Записи на таблицах

Не разобрать где явь и сон

Поезд метро, взвыв тугим голосом тормозов, вынырнул из неглубокого туннеля и, постукивая на стыках, дрожа от напряжения выдохнул — словно бегун, разорвавший финишную ленточку, у асфальтового причала станции. В репродукторе прозвучало: «Конечная, поезд дальше не идет».

Он оглянулся на освещенные окна поезда, за которыми ярко горели на пластиковых стенах над сидениями рекламы компаний сотовой связи, русский витязь с мечом приветствовал народ над надписью «День Единения, 4 ноября», в вагоне было всего пять секунд назад тепло, пахло потом, и хорошенькие девочки пудрились и прихлебывали вино из бутылки, из горлышка которой торчало три длинные соломинки. Теперь исчезли и девушки, и бутылка вина, и последняя молекула запаха их молодых тел покинула носоглотку. Воздух, холодный, обжигающий, пахнущий креозотом, сажей из труб котельных, бензином, прелыми листьями, которые показались из-под недавно растаявшего раннего снега, ворвался в легкие, заслезились беспомощно глаза. Недалеко, со станции пригородных поездов, истошно вскрикнула сиреной уходящая в Подмосковье электричка. В неверном свете неоновых ламп он направился через переход, в котором шла бойкая, невзирая на позднее время, торговля. Бабки с трафаретными, уставшими за день лицами, в сапогах из дешевого кожзама, стояли с одинаковыми вешалками в стынущих, венами покрытых, руках, предлагая китайские пуховики и неуклюжие пиджаки, какие-то черные мужички с тревожными взглядами под кепочными козырьками торговали рыжими мячиками апельсинов, лежащими в неожиданно родных ящиках с надписями «Jaffa», лоточники прямо на одеялах, постеленных на грязноватый пол, предлагали аксессуары для мобилок и непонятную дребедень. А за воротами метровокзала базар шумел, освещаемый желтыми шарами высоко поднятых на мачтах фонарей, и поток людской выливался и вливался в маршрутки, автобусы и троллейбусы, урчал и фыркал вокруг, люди шли быстро, опустив голову в плечи и взгляд в мокрый асфальт, в углах которого у щербатых бордюров все еще лежали кучки снега.

Окраина столицы Евразии перестала быть окраиной ровно тогда, когда за МКАДом выросли желтые и красные корпуса новых двадцатиэтажных домов, когда загородный поселок Белая Дача удивил москвичей, которых, казалось, не удивляло уже ничего, гигантом — торговым центром, называемым тоже «Белая Дача», малую часть которого занимала шведская «Икея», а в фуд-корте от названий предприятий быстрого питания рябило в глазах и пропадал аппетит. Но окраина осталась окраиной, наполненной угрюмыми девятиэтажками и высокими шестнадцатиэтажными свечками брежневской поры, где высокие липы росли во дворах, где у зелено-желтых бордюров парковались теперь уже не «Жигули» и «Запорожцы», а ниссановский джип и новая «БМВ». Но так же горбатились тусклые скамейки в темных уголках, и так же, как и тридцать лет назад, молодежь распивала по ночам пивко да «Ягу», тихонько матерясь и обсуждая интимные стороны своей простой однообразной жизни. Такие точно кварталы остались от эпохи победившего социализма во всех городах российских, и только опытный взгляд мог отличить московский жилмассив от Екатеринбургского или Курского или Елабужского. Впрочем, наш герой опытным взглядом не обладал. В нем все выдавало чужака — длинное немодное пальто, американские ботинки с рифленой подошвой, простая вязанная шапочка, плотно сидевшая на черепе, необычные и незнакомые для России очки без оправы. Странным человеком казался наш герой, неуемным инопланетянином, гостем из теплого зарубежья, «где пальмы растут в золотых песках». Еще более странным казался его маршрут — он крутился по дворам, темным от ночи, озаряемым лишь светом из окон да редкими фонарями, попросил огонька у сидящей на заборчике у фонтана шпаны — те, ошалев от неземного облика незнакомца, щелкнули зажигалкой. Возле одного из домов он остановился и поглядел наверх, в какое-то только ему известное окно, выдохнул клуб дыма, улыбнулся грустно и бросил догорающий окурок в снег, который лежал во дворе кучей и совсем почти не растаял. «Цветов, цветов нет», — пробормотал он, — «значит простыл ее след. Пусть покинет душа моя свет». И повернулся в сторону станции метро.

