Обманщик

4

Минуло несколько дней – ни от Минны, ни от Бернарда Вейскатца вестей не было. Каждый день Герц навещал Броню, но она оставалась отчужденной, молчаливой, замкнутой. Бесси, вероятно, уже приготовилась к возвращению в Нью-Йорк, однако пока что находилась в Майами. Всякий раз, когда Герц приходил, она встречала его одинаково: приотворяла дверь, глядела, не узнавая, после некоторого колебания впускала и уходила во двор, к своему шезлонгу и журналам. Лежала там и читала, дожидаясь, когда он уйдет.

В Майами Бесси загорела, но от загара ее лицо казалось только старше и морщинистее. Она носила солнцезащитные очки с большими темными линзами, будто слепая. У Герца сложилось впечатление, будто Бесси и Броня заключили некое соглашение против него, но вот какое?

Каждый раз, когда Герц пытался дать Броне денег, она отказывалась: они, мол, ей не нужны. Он говорил с ней о докторах и о ее планах насчет ребенка, а она лишь растерянно смотрела на него, словно не понимала, о чем он толкует.

– Будь что будет, – твердила она.

А вскоре сказать по этому поводу было уже нечего.

Несколько раз Герц звонил Минне, но никто не отвечал. Звонил Мирьям в офис Общества по исследованию человечества и домой, однако там тоже никто не отвечал. «Что случилось? – думал Герц. – В Нью-Йорке грянуло землетрясение? Они все летели на одном самолете и рухнули в океан?» Радио в номере Герца сообщало только о морозах и метелях по всей стране и о поездах, застрявших посреди перегона где-то на Среднем Западе.

Герц годами предавался фантазиям о том, как скроется на каком-нибудь острове, где сможет работать без помех, только вот рукописи лежали в номере на столе, а он фактически даже не подходил к ним. Порой открывал какую-нибудь посередине, прочитывал страницу, кривился. «Полуправды и чистейшие банальности», – думал он. Все это наверняка уже было сказано, все истолковано. Еще Плач[48] предостерегал от писания слишком многих книг.

Герц ходил в библиотеку и часами листал книги, но ни одна не интересовала его. Долгие годы он как одержимый мечтал иметь огромную силу, богатство, божественное знание, магические способности и сексуальную потенцию, но и эта бесполезная трата энергии стала ему безразлична.

В ожидании приезда Минны он уже досадовал на стихи, которые она будет ему читать, на ее претензии к критикам, на дифирамбы по поводу его, Герца, достоинств, на гневные обвинения в неискренности и эгоизме. Сексуальные его фантазии и те сделались скучны, утомительны, утратили свежесть.

Расстояние между потенцией и импотенцией непривычно сузилось. Герцу требовалось все больше стимулов и поощрений. Импотенция постоянно караулила поблизости, лишь ожидая удобного случая учинить саботаж. В нем – как, наверно, в каждом – таился внутренний враг, который извлекал выгоду из каждой слабости, ошибки и неудачи. Жизнь и смерть играли между собой в игру, победит в которой смерть. В лучшем случае ее можно лишь отсрочить, отвлечь или оправдать. Сейчас силы разрушения обрекали миллионы людей на страдание, деградацию, поражение, убийство. И Герц был одним из этих бедолаг.

Зазвонил телефон, и Герц услышал голос Минны. Она успела только назвать его по имени, как он понял: случилось страшное. Голос у Минны был хриплый, полный вековечных слез плачущих и вопиющих всех поколений.

– Герц, Моррис умер! – всхлипнула она в трубку. – Горе мне! Горе мне на старости лет!

На секунду Герц словно оцепенел.

– Что стряслось?

– Дочь сказала ему, что его сын женился на немке. Отец девицы и братья – нацисты. Едва только Моррис это услышал, вмиг посинел и рухнул как подкошенный. Господи, что мне довелось пережить! Что делать? Куда идти? Я хочу умереть! Умереть! Герц…

Минна кричала так громко, что он невольно отвел трубку подальше от уха. Затем послышались истерические рыдания.

На ватных ногах он стоял возле телефона, ждал, когда рыдания утихнут.

– Что я должен делать? – спросил он.

– Немедленно приезжай в Нью-Йорк, сию же минуту!

– Где он?

– Дома. Я не позволила им забрать его.

И Минна опять разрыдалась.

Немного погодя Герц сказал:

– Я прямо сейчас еду в аэропорт. – И положил трубку.

На сборы ушла минута. Он побросал в чемодан все без разбору: грязное белье, рукописи, бритвенные принадлежности, пижаму. Ненароком опрокинул чернильницу. Уже подхватил сумку и направился к двери, когда снова зазвонил телефон. Снял трубку и услышал голос Бернарда Вейскатца. Тот явно был пьян.

– Отличный отпуск! – воскликнул он. – Вы где? Мы в отеле «Ройял». Собирайте манатки и быстро сюда! Мирьям со мной. Отличное место, не хуже виноградника моего отца. Давайте живее, доктор! Время не ждет!

– Мистер Вейскатц, я должен немедля вылететь в Нью-Йорк.

– Я приехал, а вы удираете?

– Скончался мой самый близкий друг.

– Кто же это? Близких людей не бывает. Мои родные дети ждут не дождутся, когда я умру. Но у меня есть для них замечательный сюрприз. А вы отправьте телеграмму. У нас здесь дела.

– Мистер Вейскатц, я должен уехать.

