Обманщик

5

В Нью-Йорке Герц взял такси до дома Морриса Калишера.

В машине он сидел с закрытыми глазами. Не хотел более смотреть на этот город с его огнями и шумом. Все в нем скорчилось от боли и отвращения. Он слышал крики, визг тормозов, гул подземки и спрашивал себя: «Куда они так спешат, коль скоро все равно кончат на кладбище? Как они могут забыть об этом?» Ему вспомнился пассаж из Гемары: «Всяк, кто готов к смерти, уже почти умер».

Герцу было страшно приблизиться к квартире Морриса Калишера, и это не был мистический страх, какой он ребенком испытывал перед мертвым телом, нет, это был иной, тупой и темный ужас, смешанный с гневом на Бога, который так богат, но дает так мало и каждый дар которого в итоге оборачивается насмешкой.

«Если существует “насмешник над бедными”, так это Он, Владыка Вселенной», – сказал себе Герц. Всемогущий Бог, бесконечный во времени, безграничный в пространстве, знании и всех иных аспектах, сосредоточил Свои усилия на жалкой кучке крохотных существ и взваливает на них страсти, грехи, страхи, кары. «Почему Он не выбрал кого-нибудь Себе под стать? – кричал Герцу внутренний голос. – Преступники и те не трогают новорожденных».

Такси остановилось, Герц вышел. Он отвык от нью-йоркского холода. Выпал снег, но большей частью уже обернулся слякотью. Несмотря на уличные фонари, яркие витрины и автомобильные фары, над Нью-Йорком царила тьма.

На Риверсайд-драйв гулял холодный ветер. Ревел и завывал, как шторм на море. С головы Герца сорвало шляпу, он едва успел поймать ее на лету. Полы пальто развевались, холод охватил ноги, ребра, все тело. Хватая ртом воздух, он кое-как добрался до подъезда. В вестибюле тускло горели лампы, словно в похоронном бюро.

«Что я ей скажу? Как утешу?» – спрашивал себя Герц. Он стыдился войти в квартиру, куда так часто приходил тайком, чтобы грешить с женой друга, пренебрегая общественными нормами, нарушая десять заповедей. «Для таких, как я, даже смерть бесчестье», – мелькнуло в мозгу.

Герц шагнул в лифт, нажал на кнопку, и кабина поползла вверх. Он увидел, что дверь квартиры Морриса приоткрыта. Открыл ее чуть пошире, заглянул в переднюю. Должно быть, Минна в расстроенных чувствах забыла закрыть. В передней горела лампа в красноватом абажуре.

Из ближней комнаты внезапно донеслись голоса. Герц замер, узнав голос Минны. С ней говорил какой-то мужчина. До сих пор Герц никогда не пытался – а может быть, не имел случая – подслушать чужой разговор. Но на сей раз неподвижно стоял, не смея помешать.

– Послушай! – сказала Минна.

Потом раздался голос мужчины, который словно бы перебил ее:

– Откуда ты знаешь, что есть копия? Все они воры, все эти раввины с их ешивами и синагогами. Не могут они спасти европейских евреев, как я не могу плясать на крыше. Они все поделят между собой. Только и ждут удобного случая. А что до Герца…

– Такова его последняя воля, – сказала Минна.

– Чья воля? Миннеле, когда человек умирает, его здесь больше нет. Тебе это известно не хуже, чем мне. Дочь и сын подадут в суд, и в конце концов все заграбастают адвокаты. Я не американец, но знаю, что тут творится. Ты стареешь, а не молодеешь, а этот Герц Минскер, прости, просто бездельник. Он аккурат нашел себе богатого еврея не то из Канзаса, не то из Техаса. Миннеле, я тебе не враг, боже упаси…

Каждое слово – как пощечина. Герц хотел сразу же уйти, но что-то удержало его. Сейчас, в этих трагических обстоятельствах, он имел возможность услышать, как люди судят о нем за его спиной. На миг словно бы очутился внутри «вещи-в-себе». Ему словно даровали порцию правды, какую человеку дано услышать лишь раз в жизни.

– Америка не Франция, – сказала Минна. – Здесь жене разрешается владеть собственностью. Жена может иметь миллионы, а муж – быть нищим. Если он поведет себя как дурак, я всегда могу выставить его за порог.

– Ты знаешь, у него есть другие.

– Я тоже не была праведницей все эти годы, – отозвалась Минна.

– У тебя кто-то был?

– Сейчас не время для таких разговоров. Когда мужчина ходит за тобой тенью, оглянуться не успеешь, как уже совершаешь какую-нибудь глупость. Ты же знаешь мою бесхарактерность.

– Знаю, Миннеле, знаю. Мы одного поля ягоды.

– Ты известный волокита и хам, но со мной это была нечаянность. Такие случаи я по пальцам могу перечесть. Так что не сравнивай! К тому же я сожалею. И буду сожалеть до последнего вдоха.

– Кто ж это был, а?

