Любовь и сон

От одной павшей империи к другой бродили они, одинокие, если не считать собратьев; оружием им служили изобретательный ум, клятвы, которыми они обменялись, и горшочек с лекарством, взятый на незабытой родине; лекарством настолько действенным, что оно поднимало на ноги и мертвого, если душа еще не успела отлететь; все это, а еще невидимость, которая, как у Мандрейка, была не настоящей невидимостью, а чем-то вроде возвышенной безличности,[40] помогавшей отвести людям глаза. Были у них и мечи. «И ружья», — утверждал Уоррен, не желавший расставаться со своим ружьем.

Игры, в которые играл Уоррен, представляли собой бесконечную последовательность схваток, военных хитростей, поединков и бегств; кроткая и уступчивая Бёрд снова и снова подвергалась нападениям, попадала в плен, ее нужно было вызволять и защищать. Врагами они довольствовались воображаемыми, играть эту роль было некому, но фантазия троих невидимых могла создать любое их количество, вплоть до тысяч кочевников, что стремятся из родных мест в бесконечные просторы Старых Светов. Хильди считала ниже своего достоинства прикидываться (хотя любила театральные зрелища, маскарады, действа о житии святых и рождении наций), поэтому ей доставались роли царей или пророков, которые, умирая, раздавали наказы, отправляли кого-то в Крестовый поход, связывали братьев обетами. Как младшие исполняли эти наказы, ее не касалось. За чтением она время от времени замечала, как они, вооруженные, в накидках с капюшоном, сновали туда-сюда; Уоррен обычно возвращался и докладывал об успехах, сам веря в свои выдумки.

Подобно всем взрослым, Пирс забудет, как непросто детям играть роль, сосредоточить — нет, устремить наружу — свою волю, какого труда стоит забыть о том, что ты сознательно взял эту роль на себя (обычно это получается у кого-нибудь одного и он гипнотизирует остальных, кому не сразу удается, а иной раз и запугивает не включившихся); как нужно затем освобождать от лишнего, совершенствовать плод своей фантазии — без раздумий освобождаться от того, что стало помехой, отбрасывать надоевшие приключения, катить мяч дальше в неведомое. Когда дорожки в эти сады внутри него будут загорожены и родники перекрыты, Пирс и не вспомнит, как там было хорошо. В лимбе того теплого октября они с Уорреном и Бёрд, под руководством Хильди, рыскали по холмам, выгоревшим или пожелтевшим (пожарище, ими устроенное, вовсю зарастало амброзией, на удивление), продлевая историю в обе стороны, пока не сгущалась тьма, так что разглядеть друг друга становилось уже невозможно.

— У них есть этот город, — сказал Пирс, когда все давно уже улеглись в кровати и потушили свет, — подземный город…

— Как можно построить город под землей?

— Он стоял на земле, но потом Пал. Теперь он под землей.

— Но туда можно попасть.

— Они попадают, проходов полно, в разных местах. Проходы где угодно, в отверстии пещеры, например, или среди скал; входи и ступай прямиком в этот город.

Спасаясь от плохих парней (которые охотятся за их бриллиантами, тайнами, целебными снадобьями), маленький отряд проникает в отверстие скалы.

— Джо тоже, — говорит Бёрд.

— Джо тоже.

Откатывают валун, просовывают внутрь фонарь: глухой стук капель, отсветы на камне, но несколько неуверенных шагов — и вот она, лестница, высеченная в настоящей скале, ведущая вниз. Сменились поколения, ход этот был забыт; Невидимые (Джо Бойд тоже) в изумлении продвигаются все вниз и вниз, следуя за резными фигурами на стенах. Помещения становятся все обширней, путь освещен, но как — непонятно. Они уже не знают дороги назад, однако им не страшно. Все ниже: свет разгорается ярче; судя по звукам, кто-то здесь живет и работает. Еще шаг, и они в бельведере, откуда открывается вид на широкое внутреннее пространство, опустошенный, но наполовину отстроенный город, под теплым искусственным солнцем скопления людей заняты самыми немыслимыми трудами.