Ветер, начавший дуть вечером, усилился. Холодный, колючий и неприятный, он завыл во дворах, раскачивая огромные ветви деревьев. Те протяжно заскрипели, как скрипят мачты парусного судна, попавшего в шквал. С шорохом и свистом ветер взметнул в небо мятые рекламные листки, вырвал из старушечьих рук вешалки с аляповатыми пиджаками, зашатались желтые шары-фонари на столбах, мятущийся свет озарял быстро тающую толпу. Кто побежал домой, кто спрятался в переходе станции, а кто зашел в ближайшие пивбары, кафе и закусочные, чтобы скоротать время за чебуреком с пивом, или за чашкой невкусного кофе с пресной ватрушкой. Нашему незнакомцу ветер дул в спину. Он дернул рукой — нервным резким движением обнажая запястье, посмотрел на часы. Полдевятого. Время уезжать из этого микрорайона, серые дома которого он вспоминал каждый день. Время. Нельзя жить с тенью, нельзя цепляться за прошлое, уходящее из-под ног, как уходит песок в дыру песочных часов. Время излечит все. Забудется, закроется тонкой вуалью проходящих часов полутемная зала дорогого ресторана, где они сидели вместе, взявшись за руки, словно дети, и говорили, говорили, говорили, и их пальцы тоже говорили — своим особым языком влюбленных пальцев. Уйдет и канет в небытие берег ласкового лазурного моря, спины дельфинов, соломенные кресла, в которых утопаешь по шею, и бой, приносящий на серебряном подносе холодный лимонад и шампанское, где плещутся в бассейне дети, и ее нога касается его ноги, незаметно, нежно, ласково и тепло, словно бы всегда они сидели так. Затихнет в голове рев самолетных моторов, приближающий его к заветному городу, потускнеет ее милое лицо на портрете, все еще стоящем в его рабочем кабинете, потому что тускнеют его собственные глаза за толстенькими стеклами очков без оправы. Никогда больше не зазвучит в телефонной трубке дорогой голос, не увидит он зелени ее глаз и не услышит упреки в свой адрес, которые потом сменяются словами любви, и только любви. Все маленькие бусинки моментов, нанизанных на нить, связывающую двоих, рассыпались, когда эта нить порвалась. «И порвется серебряная нить, и упадет золотая чаша, и полетит колесо в колодец…» — бормотал про себя незнакомец, пряча лицо в рукав от порывов ветра. На платформе в этот час никого не было, кроме нескольких женщин с сумками, да пожилого интеллигентного мужчины, лицо которого полускрывал теплый вязанный шарф. Они не обращали никакого внимания на длинное пальто и американские ботинки незнакомца. Ветер здесь дул не так свирепо, только свистел где-то под крышей, и мутно горело табло, показывающее время до прихода поезда. 1:30, 1:12, 0:59, 0:10. Слева залязгали вагоны и забормотал двигатель. Тупорылый синий метропоезд подползал гусеницей, горели ярко его квадратные желтые глаза и все так же пестрели внутренности вагонов рекламами — «Голосуй!», «Крошка-картошка», «Мегафон», странная реклама, приглашавшая неизвестных юродивых работать уборщиками в метро за сущие копейки. Он сел на липкое сидение, которое грели до него сотни тысяч задниц, вынул из кармана бумажную салфетку и вытер неожиданно покрывшийся холодным потом лоб. Метропоезд, высоко гудя и постукивая стальными колесами, отчалил от станции, на которую наш незнакомец даже не посмотрел из запотевшего окна. Вагон мерно покачивало, иногда вдруг резко подбрасывало. И улыбалась, улыбалась с противоположной стены женщина с плаката, рекламировавшего дубленки.

