Лиловые люпины

Опять же для сокращения времени я перебралась на другую сторону Большого, в огромный хозяйственный, клубившийся, как и ТЭЖЭ, плотной толпой. Близилось 8 Марта, и в промтоварных сейчас вовсю покупали подарки. Звенели под карандашиками продавщиц проверяемые на целость рюмки, чашки, сахарницы. Надо сказать, что я давно присмотрела тут в подарок матери и бабушке, «для дома», неплохие стопочки, всего по два рубля штука. Но их полагалось купить шесть, — стало быть, двенадцать рублей, и мне пришлось бы прикапливать к моему первоначальному капиталу, трешке, еще громадную сумму — девять рублей. Этого я бы никак не успела, да и не хотелось мне теперь что-либо дарить «для дома», поэтому в хозяйственном я не стала укорять себя за нетерпежку со стаканом томатного и, убедившись, что намеченных стопочек еще не расхватали, вышла. Напротив, у кинотеатра «Молния», где шел трофейный фильм «Робин Гуд», стрелки на висячих часах подходили к пяти. Уже легче, чуть больше часу. Значит, пока я просто старалась ухлопать время, оно словно замерло, но едва подумала о Юрке и о семье, припустило стремглав. Хитрая же это штука — время! И движется, и не движется, а тогда — не одно ли это и то же? Может, оно всегда бежит или вечно стоит на месте, какая разница? «Обо всем-то ты, зараза, думаешь, кроме самого главного — здоровья товарища Сталина! — попрекала я себя, ловя несмолкаемое уличное «тиу-ти» и пресекая свои попытки подпеть. — И в такой день ты ухитрилась устроить себе постыдный визит комиссии, чертов оковалок!..»

Комиссия, впрочем, уже ушла, наверное. Сейчас они все обсуждают всех их, сопоставляя со мною, и вырабатывают дальнейшие планы, чтобы ударить больней, неожиданней, унизительней, — как сегодня! Но «сегодня» постепенно уходило, на улице смеркалось. Если сперва мне хотелось как можно скорей отделиться от дома, как можно больше поставить между ним и собой времени и предметов, то теперь, в сумерках, после стакана сока, витрин, магазинных очарований и разочарований, передо мной все страшнее и неотвратимее начинал вырисовываться завтрашний день, когда комиссия будет отчитываться перед классом; и мне расхотелось глядеть на витрины и заходить в лавчонки. Но до свидания еще уйма времени, придется заставить себя его тратить…

С этими мыслями я приплелась к улице Ленина, прежней Широкой, и пересекла ее, действительно более широкую, чем остальные впадавшие в Большой улочки, ибо меж двух проезжих частей по всей ее длине тянулся большой скучный газон без всяких насаждений, с голой, уже впитавшей растаявший снег землей. Трамваи по Широкой в то время еще не ходили. За нею меня ждали два магазина, куда следовало заглянуть, галантерейный и канцтоварный. Галантерейный оказался тоже густо забит покупателями, приготовляющими восьмимартовские дары. Сквозь толпу, разглядывающую недорогие сумочки, маникюрные принадлежности и связки бигуди, я увидела в витрине распластанные пояски, о которых говорил Юрка в первую нашу встречу на углу Ораниенбаумской. В самом деле, они стоили по четыре пятьдесят, и среди черных, белых и кремовых лежал и красненький, именно такой, как надо, под стать моей шапочке и шарфику, весь как бы рябенький, в мел-кую-мелкую дырочку. Тут едкий гнев на самое себя, поднявшись снизу, ударил мне в голову. Это надо же так опростоволоситься! Выжрать в спешке стакан сока, буквально пропить на нем рубль десять, когда каких-нибудь дня три экономии, и поясок был бы мой! Рубль пятьдесят только и требовалось подкопить! Жадина, раззява, коровища ненасытная!.. Бабушкин лексикон так и звучал у меня внутри, огревая меня смачными шлепками. Проспала поясок, а ведь вскоре могла прийти в нем на свидание, растрогав Юрку исполнением его желаний!

В витрине канцтоварного высилась огромная, длинная, как шест, красная ученическая вставочка при 86-м пере величиною с крупную кошку. В этот, всегда столь притягательный магазин я, обозленная на всех и на себя, не вошла. Уже одна его витрина показалась мне вдруг невыразимо тоскливой, школьной, образцовой.

Время меж тем снова здорово скакнуло. Почти половину шестого показывали часы у маленького кинотеатра «Свет», раньше звавшегося «Люксом», — это зарубежное империалистическое слово перевели на русский в ту же патриотическую кампанию 1948 года.

Нога за ногу я потащилась дальше, мимо шляпного, цветочного, посудного — к площади Льва Толстого, к «Арсу», странное дело, не переименованному.

