Лиловые люпины

Казненное пальто

Я успокоилась, только когда мы очутились в широкой пасти моей парадной, некогда, очевидно, претендовавшей на роскошь и барственность вплоть до постоянного швейцара. Потолок поддерживали лепные женские головы, пол устилали желто-синие, шахматно чередующиеся кафельные квадраты, а по сторонам трех торжественных ступеней, ведших к основной лестнице, располагались две невысокие, тем же кафелем мощенные, плоские сверху печки. Когда-то, еще до меня, они, возможно, даже и топились, но теперь в их черных глотках валялись лишь окурки — Юрка тут же добавил к ним свой. Он возвел меня на левую печку, как на пьедестал, и затяжно поцеловал в губы.

— Ник!.. — выдохнул он с каким-то обессиленным восхищением, отстраняясь.

— Юр!.. — ответила я так же и, внезапно расслышав, что эти усеченные имена звучат рядом довольно дурашливо, засмеялась и пояснила навстречу его недоумевающему взгляду: — Ник и Юр. Мы — Ник, Юр. Ма-ни-кюр.

— Ну, ты артистка! — засмеялся и он. — Правда, законно, маникюр. Давай это будет наша общая обозванка, как такой пароль.

Он опять потянулся ко мне, но следующие поцелуи вышли короче, прерывистее. Поминутно приходилось отталкивать Юрку и делать вид, что вот, просто стоим и разговариваем, прощаясь. За пять минут мимо прошествовали все жильцы парадной, да что там парадной, обитатели всего дома, а может, целого района оказались тут как тут — намеренно, направленно, с умыслом — оглядеть нас, проходя, неприязненно и подозрительно, как несомненных злоумышленников. Ни покоя, ни угрева здесь, в кафельном холоде и ежесекундном прерывании МОЕГО, не было. Тогда я припомнила ценнейший опыт Люси Дворниковой и потянула Юрку вверх по лестнице с дубовыми перилами и чугунными пыльными цветами, на четвертый этаж, к самым дверям моей квартиры. Они все, конечно, оказались теперь совсем рядом, отделенные лишь дверью, но она, тем более в такое время, всегда закрыта на крюк — никто не появится. Другие опасности сократились: проходили, и то изредка, только жильцы верхних этажей. К тому же здесь было теплее и, самое главное, можно стало целоваться, сидя на подоконнике площадочного окна с кое-где сохранившимися старинными пупырчатыми витражными стеклами. Мы прильнули друг к другу — МОИ, всполохнувшись, разбежался вовсю, обжигающе отгораживая нас от всего на свете.

Хлопнули на втором этаже чьи-то двери; вышедший протопал вниз, не подозревая о нас; вдогонку ему из квартиры вылетело грустное «тиу-ти». Бессердечие, кощунство какое! «Индийская гробница», Брод, предложение отвратительного мужичонки, поцелуи — все, но не мысль о товарище Сталине! Она совершенно, начисто исчезла за всем этим! Отодвигаясь от Юрки, я пробормотала покаянно:

— Хороши мы с тобой, ничего не скажешь! Деревяшки паршивые! Сам Сталин опасно заболел, а мы-то…

— Чего «мы-то», «мы-то»? Шито-крыто! Он ведь не знает, так на что самих себя лажать? — возразил Юрка и настиг своими губами мои.

— А может, чувствует. Не может же не чувствовать, что таких бесстыжих вырастил. Он все знает.

— Брось, он же не волшебник. А кто меня вырастил— так мамка. Одна нас с сеструхой тащила, как рыба об лед, пока я на ИРПА не двинул.

— А о ней кто днем и ночью думал и заботился? Не он, скажешь?

