Обманщик

3

Моррис Калишер надолго в кафетерии не задержался – у него была встреча с каким-то лавочником. Он предложил Герцу выйти вместе, тогда он оплатит и его чек, но на сей раз Герц отказался.

– Посижу еще немного, – сказал он.

– И что думаешь делать? Прочтешь молитву над рисовым пудингом?

– Хочу кое-что записать.

– Что ж, воля твоя. Вот, держи парочку долларов. Сам расплатишься по чеку.

– Мне не нужны деньги.

– Бери, бери! Никогда не зарекайся! – пошутил Моррис Калишер. – И не забудь, ты и твоя милая жена приглашены на завтрашний вечер. Минна уже столько всего накупила…

– Спасибо.

– Не потеряй чек, ведь коли потеряешь его здесь, придется тебе покончить с собой.

Моррис Калишер пошел к выходу. По дороге вручил пуэрториканцу четвертак. И сказал себе: «Блестящий человек, но и неудачник первостатейный. Как бы не влип куда здесь, в Америке, а то ведь дорого заплатит».

Прежде чем покинуть кафетерий, Моррис Калишер украдкой оглянулся. Герц уже достал из нагрудного кармана блокнот и авторучку и торопливо что-то черкал на странице. Писал он вот что: «Лейбниц ошибался. У монад есть окна. И даже ставни». Слово «ставни» он трижды подчеркнул.

Герц полистал блокнот. Одна страница была заполнена телефонными номерами. У него была необъяснимая привычка записывать номера буквами идиша, а имена помечать только инициалами. Он прошел к телефону, бросил монетку, набрал номер.

И тотчас услышал женский голос:

– Bitte? Proszę? Алло?

– Миннеле, это я.

Секунду оба молчали.

– Ты где? – наконец спросила Минна.

– В кафетерии. Привет тебе от мужа. Он ушел, а я остался. Пошел встречаться с каким-то лавочником.

– С каким лавочником?

– Я не спрашивал.

– Зайдешь?

– Вообще-то несколько рискованно.

– Поспеши. Я видела странный сон. С тех пор как ты появился в моей жизни, меня преследуют безумные сны! Мне приснился День радости, и я махала ивовыми ветками. Одна никак не хотела сбросить листья. Я махала изо всех сил, но они не опадали. Глядь, а она прямо на глазах превращается в пальмовую ветку с плетеной подставкой для мирта и прочего. Я держу в руках этрог[4] и вижу свою мать, да почиет она с миром, одетую в белое. И лицо у нее тоже белое. Не как у живой, но как у покойницы. Я испугалась, а она говорит: «Миннуш, откуси верхушку плода».

– Ты откусила?

– Нет, я проснулась.

– Все это связано со мной.

– А то я не знаю! Ты повсюду. Разговариваю с ним, но на самом деле с тобой. Иногда мне кажется, будто я и говорю, как ты. Даже опасаюсь, как бы он не заметил, но у него в голове один бизнес. Этот человек хочет стать в Америке миллионером, вот что я тебе скажу. Прошлой ночью он до часу не спал, все рассказывал про свои сделки. Фабрику открыл.

– Было бы жаль бросить такого мужа.

– А что я имею от его денег? Иди сюда. Каждая минута на счету.

– Я возьму такси.

– Поцелуй меня! Вот так! Еще раз! Не жадничай!

Герц Минскер повесил трубку. Поспешно открыл дверь телефонной будки, чтобы впустить немного воздуху. Почесал баки.

– О-хо-хо, опять я заварил кашу! – пробормотал он и подвел пророческий итог: – Меня ждет падение!

Внутри его постоянно высказывалось некое другое существо, этакий язвительный моралист. Герц Минскер называл его «мой проповедник», в честь ангела, который посетил ночью великого талмудиста раввина Иосефа Каро[5].

Герц принялся искать в заднем кармане монетку. Он обещал позвонить Аарону Дейхесу, художнику, но мелочи не нашлось. «Ладно, позвоню из дома Морриса», – решил он.

Он вышел из будки, шелковым платком утер пот. Хотя все эти годы Герц Минскер мыкал нужду, одевался он дорого. Считал, что покупать дешевую одежду невыгодно, поскольку по натуре был аккуратистом и мог годами носить один костюм. И ботинки его тоже не ведали износу. На нем был серый пиджак, лакированные туфли, широкий артистический галстук и широкополая велюровая шляпа.

Взяв портфель, он направился к выходу и к кассиру. Но внезапно остановился, сообразив, что чека нет. Вернулся к столику, но чека там не нашел. «Впору застрелиться», – подумал он.

Прошел к телефонной будке, но там звонили, пришлось ждать. Герц Минскер уже много лет не носил бороды, но сохранил привычку скрести подбородок и грызть несуществующие волоски. «Я же отрываю себя от этого мира и от близких! Моррис этого определенно не заслуживает. Тьфу!»

Будка наконец освободилась, и Герц Минскер нашел на полу свой чек. Расплатился и вышел на улицу. Быстро поймал такси, назвал водителю адрес Морриса Калишера.

Сидя в машине, Герц Минскер размышлял о резонах, по каким живешь с женщиной. Брак – вопрос социального окружения. Официальные узы не более чем условность. В их основе всего лишь принцип собственности, пережиток времен, когда жена считалась чем-то вроде вола или осла. Но с тех пор как рабство отменили, жена уже не была чьей-то собственностью. Герц многие годы тосковал по такой, как Минна. Помимо всего прочего, она готова действовать ради него. Броня как женщина, увы, была сломлена. «Я совершил ошибку! Ужасную ошибку! Хотя, по крайней мере, спас ее от смерти. В Польше она наверняка бы погибла».

Такси остановилось. Моррис Калишер жил на Бродвее, в районе Семидесятых улиц. Герц Минскер расплатился с водителем и на лифте поднялся наверх.

Во многом совершенно беспомощный, Герц Минскер весьма наторел в вопросах любви. Он всегда желал женщин, и физически, и духовно. Невзирая на сложности собственного положения, был постоянно готов к новому шансу. Это был его опиум, его карты, его ви́ски. Герц Минскер полагал, что у каждого индивида есть главная страсть, ради которой отбрасываются все принципы и убеждения. Эта страсть номер один, по сути, судьба. Как говорил Ницше, она по ту сторону добра и зла.

Минскеров психоанализ следовал тем же курсом: отыскать у пациента его страсть номер один, которую совесть в силу ряда причин и запретов иной раз отвергала. И отнюдь не всегда это был секс или жажда власти. К тому же в среднем возрасте случалось, что страсть номер один становилась номером два, а страсть номер два – номером один. Возникала своего рода душевная менопауза, порождавшая ужасный кризис, поскольку обе страсти единоборствовали за первенство.

Он позвонил, и Минна тотчас открыла. Стояла, глядя на него, пухленькая, среднего роста. Черные волосы собраны в пучок, в ушах покачивались длинные серьги. При угольно-черных волосах она была светлокожей. Черные глаза, длинноватый нос, полные губы. На шее старомодная цепочка с подвеской, доставшейся ей в наследство от бабушки. Бюст слегка великоват, но Минскеру нравились большие груди. Руки и ноги мягкие и нежные – раввинские руки.

По женским стандартам Минна была женщина ученая. Знала древнееврейский и писала стихи на идише, которые издатели – до сих пор – отвергали. Порой даже писала пейзажи. Говорила она наполовину как современная дама, наполовину как ребецин[6].

– Наконец-то! Ну что ты стал? Входи. Рада тебя видеть!

И она раскрыла объятия.