– Зигмунт, не мучай меня! Еврейский писатель. Один из величайших. Он давно положил на меня глаз, и мне просто стало любопытно. Писал стихи обо мне. Моррис помогал ему с публикацией книг. Но как только я сошлась с ним, мне вмиг стало ясно, что я совершила ошибку. У меня был замечательный муж, а все они – полное дерьмо. Прошу тебя, перестань допытываться. Сама не понимаю, как я могу говорить сейчас о таких вещах. Сердце разрывается от горя, и я просто пытаюсь хоть на секунду забыться. Иначе умру от боли. Вот почему…

– Как ты думаешь, почему я занимаюсь всякой чепухой? Потому что тоже хочу забыться. Жизнь так ужасна, что если не отвлекаться, то каждая минута – сущий ад. Ты знаешь, я любил тебя, но и любовь порой тяжкое бремя. Миннеле, я хочу кое-что тебе сказать.

– Что ты хочешь мне сказать? Иди домой. Мне надо побыть одной. Он скоро будет здесь.

– Ты будешь сегодня спать с ним!

– Чудовище! Прикуси язык! Я не настолько низко пала…

– Поцелуй меня!

– Пожалуйста, уходи!

– Подставь губы!

В квартире настала тишина.

Герц выскользнул за дверь. Боялся столкнуться с этим другим мужчиной, с Крымским. Вышел на площадку. Не стал вызывать лифт, толкнул дверь на лестницу. Над ней висела красная табличка: «Выход».

Дышать было трудно. «Только не дай мне умереть на лестнице!» – поспешно взмолился он. Сердце стукнуло молотом, потом забилось порывисто и неровно, словно подвешенное на ниточке.

Герц Минскер стоял на темной лестнице, пахнущей кухней, мусором и чем-то еще, гнилым и сальным. К горлу подкатила тошнота, он пробовал усмирить ее. Икал и рыгал. Живот вспучило, словно барабан. Ноги стали как ватные, надо бы сесть. Контролировать себя он больше не мог – изо рта хлынул фонтан. Стоя на лестнице, где в любую минуту могла отвориться дверь, он блевал. После каждого приступа думал, что желудок опустел, и снова корчился в рвотной судороге. Вдобавок ему нестерпимо хотелось справить малую нужду, и он обмочил штаны.

«Это конец, конец!» – кричал внутренний голос, и в отчаянии он ощущал происходящее как расплату за собственное зло, тупость и легкомыслие. «Да будет стерто мое имя!» – думал он. А внутренний голос кричал: «И да погибнут так все Твои враги!» Голос и интонация его отца, пильзенского цадика.

Нетвердой походкой Герц пошел вниз по лестнице. Огненные точки плясали перед глазами. В ушах словно гудели колокола.

«Ты бы убил и забрал имущество?» – спросил какой-то голос. На сей раз с ним говорил Моррис. Он вышел на улицу, и ветер кинулся на него, словно целая орда демонов. Герц вспомнил, что читал о грешной душе и ангелах-истребителях, которые только и ждут, чтобы напасть в тот миг, когда она покидает тело. Дыхание перехватило, и он, как бы защищаясь, бросился бежать. В лицо швыряло влажную морось, холодный ветер пробирал до костей.

«Это конец! Мой конец!»

Он шагнул в ветер – пусть рвет его на куски. Шляпа слетела с головы и стремительно покатилась к Гудзону. Герц даже не пытался поймать ее. Он увидел правду, которую всегда знал: стоит еврею хоть на шаг отступить от Торы, и он уже в лапах преисподней. Он прожил свою жизнь среди душегубов и блудниц. Сам стал таким, как они. Жил по одному закону: убивай и будешь убит, предавай и будешь предан, обманывай и будь обманут. Вот что проповедовали их писатели, вот что восхваляли их поэты. Нацисты они, сплошь нацисты. Вот что такое современный человек.

Но разве он не может убежать? Куда? Сами ортодоксы завидовали еретикам. Подражали им. «Глиняный горшок нельзя сделать кошерным, его можно только разбить», – вспомнил он из Гемары.

Герц более не мог каяться. Не было ни времени, ни сил.

Он свернул в боковую улицу, где ветер был не таким резким, а оттуда доплелся до кафетерия на Бродвее.

Вошел в тепло и яркий свет. Остановился возле двери, а посетители, сидя за столиками, уставились на него. Он сел на стул и оцепенело замер. Кто-то принес ему чек, который он забыл взять. Ему хотелось кофе, но не было сил встать со стула. Лицо мокрое, он и сам не знал от чего – от дождя или от пота. Наверно, от того и другого.

«Куда мне теперь идти?»

Герц вдруг сообразил, что сумки при нем нет. Она осталась в передней у Минны или, может, на лестнице. Какой ужас – он потерял рукопись книги об исследовании человека! Ну и ладно, так даже лучше! Человечество уже изучено. Тот, что даровал десять заповедей, знал человечество лучше всех психологов.

Немного погодя Герц встал, сходил за чашкой кофе.

Надо где-нибудь заночевать. Бог не обеспечивал тех, кто служит Ему, кровом и постелью, – они должны сами обо всем позаботиться, прилагая труды и усилия.

Герц долго сидел, согревая ладони о чашку с кофе. Потом прошел в телефонную кабинку и набрал номер Минны.