина» самым недвусмысленным образом выразила протест против божественного закона. С гордостью отвергла дар, над которым все тряслись, – боже упаси потерять его. Он вдруг вспомнил первые свидания с нею, прогулки, кафе, где они сидели. А еще подумал, что мог бы говорить с нею, путешествовать вместе с нею, делить физическое и духовное существование. Но как только завладел ею, он потерял к ней всякий интерес, как ребенок к кукле, с которой уже наигрался. Стал обращаться к ней полуироническим тоном. Начал сразу же высматривать других женщин. И быстро обнаружил все ее недостатки: апатичность, нехватку воображения, банальность. Он искал в женщине нечто такое, что найти невозможно, а если и возможно, оно все равно не имело никакой ценности.

– Броня, – сказал он, – не отталкивай меня. Кроме тебя, у меня никого нет.

– Что ты будешь со мной делать? Мне день ото дня все хуже. Если я и раньше была никчемной, то теперь вообще никуда не гожусь.

– Я помогу тебе выздороветь.

– Я больше не хочу выздоравливать. Сделай одолжение, Герц, возвращайся к своим женщинам. Или найди себе новых. Я больше не хочу участвовать в этих играх. Если вправду есть душа, и иной мир, и все прочее, я хочу их увидеть. А если там нет ничего, так оно и лучше. Моя бабушка говорила: «Печеные груши и те надоедают».

До сих пор Броня говорила по-польски, но последние слова сказала на идише.

Все внутри Герца замерло и отяжелело. Как странно – три женщины разом отвергли его. Он не мог оставаться здесь, но идти ему больше некуда. Драматург, управлявший всеми людскими драмами и комедиями, по обыкновению, нанес ловкий и сокрушительный удар.

Он встал.

– Что ж, я возвращаюсь в Нью-Йорк. Оставлю тебе чек.

– Мне не нужен чек.