– Как же так? Я приехал сюда ради вас. Привез Мирьям и все прочее. Мы откроем в Майами офис. Бездельников тут пруд пруди, и у вас будет множество народу для исследований. Мы сюда не летели, а приехали на моей машине. Останавливались в Вашингтоне и… ваша Мирьям – чудесная женщина. Отныне она будет моим секретарем, а вы подыщете себе кого-нибудь другого. В Майами женщин хватает и…

– Мистер Вейскатц, я еду в Нью-Йорк.

– Да бросьте. Америка – свободная страна. Я немного выпил, а потому могу говорить откровенно. Здесь, в Америке, народ на похороны не бегает. Это для слабаков. Дня не проходит, чтобы не умер кто-нибудь из моих старых друзей, но какой мне смысл ходить на их похороны? Для них это значит не больше, чем прошлогодний снег. Когда придет мое время уйти, на мои похороны никто не явится. Я оставил распоряжения, чтобы меня кремировали. Пускай спустят мой прах в унитаз и смоют… понятно вам или нет?

– Понятно, однако…

– Когда вы вернетесь? Это ваше… как его… исследование человеков входит в моду. Может стать огромным успехом. Послушайте меня. У меня нюх на такие вещи. У людей много денег, и они не знают, куда их девать. В конце концов, сколько бифштексов может съесть один человек? Мне вот тоже надо исследовать свою душу. Липман, не перебивай! Сиди и молчи. Заткнись! Мирьям хочет поговорить с вами…

Герц поставил сумку на пол, снял шляпу. Он уже надел пальто, и ему было жарко.

– Что случилось? – услышал он голос Мирьям.

– Моррис умер. Моррис Калишер.

Мирьям секунду помолчала.

– Он ведь был старик, верно?

– Что значит старик? Всего на два года старше меня.

– Ну что же… ваш отъезд все испортит.

– Но не мой выбор.

– Какой выбор? О чем вы?

– Я знаю, что говорю.

– Нет, не знаете, Герц. Вы сами втянули меня в эту историю. Может, я зря так говорю, но вы, верно, едете жениться на Минне.

– Мирьям, до свидания!

И он положил трубку. Схватил сумку, шляпу и выскочил из комнаты, прежде чем телефон зазвонит снова. Быстро оплатил счет и зашагал в направлении Линкольн-роуд, где видел бюро путешествий. Все решилось очень быстро. Кто-то отказался от рейса, вылетающего через полтора часа, и Герц зарезервировал место за собой. До аэропорта он доехал на такси. В самолете уселся рядом с какой-то толстухой, прислонясь лбом к иллюминатору.

Все несколько часов полета Герц опасался катастрофы. Молча молил Бога и обещал, если уцелеет, пожертвовать на благотворительность. Но по-настоящему страха не испытывал. Думал даже, что катастрофа стала бы для него подходящим финалом. Соседка пыталась завязать разговор, но Герц закрыл глаза и притворился спящим. Краешком глаза он видел океан, огни Майами, горстку звезд. Божий мир остался прежним, меж тем как Моррис, или Моше, Калишер закрыл здесь свои счета. Ничто более не причинит ему ни зла, ни добра. Он соединился с великой тайной, которая была морем, луною, звездами. На свой лад достиг мученичества.

Все в Герце непривычно притихло. Много лет Моррис помогал ему, спасал от невесть скольких опасностей, и как он ему отплатил? Сколько же страданий Герц доставил Моррису, когда тот нашел его платок в кровати Минны? Вероятно, он до самого конца сомневался в честности Минны и Герца. Укрылся под учтивой маской нынешнего мира. При всей своей силе он был слаб. А Герц не согласился даже на последнюю просьбу друга написать предисловие к стихам Минны. Подобно всем праведникам, Моррис покинул сей мир обманутым и оскверненным теми, кому помогал.

Герца мучила боль, какой он никогда прежде не испытывал, чувство стыда и презрения к себе. Он смотрел на себя как бы со стороны. Миллионы евреев умирали за свое еврейство. Миллионы неевреев проливали кровь в конфликте с теми, кто губил мир, а он, еврей, сын цадика, нарушил все божественные заповеди. Запятнал род человеческий. Предал своих близких. Вовсю ратовал за чувственность Ваала и Ашторет.

Если есть Бог, что Он думает о Герце, продажном ученом, соблазнителе? А если Бога нет, на что тогда надеяться Герцу, старику, который одной ногой уже в могиле? Долго ли еще он будет наслаждаться плотскими радостями, каким предавался с тех пор, как оставил отчий дом? И что значит, что Бога нет? Кто правит землей, морем, луной, самой далекой звездой, мельчайшей песчинкой в морском прибое? Как такие слова вообще могут слететь с уст человека, живущего в мире и видящего его чудеса? Что есть эта природа, существующая в центре мира? В желудке клеща? Внутри атома? В путаном разуме Герца? Как иначе, кроме как Богом, можно назвать все и каждого, совокупность всех сил, вечное, бесконечное, силу, что двигала всем, жизнь, что все одушевляла? Может ли Бог быть слеп и глух, обладать меньшим сознанием, нежели микроб?

«Мне конец, конец», – сказал себе Герц. Он хотел молить Бога о прощении, но не смел. Склонил голову, скорбя по Моше Калишеру и по себе. Раскаяться? Для этого тоже слишком поздно. «Если человек говорит: “Я буду грешить и каяться”, он не получит возможности каяться». Сказать по правде, Герц рассчитывал вернуться к Богу после того, как совершил столько зла и испил последнюю каплю безумия и продажности.

Должно быть, он задремал, потому что соседка разбудила его и проворчала:

– Мистер, мы садимся.