Адоцентин. Теперь в безопасности. В самом сердце — машина, строившаяся десятилетиями, серебряный диск, совершенный, но недвижный, в ожидании драгоценного камня, который мы принесли, того самого, за которым охотились плохие парни, ради которого мы рисковали всем, не зная его настоящей цены. Маг в мантии — молочно-белая борода, серьезные глаза лучатся радостью — берет его и помещает в сердце звездолета. Гора распахивается над ними в усеянное звездами небо.

Наподобие Маунт-Паломар,[41] которую Пирс видел по телевизору, гора и обсерватория слились в его памяти. Сестры уже заснули, Пирс и сам не рассчитывал завтра вспомнить это окончание истории, но не важно — там, откуда оно было взято, имелось много других. В придуманном ими городе должно было еще состояться введение Джо Бонда в должность президента, к каковой прилагались жезл власти, пароль и кольцо, однако они поддались соблазну довести церемонию до абсурда и, всякий раз подхихикивая, длили бесконечный ритуал: Джо Бойда нагружали по самую макушку особыми шляпами и обувью, заставляли выслушивать тексты из фолиантов и свитков, присягать, еще присягать, от трона переходить к алтарю, оттуда — к трону и так до одури, а девочки с Пирсом, воображая все это, заходились в смехе.

Но было одно отличие, которого Джо Бойд, в противоположность остальным, не получил: знак.

Уоррен, Хильди и Бёрд думали, что Пирс изобрел его самолично, однако охотно слушали Пирсову историю (это, мол, настоящий иероглиф последних подлинных эгиптян, при помощи которого они друг друга узнают), когда он наносил этот знак шариковой ручкой Хильди на плечо, Бёрд на лопатку, а Уоррену, по его настоянию, на грязный живот:

— Уоррен, — удивилась, отмывая его, Винни, — ну что ж ты так себя разрисовал.

— Ничего я не разрисовывал.

— А это что?

— Не знаю. — И уставился удивленно на свой живот, словно знак только-только выскочил — темно-синее клеймо в виде паука, вот тебе и на.

— Ладно, не отмыть. Больше так не делай.

По примеру остальных, Уоррен подрисовывал стершийся знак, а потом удивлялся вместе с Винни: надо же, как въелся; годы спустя он будет изображать его на салфетках и в записной книжке — глядеть на него и раздумывать.

Было последнее воскресенье месяца, и Пирс сидел в гостиной, свернувшись в кресле (черная парусина, костлявый железный каркас), и, как каждый месяц, писал письмо отцу. Начал он бодро, уверенный, что большой пожар поможет ему, не сбившись и не соскучившись, заполнить несколько страниц, однако к концу первого листка (слова уже круто падали к нижнему углу, как солдаты, что маршируют к краю утеса) припомнил слова Джо Бойда: Твой папа. Пирс этому не верил, но все же помедлил, взвешивая две противоположные возможности: блеснуть масштабами ущерба либо вовсе о нем промолчать, — и наконец сдался. Изогнувшись в кресле, напоминавшем летучую мышь, он стал шарить на полу, где, как он знал, валялся комикс.

В телевизоре «Христофоры» сменились «Большой картиной» — вслед за серьезным молодым священником в кабинете серьезный армейский офицер за столом.[42] Слева и справа стояли флажки, заднюю стену пересекали полосы от полузакрытых жалюзи, которых не было видно. Слева направо по экрану поползли танки. Лежа на полу, Джо Бойд поднял голову от края софы и всмотрелся. По этим древним европейским равнинам маршировали в обе стороны тысячи армий, свергая королей и императоров. Танки карабкались по голым холмам, обстреливая воображаемого врага. Ныне ваша армия участвует в обороне Европы от восточных владык.

