Тирза

2

— Йорген, я задала тебе вопрос. Иби звонила?

Хофмейстер вытирал руки о фартук. К ладоням прилипли рисовые зернышки.

— Иби, — повторил он, уставившись на мать своих детей в махровом халате. — Иби. Она звонила. Но я с ней не говорил. С ней говорила Тирза. Она скоро будет, она в дороге.

Супруга улыбалась, хоть ее улыбку и нельзя было назвать слишком довольной. Она провела по его щеке тыльной стороной ладони, убрала что-то у него с кончика носа. Он не разглядел, что это было. Кусочек креветки, перхоть, что-то зеленое, может быть васаби.

— Тебе нужно побриться, — сказала она. — Ты выглядишь как бродяга.

— Я побреюсь, только сначала закончу с этим. — Он показал на сырую рыбу.

Она хотела уйти, но Хофмейстер задержал ее, ухватив за халат.

— Оставь этот праздник Тирзе. Просто пусть это будет праздник только для нее. Пожалуйста, побудь в тени.

Она посмотрела на него с ухмылкой, как будто он шутил. Неожиданно вспомнил одну из своих дурацких старых шуток. Потом она ушла, а он снова занялся суши с остервенением, которое его больше не удивляло. Это были его жизнь и его рис. И ему нравилось, несмотря ни на что. Вот уже целых три года ему нравилось.

В тот вечер, в первый вечер после ее возвращения, шесть дней назад, Тирза так и не вышла больше из своей комнаты. Через некоторое время он во второй раз поднялся наверх и постучал в ее дверь, но она не отозвалась. Он постоял там минут пять, не зная, что делать. Он колебался, обдумывая разные возможности, и боялся. Так и стоял у нее под дверью.

Если дело касалось Тирзы, он всегда боялся, с самого ее рождения, еще до того, как она успевала заболеть. Страх, которого он никогда не испытывал со старшей дочерью, по крайней мере не до такой степени, страх, который охватил его в тот момент, когда он впервые взял ее на руки и с тех пор не отпускал: страх ее потерять.

— Тирза, — тихо позвал он, но когда она не ответила на его голос, он спустился и открыл вторую бутылку белого, тоже из Южной Африки. Ближе к одиннадцати вторая бутылка опустела, как и первая.

Они с супругой выпили ее молча. Говорить было особо не о чем. Ее возвращение было молчаливым, спокойным и трогательным. Именно потому, что оно оказалось таким обыденным. Только что его супруги тут не было, и вот она появилась.

Она повела носом:

— Ты опять туда что-то поставил?

— Куда?

— В духовку. Чем-то пахнет.

— Я ничего туда не ставил, тебе, как обычно, померещилось! — резко ответил он.

Хофмейстер подождал пару минут, посмотрел на часы и сказал:

— Уже поздно, я не знаю, где ты собралась ночевать, ты с кем-то договорилась, что-то забронировала? Остановишься у друзей?

— У друзей?

Она покачала головой. Опять с ехидной усмешкой, как раньше. Он заметил, что она отрастила волосы. Сразу он не обратил на это внимания. Было столько всего, на что он должен был обратить внимание. Ее туфли, ее чемодан, ее плащ, ее кольцо, ее солнечные очки, ее губы. Волосы стали длиннее, чем были, когда она сбежала, и, надо сказать, это было ей очень к лицу.

— У каких еще друзей?

Он не смог ей ответить. Он не знал, с кем из прошлого она еще дружит, а с кем разругалась.

— Нет, я ни с кем не договаривалась, — сказала она. — И ничего не бронировала.

Она произнесла это с такой гордостью, будто в одиночку победила злую судьбу. И всегда хотела это сделать. Как будто ей снова и снова приходилось напоминать злодейке судьбе о своем существовании. Чтобы та о ней вдруг не забыла.

Он отнес на кухню тарелки, приборы и две пустые бутылки, а когда снова вернулся в гостиную, сказал ей:

— Если ты хочешь, можешь остаться здесь на ночь.

Ему не пришлось долго думать над этим. У него не было выбора, напротив — отсутствие альтернативы.

