Записи на таблицах

— Немецкая, стало быть, штучка?

— Американская, — ответил парень весело.

— Выпейте со мной, — предложил Мусоргский, подвигая гостю стакан и плеснув туда водки из графина. — А то одному, знаете ли, как-то неуютно пить. Помянем Федора Михайлыча Достоевского, юноша. Великий был писатель, мир праху его.

— Достоевский? — молодой человек улыбнулся — да… знаете, его читают, учат и перечитывают и в наше время.

— Это в какое-такое время? — удивленно спросил Модест Петрович

Собеседник его не удостоил ответом. Вместо этого он поднял руку с небольшой странной машинкой, которой раньше не было видно. Оттуда волнами выбивалось и расходилось по комнате синее сияние. Оно стало плотнее и гуще, и окутало Модеста Петровича с головой. Даже совсем захмелев, композитор понял, что его куда-то несут, точнее, он летит, не сдерживаемый ничем. Хотелось крикнуть, но рот зажало — словно при сильной буре, дующей в лицо, а вокруг ночь и день слились в мерцающий хоровод.

— Летим во времени, дядя Модест, — сказал волосатый, — сейчас я тебе кой-че покажу. Клево лабают ребята. У нас, в старушке Британии это — лучшая банда, ты сейчас сам увидишь! Никто так не зажигает толпу как «ЭЛП»!

С этими словами юноша нажал какую-то кнопку. Синее сияние исчезло.

Модеста Петровича словно обухом по голове стукнули. Вокруг сияли тысячи солнц. В ночном черном небе (лишь полоска синевы на горизонте говорила о том, что вечер только начался) разноцветные, нестерпимо яркие лампионы горели диковинными цветами. Вокруг — куда не глянь — пестрели люди. Одеты они были так же, как новый знакомый Модеста Петровича. Особенно поразили его женщины — неприлично голые, с длинными обнаженными ляжками и озорно торчащими грудками, они толпой обступили композитора, говоря что-то на языке, в котором удивленный Модест с трудом узнавал английский. Язык королевы Виктории он слыхал от матросов Ее Величества, и запомнил хорошо его — напоминающий жевание табачной жвачки — прононс. Не понимая ничего, Мусоргский оглянулся — какие-то мягкие горячие женские руки снимали с него потертый до вонючести домашний халат. Кто-то накинул ему на плечи короткий сюртучок. В руку сунули непонятную жестяную банку, из которой торчала тонкая, из непонятного материала сделанная трубка.

Модест сделал глоток, вонючая сладкая тепловатая жидкость наполнила рот, в ней что-то шипело и пузырилось. Композитора вырвало. Кругом засмеялись

— Гостю не нравится Кока-Кола,

— Поглядите на его бороду, на его красный нос!

— Он похож на Боба Дилана в старости!

— Нет, вылитый Леннон!

Почти оглушенный, непонимающий в чем дело, Мусоргский был раздавлен, обескуражен, он завертелся, ожидая, что найдет где-то выход из этой дьявольщины, щипал себя за руки, стараясь проснуться, но вокруг все так же шумела молодежь, и красивые почти голые девки улыбались ему похотливо раскрашенными ртами. Модест перекрестился. «Это сон,» — говорил он себе, — «сон»…

Вдруг со стороны огромной высокой сцены лучи прожекторов прорезали темное небо. Световые пятна поползли по многоголовой толпе, выхватывая там и сям довольные лица, горящие глаза, протянутые к сцене руки.

«Эммерсон! Эммерсон!» — стонала толпа единым животным стоном.

На сцене появились трое. Они были — как неизвестный новый друг Мусоргского — волосаты, бородаты и одеты в одинаковые рубахи и штаны, расширявшиеся книзу. Один из них подошел к маленькому плоскому роялю, сел за клавиши и проорал в какую-то трость с набалдашником:

«Я Кейт Эммерсон, король рока, Джимми Хендрикс клавиш!»

Его голос зазвучал над огромным полем, загудело в ушах, казалось, Эммерсона слышно отовсюду. Модест беспомощно оперся о плечо юноши. Тот победно улыбнулся, показал на сцену

— Нравится?

А на сцене Кейт Эммерсон произнес неожиданно ясно и четко

«We will bring you The Pictures at an Exhibition!»

И ударил по клавишам рояльчика. Тот запел словно скрипка. Пораженный Мусоргский, который уже мало что понимал, начал узнавать музыку, которая громко и властно рождалась и плыла над громадным полем, входя в души каждого молодого человека, каждой красивой девушки.

Раздался си-бемоль-мажорный Promenade…

Это была ЕГО музыка. Его «Картинки с выставки», его столь тщательно обработанная вещь, вымученная и выстраданная. Его боль и его вдохновение. Его бессонные ночи за роялем. Непонятные люди на сцене — играя на чудовищных инструментах своих — сделали музыку Мусоргского чужой и близкой одновременно. Чужой до ужаса, и близкой до удивления. Зазвучал изломанный ритм Gnomus — с адской барабанной дробью, в невыносимо быстром горячечном темпе. Вокруг скакали и прыгали — тысячей дьяволят — молодые ребята. В небе все скорее и скорее танцевали световые потоки прожекторов. Казалось — черти в аду играют, нагло перевирая и издеваясь, выстраданную музыку Модеста Петровича. Он закрыл глаза и, растворяясь в собственной музыке, вдохнул дым из заботливо кем-то поднесенной папироски…

Наутро слуга Василь, малоросс, обнаружил барина на ковре, лежащим в странной позе и бормочущим себе что-то под нос. Доктор, которого вызвали подоспевшие товарищи, констатировал белую горячку. Модест Петрович, уложенный в постель на, метался, вскакивал, падал, говорил заплетавшимся языком непонятные слова. Его пытались удержать силой. К полудню лихорадочное состояние усилилось. Великий композитор прыгал по комнате, скакал, как одержимый, размахивал в воздухе руками. Так продолжалось девять долгих дней.

«Буен», — сурово сказал доктор, — «следует положить в больницу. Иначе он себя убьет. А там, знаете ли, батенька, его полечат. Брому дадут. Хлоралгидрат. Ванну прохладную…»

В стенах Николаевского госпиталя композитору лучше не становилось. Его связали. Он сидел в кровати, и его безумный взгляд был направлен куда-то в даль, сквозь стены. Рисовавшему Модеста Петровича Ивану Репину стало немного страшно. Он пытался поговорить с больным. Тот молчал.

16 марта 1881 года Модеста Петровича не стало. За его гробом — к Ново-Тихвинскому кладбищу — шли композиторы и писатели, художники и поэты, весь музыкальный бомонд столицы и просто люди, которые ценили и слушали музыку Модеста Петровича. И раздался на кладбище погребальный псалом

Со святыми упокооооой, Христе,

Души раб Твоих,

Идеже неееесть болезнь, ни печааааль, ни воздыхание,

Но жизнь безконечная.

И почти неслышно, из далей-далеких, принес весенний влажный ветер непонятные русскому уху слова

«We will bring you The Pictures at an Exhibition!»