Пирс отвел взгляд. Лучше зажечь свечу, чем проклинать темноту.[43] Плохие парни ухитрились завладеть глыбой ядовито-зеленого криптонита, и Кларку Кенту от этого сделалось совсем плохо:[44] потеря сил, кома, еще немного — и смерть. Надо… надо… выбираться отсюда.

…Приходит в себя в грязном закоулке, времени прошло много, — дни? недели? — богатырская сила не вернулась, ничего не помнит, ни кто он на самом деле, ни за кого его принимают, ни о потерянной родной планете, ни о своем отце, Йор-Эле, ни о добрых приемных родителях в Смоллвилле. Блуждает по убогим улочкам, шляпа надвинута на глаза, воротник поднят. Кто я? Как сюда попал?

— Я думала, ты пишешь отцу. — Винни зашла поискать свитер, а в кармане свитера — сигареты.

— Писал. Пишу. Сейчас возьмусь.

— О чем пишешь?

— О пожаре.

Чудовищная энергия, обнаруженная в самом сердце материи, дает вашей армии новое оружие для защиты свободы. Джо Бойд, а с ним Пирс и Хильди (не смотреть было невозможно) наблюдали, как распускается под приглушенное громыхание жуткий цветок-облако. Над ним все четче обрисовывалась надпись, E = mc2, мистическая его причина. Материя, энергия, свет — все формы одного и того же Творения. Как с умом использовать это знание? Для каких надобностей приспособить?

— Свинец и в самом деле можно превращать в золото, — заметил Джо Бойд. — Можно раздробить их атомы.

Джи-ай[45] в темных защитных очках также следили за трансформацией; когда их накрыла световая волна, они побелели. Винни, присев на табуретку у пианино, закурила «олд-голд»; она думала совсем о другом, но и ее внимание невольно привлек телевизор.

Как и черное кресло, где свернулся ее сын, светлое пианино было куплено для фермы на Лонг-Айленде — недостроенного дома, который Сэм с Опал купили за год до отъезда и где прожили после окончания работ совсем недолго. Тут же была собрана и прочая обстановка этого длинного и низкого строения: клубные стулья, обитые красным пластиком, на черных деревянных ножках, стойка для журналов из кованого железа, торшер — столбик, увенчанный яйцевидным алюминиевым плодом, портьеры с банановыми листьями, инструменты для камина с медными рукоятками в виде завитков пламени. У стены приткнуты — как ни переставляй, все равно получается неладно — красно-коричневые, из фактурной ткани, блоки секционной софы («сскси-онной», шутил Джо Бойд, шокируя чопорного Пирса). Когда Винни обнаружила, что все эти предметы по-прежнему находятся здесь, разлученные с венецианским окном и камином из плитняка, сосланные, как и их владельцы, в обстановку, далекую от моды (горки из амбрового дерева, обои в розочках), они показались ей донельзя унылыми. Но прошло немало времени, прежде чем она предложила обновить мебель. Не то чтобы Сэм особенно их замечал, но в том-то и штука, понимала Винни. Но вот вошел Сэм и занял единственное большое кресло в комнате, его кресло, которое все другие должны были освобождать при его появлении. На любом другом седалище в этой комнате он выглядел бы неуместно — как и в своем автомобиле не за рулем.

— Ну, что там стряслось? — спросила его Винни.

Сэма вызвали в больницу, что частенько случалось в воскресенье утром, когда нужно было поставить на ноги выживших в субботнюю ночь.

— Ребенок с высокой температурой и судорогами, — объяснил Сэм, и Винни сочувственно прикусила губу. — Думаю, это фебрильные судороги — у детей бывает при реакции на укол. Пока не спадет температура, точно не определишь.

— А если нет?

Сэм пожал плечами, глядя в телевизор.

— Попробуем фенобарбитал. Пошлем ребенка под наблюдение в Лексингтон, если мамаша согласится сопровождать. Беда в том, что ребенок порядком истощен. — Он усмехнулся, вспомнив: — Я спросил, чем она его кормит. Она ответила: «Да чем всегда, сиськой и картохой».