— Как мило с твоей стороны, — сказала она. — Я, вообще-то, устала. Долго ехала.

У него еще оставалось полбокала вина. Он снова сел за стол.

— Ну вот, — сказал он.

Хофмейстер поиграл с двумя пробками, лежащими на столе, покатал их туда-сюда и сказал, когда одна из них упала на пол:

— Значит, этот вопрос мы решили.

Было слишком поздно искать для нее отель или место в пансионе, а кроме того, было бы невежливо и холодно, да, холодно. Отель для матери собственных детей — это противоречило всему, во что верил Хофмейстер. Он не хотел быть холодным, он хотел быть горячим. Обжигающим.

Любовь — это слово стало значить намного меньше, чем раньше, — почти все слова теперь стали значить меньше, чем раньше, — но у полувека жизни были свои последствия, а Хофмейстер жил на земле почти полвека. Некоторых людей пускаешь в дом, даешь им еду и постель. Чувство ответственности, глубокое, всепроникающее чувство ответственности — вот что оставила ему жизнь.

Он был настроен на жизнь с Тирзой. Настроен на большой пустой дом, по которому он мог бродить, не натыкаясь на множество других людей. Отсутствие жены оказалось не проклятием, а свободой — тревожной, ущербной свободой, но все-таки свободой. Он был вместе со своим ребенком. И все было так, как и должно быть, как будто так было правильно. Они были неразлучны, его ребенок и он. Иногда Тирза знала, что он сейчас скажет, еще до того, как он начинал говорить. А мальчики, которых он время от времени встречал в ванной, были не больше, чем просто прохожими.

К гостю придется привыкать. Пусть даже гостем была его собственная супруга. Он поставил бокал, поднял с пола пробку и пошел наверх. Он прошел мимо красного чемодана на колесиках, который все еще стоял в коридоре веселым ярким пятном. «Интересно, что там у нее», — подумал он. Прошел мимо голубого плаща, а потом мимо комнаты Тирзы. Он заметил, что она так и не включила свет. И только когда он дошел до своей спальни, то заметил, что супруга на почтительном расстоянии следует за ним.

Она села на кровать. Со своей стороны. С той стороны, где она спала раньше. И где сейчас лежали книги и газеты. Она собрала их и положила на пол. Пыль, скопившуюся под книгами и газетами, она тоже смахнула на пол. И двуспальная кровать снова стала настоящей двуспальной кроватью.

Она обхватила голову руками и тут же отпустила. Волосы у нее не просто отросли, они поменяли цвет. Такого цвета они были когда-то давно. Очень давно. Она положила солнечные очки на тумбочку.

Хофмейстер снял галстук и повесил на спинку стула.

— Этот матрас, — сказала она. — Он тот же самый?

Она надавила на матрас обеими руками, оценила его упругость и посмотрела на галстук — один из подарков, которые Хофмейстер получил от своего работодателя после того, как два десятка лет хранил ему верность. Очень приличный галстук. Стильный. Секретарша начальника лично выбрала его в центральном универмаге «Бейенкорф». Оказалось, что хранить верность предприятию намного проще, чем частным лицам.

— Насколько я помню, это все тот же матрас.

— Он плохой, — сказала она. — Он тогда уже был старый. Нельзя же всю жизнь спать на одном и том же матрасе.

Он оценил всю эту сцену: как она сидит на кровати и критикует его матрас. Как будто она была дома, как будто никуда не исчезала. Вполне можно было от души посмеяться.

— Ты собралась спать здесь? — спросил он и посмотрел на свои книги и газеты, которые лежали тут все эти месяцы, нет, даже годы вместо женщины. В его жизни плоть заменили слова.

— Но ты же меня пригласил.

— Но не здесь же? — Он показал на кровать, на зеркало, на тумбочки.

— А где же еще? В старой комнате Иби?

— Но разве это не странно?

— Странно? А что тут такого странного? Здесь разве кто-нибудь спит? — спросила она. — Я что, заняла чье-то место? Посягнула на часть кровати, которая мне не предназначена?

— Да не то чтобы… — сказал Хофмейстер, помешкав пару секунд. — Нет, никто тут не спит. То есть я тут сплю. И мои газеты.