Но, достигнув площади, я не стала ее переходить: оставалось еще минут двадцать, нужно их где-то перебыть. Я зашла в «Гастроном» на углу Большого и площади, тоже обширный, второй по известности на Петроградской, с отвращением обвела глазами бесконечные нудные витринные цилиндрики с мукой и крупами, муляжи рыб и колбас, громоздившиеся у стенок отделов, и встала возле окна, глядя через площадь, где на пятачке между небольшим особнячком тубдиспансера, который впоследствии снесут, и налитой красным надписью «Арс» мы назначили встречу. Там сновало множество людских темных фигурок, но пока ни одна не останавливалась, ожидая. Хотя нет, вон кто-то задерживается, делает движение — на часы глядит, — Юркиного роста, да отсюда не разберешь. Только не спеши лететь через площадь, не показывай нетерпения, выдержи достойное опоздание минут на пять!..

Я продолжала глядеть сквозь витрину. Меж ее стеклами торчали пожелтевшие донца высоких конфетных коробок и некий тяжелый сборчатый куль из папье-маше, пропыленный, суживающийся в мою сторону. Я знала, что в нем, — но как же неказисто он выглядит сзади, такой завлекательный с улицы! Выйду-ка я, изведу последние минуты на разглядывание знакомой, но все равно занятной рекламной этой штукенции. В толпе и сумраке Юрка меня оттуда не заметит.

По углам витрины стояли две великанские, избыточно раззолоченные по синему коробки конфет «Руслан и Людмила», самых дорогих, сто рублей коробка. Вряд ли кто в 9–I лакомился из такой, — завидовали и Жанке Файн, у которой есть пустая, она в ней хранит южные камушки. И не мудрено: сама по себе коробка — уже чудо картонажной красоты! Едет по ней, едет могучий Руслан на богатырском мохноногом добром коне, в руках бережно Людмилу держит, томно-бледную, ломко вытянутую колдовским сном, а за седлом в котомке ежится Черномор, поглядывает, как его седая, отчикнутая витязем борода развевается на острие Русланова шлема…

Между двумя сказочными коробками и возлежал тот предмет, что из магазина представлялся всего-навсего объемистым пожухшим кульком. То был рог изобилия. Он походил на грандиозную раковину, широко раззявившую пасть к Большому и вываливающую на зрителя что угодно: конфеты, махонькие караваи и тортики, окорочки и колбаски, приоткрытые бочоночки с икрой, крохотные фигурки свинок, коровок, тушки севрюг и осетров. Любой из этих малюсеньких муляжиков мне всегда хотелось заполучить и носить на шнурке или прикалывать взамен брошки. Все эго, совершенно игрушечное, но опять же «совсем как настоящее», знаменовало, что имеется и настоящее и его неисчерпаемо много. Меня привычно начали одолевать давние, малышовые еще сомнения в бесконечной щедрости рога. Если все так, почему же столь стиснут домашний бюджет с его вечным припевом «мы не можем себе этого позволить»? Отчего же в черной мокрети задних магазинных дворов таятся, теснясь и озлевая друг на друга, постоянные очередищи то за тем, то за другим? Вот и недавняя очередь за сахаром, которую мы отстояли, чтобы по предъявлении всего наличного состава семьи получить норму песку… Уж не вываливает ли рог свое расточительное изобилие лишь на короткое время, днем, а ночью незамедлительно вбирает, скупердяйски всасывает муляжики назад в пыльные недра? Или втягивает избирательно один какой-нибудь продукт, и он сразу исчезает на самом деле, как, допустим, сахар? Притворное, лживое, двоякое волшебство творит этот рог…

И вслед за мелькнувшим словом «волшебство» ко мне вдруг пришла четкая мысль: Подземный Дух подарил Пожар именно такой талисман, рог изобилия, только карманный, вроде тех розовых ракушек, что употребляются как пепельницы во многих домах. Вместо изящно уменьшенных муляжиков съестного талисман, всегда носимый Пожар при себе, изливает на класс невидимые ее чары всесилия, всезнания и вездесущности, подчиняющие всех воле активного и сознательного комсорга.

ЕЕ РОГ ТОЖЕ ОБЛАДАЕТ ДВОЯКОЙ ВЫВАЛИВАЮЩЕ-ВСАСЫВАЮЩЕЙ СПОСОБНОСТЬЮ. ИНОГДА ПОЖАР, ЧТОБЫ НЕ ВЫДАТЬ СЕБЯ, ВБИРАЕТ СВОИ ЧАРЫ ОБРАТНО И ПРЕДСТАЕТ НЕ ВЛАСТИТЕЛЬНОЙ ЧАРОДЕЙКОЙ, А ОБЫЧНОЙ ДЕВОЧКОЙ, КОТОРОЙ НЕОБЯЗАТЕЛЬНО КОЛДОВСКИ И НЕЗРИМО ПРИЛЕТАТЬ В МОЙ ДОМ, ДОСТАТОЧНО СКРОМНО ЯВИТЬСЯ В СОСТАВЕ КОМИССИИ, НАЗНАЧЕННОЙ НАЧАЛЬСТВОМ. ОБ ЭТОМ ДОГАДАЛАСЬ Я ОДНА, ДА И ТО ДОЛЖНА ПОМАЛКИВАТЬ, ИНАЧЕ ХУЖЕ БУДЕТ.