— Хоть бы и он! Слушай, если тебе своего классного времечка не жалко, так хоть мое пожалей — ведь умотаешь скоро! Трёкаем мы о нем, не трёкаем — не влияет. Лучше пошевелим мозгами насчет «маникюра». Законная штука, — деловая ты, деточка! Ежели тебе когда можно будет звякать, я звякну, скажу: «У вас маникюр делают?» Ты и додуешь сразу, что я, скажешь: «Перерыв с пяти», или там «с шести», на когда, в общем, свиданку назначаешь. Никто, будь спок, не допетрит, один я. А свиданка — всегда у рынка.

— Здорово, — поддержала я, с облегчением стряхивая покаянное настроение, — и если письма друг другу писать, тоже внизу просто ставить «Маникюр», и без имен.

— Ник, — сказал он, репетируя, — а завтра-то маникюр у нас работает?

— Перерыв с пяти, — бойко отвечала я.

Свиданка была назначена.

Перебирая преимущества поцелуев у своих же собственных дверей, я упустила из виду одно: хотя никто из них из всех, конечно, сейчас никуда, а уж по парадной и вовсе не попрется, но, оказавшись в передней, может услышать наш бубнеж и опознать мой голос. И зачем только на шепот не перешли?! Внезапно загрохотал крюк, дверь приоткрылась, и в щели мелькнуло гневно-горькое вытянутое лицо матери. Оно возникло на долю секунды, мы как раз не целовались, а просто так сидели рядом, но матери хватило и этого. С подчеркнутой силой захлопнулась дверь, с удвоенным грохотом вошел за нею в петлю крюк.

Чтобы попасть домой, следовало либо нагло стучаться в только что демонстративно, со злобой закрытые двери, либо спуститься вниз, выйти по запасному ходу парадной во двор, перебежать его и подняться по крутой и узкой черной лестнице. Естественно, я выбрала второй путь: так хоть ненадолго оттягивался момент встречи с ними со всеми, и к тому же я могла открыть черный ход своим ключом.

Мы наскоро, скользящим поцелуем, простились внизу, подтвердили завтрашнюю свиданку у рынка в пять, и я побежала кружным путем.

…Я считала, что меня встретит то же угрожающее молчание, но мать, едва я вошла и разделась, обратилась к отцу и бабушке:

— Сколько бы мы ни договаривались не обращать на нее внимания, — обращать, пока она при нас, придется. Ведь у такого, мягко говоря, поведения могут быть свои, прошу извинения, последствия, которые мы же, позвольте подчеркнуть, будем расхлебывать.

— Точно, Надежда, того и гляди в подоле принесет или, куда с добром, болезнь какую дурную подхватит, — упростила бабушка.

Я сообразила, что она имеет в виду сифилис, единственную мне известную «дурную» болезнь, как будто остальные болезни — хорошие, и пожала плечами: Юрка — и сифилис? Мать заметила мое движение.

— Ах, ее, видите ли, коробит ваше предположение, мама. А нас не должно коробить, что в т а к о й день, тем более в день, когда она нас довела до вызова комиссии, она позволяет себе сидеть на лестницах с ухажерами. Ее, смею добавить, ничем уже, видно, не прошибешь, так мы должны хоть о самих себе, простите за эгоизм, подумать, самих себя обезопасить. Нам нужно хотя бы знать, еще раз прошу извинить меня, начала она уже или только на подходе.

— Это-это-это… ты гово… ты гово… — заскочило у отца.

— Что я говорила, Миша? — разгадала мать.

— Это-это-это… паль… пальто.

— Пальто проверить, — досказала бабушка, — не помешает.

Она шагнула к вешалке, сорвала с нее мое пальто и бросила на диван. Мать предусмотрительно отодвинула стол, и они втроем склонились над моим пустым, беспомощно раскинутым пальтишком. Я не понимала еще, что в нем можно проверять, и опасалась лишь за красный поясок, заблаговременно снятый, свернутый и сунутый в карман во дворе, но само беззащитное положение пальто на диване остро возмутило меня. Я попыталась пробиться к дивану силой, растолкать их, отнять одежку, но на этот раз они все оказались начеку и не подпустили меня. Они словно мстили за вчерашнее, когда вместо пальто на диване валялась я сама, но отбилась ногами. Пальто было подробно осмотрено, и на спинке его обнаружилось предательское светлое пятно свежей известки: стену парадной, к которой прислонял меня Юрка при первых сегодняшних поцелуях, недавно белили.