— Ну вот.

Он снял рубашку, а она, сидя на кровати, рассматривала свои босые ноги.

— Но все равно это странно, — сказал он скорее сам себе, чем ей. — Все в тебе странно.

Она развернулась, чтобы видеть его, как он стоит у окна с рубашкой в руках, и сказала:

— Ты такой белый. Еще белее, чем раньше. Как будто с годам и становишься все бледнее и бледнее. Ты что, совсем не бываешь на солнце? Женщины не любят белое тело.

Он старательно развесил рубашку на спинке стула, сел и стал снимать ботинки и носки. Носки сунул в ботинки. Их ему тоже подарил его начальник, издатель, спустя два десятка лет верной службы. Два десятка, а сейчас их прошло почти три. В издательстве любили полезные, практичные подарки. Что-то, что можно надеть. И, соответственно, снять. Он сказал:

— С тех пор, как ты ушла, на меня больше никто не жаловался. Ни на меня, ни на мое белое тело. Ни на недостаток солнца. Ни на что. Все жалобы исчезли. Разве что жилец время от времени что-то придумывает.

И когда он уже не ждал, что она ответит, когда он на секунду забыл, что она здесь, она сказала шепотом:

— Такое белое, что прямо жутко. Твое тело.

Ее голос тоже не изменился. Что-то в нем еще тогда, давно, было ему поперек горла. С того момента, как все необыкновенное, особенное в ней прекратило быть необыкновенным и особенным и стало только источником раздражения.

На ней было яркое платье. Летнее платье. Раньше она почти всегда носила черное. Джинсы, очень часто джинсы. Пока ему однажды вечером не пришлось сказать ей: «Ты же не подросток. Может, стоит потихоньку перейти на другую форму одежды?»

— Как будто ты болен, — сказала она. — Как будто ты умираешь. Ты не умираешь? В этом все дело? Йорген, ты что, скоро умрешь?

Он пошел в ванную, включил свет, и она опять пошла за ним. Босиком. Ее туфли остались стоять внизу у дивана. Она посмотрела на него в зеркале в ванной. Она все-таки изменилась. Теперь там, где раньше не было морщин, были морщины. Ее лицо то ли пополнело, то ли похудело. Сейчас, при ярком свете в ванной он это увидел. В этих крошечных изменениях скрывались три года. Нет на свете ничего более пугающего и потому ненавистного, чем вид стареющей женщины. Она олицетворяла распад, она пришла, чтобы отомстить ему за все удовольствия.

Хофмейстер покашлял и переставил с места на место баночку с кремом.

— Моя косметичка внизу в чемодане, — сказала она. — Не хочется за ней идти. У меня нет сил. Я так устала. У тебя найдется для меня зубная щетка?

На раковине лежало две щетки. Она посмотрела на них. — Зеленая — это Тирзы, — сказал Хофмейстер.

Она взяла синюю щетку, выдавила на нее пасту и начала чистить зубы, рассматривая себе в зеркале.

Хофмейстер с отвращением смотрел, как его щетка исчезла у нее во рту. И как она теперь двигалась там туда-сюда. Его это раздражало, ему было отвратительно, мысль о том, что его щетка сейчас у нее во рту, была просто невыносимой. Ему захотелось закричать: «Прекрати сейчас же, грязная свинья, немедленно прекрати!» — и вырвать щетку у нее изо рта, но он сказал:

— Я спущусь и принесу тебе новую. Она, вероятно, будет свежее.

— Не утруждайся, — ответила она с полным ртом пены. — И так нормально.

— Что ты сказала?

— Не утруждайся, — повторила она. — Вот что я сказала. Мне и так вполне свежо.

Он дождался, пока она закончит чистить зубы. Она не торопилась. Потом он тщательно промыл щетку. Она все это время стояла возле раковины и смотрела на него в задумчивости, однако не без удовольствия. Как будто она стояла тут и вчера, и на прошлой неделе, и месяц назад. Он продолжал мыть щетку. Он тер ее так яростно, будто она могла его чем-то заразить. Мыслью. Верой. Болезнью.