На следующей станции под акающий голос, объявляющий остановки, в вагон, сбегая от холодного ветра с улицы, вошла толпа народу. Когда-то он очень любил рассматривать сидящих визави спутников, теперь же ему не хотелось этого совершенно. Его немилосердно толкнула почти упавшая рядом старушка с кошелкой, придавил с другого боку огромного роста молодой парень с дешевеньким смартфоном в руках. От парня разило алкоголем, но вел он себя спокойно, достал из кармана курточки наушники и завозился пальцем в экране своего электронного ассистента, ища любимую песню.

Запах… этот запах. Он пробился к носу незнакомца, носу, который, в пику близоруким глазам, помнил, до тонкости чуял и знал все запахи, которые попадались на жизненном пути его. Он помнил запах мекония и вывариваемых в огромной кастрюле белых пеленок, запах отцовского табака, маминых французских духов, которые как-то, шаля, вылил на ковер, запах собачьей шерсти, новорожденных котят, субботнего чолнта… Но запах этого парфюма он не мог забыть. Это был Ее Парфюм. Название его стерлось в памяти, но этот аромат…

Он поднял глаза.

Взгляд зеленых глаз напротив сверлил его, буравил двумя огненными иглами. Она сидела напротив его.

Вагон бросало сильнее, поезд несся в темноте неглубокого пока туннеля, чтобы вынырнуть вскоре наверх — как ныряльщик за воздухом — перед тем, как опуститься в уходящий сквозь палеозойские толщи тоннель, к станциям глубокого заложения, к лабиринтам переходов, коридоров и слепых концов, в чудовищный муравейник подземного города, к морлокам Евразии, копящими под землей свою исполинскую силу. Он, пригвожденный ее взглядом, смог ответить тем же. Он смотрел на нее, молча, стараясь не моргнуть, ни на один миг не дать исчезнуть ее образу. Быть бы ему одноглазым Полифемом или многооким Аргусом — он не сморгнул бы и тогда.

Слеза медленно катилась по щеке. «Как же я люблю тебя», — думал он, и взгляд его ласкал ее, словно натянулась вновь серебряная нить между ними. «Как же я соскучился по тебе». «Ненавижу, ненавижу, ненавижу», — отвечал ее взгляд. Он читал ее глаза — как ему показалось — ужасно долго. Незнакомец в длинном пальто. И она — в изящном синем полупальтишке, красивые длинные золотые серьги покачиваются в такт поезду, длинная шея, нежный, полуприоткрытый от удивления, рот, изящные маленькие руки, переплетенные пальцы на коленках, к которым он так хотел прижаться щекой… Аристократичная, тонкая, любимая до боли в затылке, до крови в проткнутых ногтями сжатых пальцев, ладонями.

Ненавижу, ненавижу, ненавижу… звучало все тише и тише в ее взгляде, зеленые озера глаз подернулись пеленой слез.

Он встал — шатающийся вагон чуть не швырнул его назад. Пошатнулся. На него с удивлением смотрели чужие люди. Он не видел их. Он видел пустой вагон. Он пал на колени перед ней, не сводя глаз с нее. И она бросилась к нему, чтобы поднять его.

«Прости меня!» — крик зазвенел, отдаваясь эхом.

Он проснулся. Солнце, ноябрьское, но все еще теплое и сильное, стояло в окне. Трещал будильник. Медленно просыпался за окном Город Городов, пуп земной, сосредоточие святости…

«Прости меня», — еще раз повторил он.

«Спасибо, что ты явилась ко мне во сне», — добавил он в пространство.

И откуда-то из чудовищной дали прозвучал ее голос: «Ненавижу, ненавижу… любимый мой!»