— Ясно дело, — заключила бабушка, — об стенки в парадной ее обтирали. И добро бы кто приличный, в шляпе-в галстуке-в очках, — выговорила она одним духом, — а то ты же, Надя, говоришь, гопник какой-то.

— Это-это-это… пере… пере… вернуть. Подала… подала…

— Верно, зятек, и подкладку посмотрим. Хорошо, вспомнили, — видать, у самого в молодости хахальниц на том ловили. Бывает, остается.

Что уж они думали найти на подкладке, я решительно не поняла, но сделала еще попытку отбить пальто, снова безрезультатную, — наскок встретили дружно выставленными назад локтями. Тогда я отошла, села на стул и безучастно глядела, как пальто перевернули вверх подкладкой, как она заблестела под светом, выношенная, зелено-оранжевая, довоенно-попугайская. Они ничего на ней не нашли и стали ворочать пальто туда-сюда, дергать, прощупывать, чуть ли не колошматить бессмысленно кулаками по рукавам и полам. В бабушкиной руке откуда ни возьмись появилась щетка, и она попутно счистила ею позорное пятно известки.

— А тут что-то есть, — сказала она, задев щеткой карман, и вытащила оттуда поясок и груду мелочи. — Откуда у нее ремень? И мелочи полно. Считай, Надежда.

Мать принялась считать мелочь на клеенке, разбирая ее кучками по достоинству, с тихим шелестом двигая монеты.

— Рубль девяносто, — объявила она.

— Ну, это она накопила от завтраков, я последнее время только на завтраки ей и даю, — поспешила заявить бабушка, как всегда боясь обвинений в попустительстве. — Да ведь на ремень все равно буфетных денег не хватило бы, он рублей этак в пять. Подарили ей, стало быть, ремешок, продаваться начала. Да за дешевку какую! Ну, дожила я, зажилась, подохнуть бы, и чего мой-то жених единственный, Иван Лопатин, меня к себе выписать не торопится?..

— Да, скорей всего, она начала уже, — сказала мать. — А возможно, еще только на подходе.

Вопрос, очевидно, остался для них невыясненным, но мстительная казнь пальто прекратилась. Бабушка повесила его на место.

— Слушайте, Миша, Надя, — предложила она вдруг, — а что, если мы ее попросту из дому больше не выпустим, раз такое дело? На что нам всякий вечер ее дожидаться, переживать-то из-за шлёндры? Запрем сейчас пальто, шапку, ботинки, чтоб и носу к гопникам своим не казала!

Я замерла. Бабушка, не подозревая о том, спасала меня: если пальто запрут, у меня будет оправданный повод не идти завтра в школу на отчет комиссии, а к пяти я как-нибудь выцарапаю одежду из-под замка. Но мать, по обыкновению, тонко и точно разгадала мои мысли. Рикошетом бабушке досталось то самое обвинение, которого она и боялась:

— И ОПЯТЬ-ТАКИ, МАМА, НЕ МОГУ НЕ ЗАМЕТИТЬ, — МЕДЛЕННО ПРОИЗНЕСЛА МАТЬ, — ЧТО ВЫ СТРОГИ К НЕЙ ТОЛЬКО НА СЛОВАХ, А НА ДЕЛЕ ПОСТОЯННО ПОПУСТИТЕЛЬСТВУЕТЕ. ЗАПИРАТЬ НИЧЕГО НЕ БУДЕМ. — И ОНА ВЫСОКОПАРНО ДОБАВИЛА: — ПУСТЬ ПОЙДЕТ ЗАВТРА В ШКОЛУ И ИЗОПЬЕТ ВСЮ ЧАШУ.