Лиловые люпины

Накладка

Я почувствовала, что краснею, да и все за столом смутились. У нас это называлось «помою руки», и вообще, при мужчинах, при муже-артисте! И в то же время меня настолько покорила эта невозможная, мальчишеская выходка, что я мгновенно подыскала для нее серьезное и горестное обоснование: наверное, это вошло у тети Лёки в привычку после гибели дяди Васи — вот так шутливо предупреждать, куда пошла, чтобы не случилось того же, что с ним. Когда она, озорно взблеснув худощавыми ногами из-под сковывающей юбки, скрылась в коридоре, мать выдавила:

— Оригинальничать — это, видите ли, у нас в роду.

— Выдрющивайтся Лёк, и точк, — подхватили тетя Люба.

Игорь между тем внимательно разглядывал бабушкину толстую кружку с медведем, закалываемым мужицкой рогатиной.

— Айда чашечка! — пробархатилон. — А Топтыгин! Страшный, сейчас взревет! Прямо не кружка, а памятник Медведяде. А? Неплохо сказано? — Он поочередно подтолкнул локтями меня и Жозьку, в замешательстве усевшихся на предложенные места возле него.

— Лучше не Медведяде, а Медведеву, — улыбнулась бабушка, довольная его почтением к памятной кружке. — Кружка-то Лёшкиного отца, деда покойного, его нынче и поминаем.

Игорь вскочил и подбежал к бабушке. Он был огромен — высок и плотен, но при длинном туловище его руки и ноги казались коротковатыми — может, из-за чрезмерной мясистости. Он подхватил руку бабушки, блестящую от постоянной готовки, с неровными рубчатыми ногтями, и, изогнувшись, поцеловал ее. Одно слово — артист!

— Ох, экий же вы громаднющий, Игорёша, — сказала бабушка. — В худом-то мужчине что? И никакой чувствительности! — добавила она как бы в сторону. — Совсем вы как Гаврила мой, покойник! — И она снова уютно улыбнулась: дело ясное, он уже успел ей понравиться.

— Да уж не жалуюсь, Софья Федоровна, у меня фактурный корпус, фигура атлета.

— Атлет— объелся котлет, — поймала его фразу входящая тетя Лёка все с тем же лихим подростковым поддразниванием. Она взъерошила его волосы. — Майн либер, либер троттель!

Либер троттель вдруг схватился за голову и заорал:

— С ума ты сошла?! Забыла?!

Его волнистая шевелюра унылой лепешкой висела в руке тети Лёки.

— Да он у нее лысый! — вскрикнула радостно тетя Люба со своим обычным стремлением поставить все точки над «i», ничего на сей раз не сглатывая.

Действительно, во всю голову Игоря сверкала лысина. Только надо лбом топорщилась небольшая полянка его собственных каштановых волос.

— Это-это-это, — начал на своем языке отец. — Па… па… па…

Уж не мог помолчать! Но Игорь, видимо, знал о его болезни.

— Нет, Михаил Антонович, не парик, — мигом догадался он. — Специальная актерская накладка.

— Осмелюсь заметить, — сказала мать, — нагой череп вам еще более к лицу.

Она была права: лысина, так деликатно ею обозначенная, не уродовала и не старила Игоря, а, напротив, придавала ему более мужественный, воинственный стиль.

— Но позвольте спросить, — продолжала мать, — зачем в таком случае носить эту накладку? В кино, как можно предположить, вас обеспечат париком на любую роль!..

— Это резонно, Надежда Гавриловна, — ответил он. — Но видите ли, конфиденциально говоря, актер, который претендует на главные роли, должен быть эстетичен и в жизни. Образ артиста, понимаете ли, образ предстающего перед публикой. Я не женщина, я не кокетничаю, но внешность — мой инструмент.

Я заметила, что Игорь говорит с каждым на его языке, на лету угадывая характер собеседника и непринужденно, незаметно втекая в его манеру. Наверное, и это входило в «образ артиста».

Он явно старался сказать именно то, чего от него ждали, но, подобно тете Лёке, никак не рассчитывая на понимание собеседника, пытался объяснить и разжевать все до предела.

Между тем тетя Лёка встряхнула его накладку, состоявшую из чьих-то каштановых, темнее, чем у него, волос, искусно нашитых на жесткую марлю, из которой со всех сторон торчали клейкие тряпицы, похожие на изоленту, и с их помощью привычно и нежно приладила съемную шевелюру мужа на место.

— Пардон, — сказал Игорь, садясь между мною и Жозькой, — но я опять и молод, и свеж, и влюблен. Кстати, в каком же я цветнике! Девочки у вас просто как нарисованные! Вот эта, например, — повернулся он к Жозьке, — да с таким личиком ей прямо на экран! А как твоя фамилия?

Я ощутила, как обмерла, похолодела всем телом Жозька. Сбывался наш недавний разговор! Но, еще обалдевшая, она замешкалась.

— Ну, ну, твоя фамилия? Ведь не Аверьянова, наверное, как моя супруга, тетушка твоя? Папина, должно быть, фамилия?

— Жозефина… Кролищева, — упавшим голосом сказала Жозька.

— Для экрана не ахти. Придется взять псевдоним! Какую бы ты хотела фамилию? Жозефина… а дальше?

— Наваррская, — смело выговорила Жозька.

Мне тоже вдруг стало просто: он так естественно говорил это «ты», не снисходя, как взрослый, а словно ожидая в ответ того же.

— Жозефина Наваррская? Отлично! Меньшего я не ожидал! Ну а ты, — обернулся он ко мне, — ты бы какой псевдоним выбрала? Ника… ну?

— Иванова, — сказала я.

— Отчего же так бедненько?

Я молчала. Иванова, Петрова, Сидорова— все было лучше, чем мое ужасное сочетание — Ника Плешкова. И не выплескивая ни Анжуйской, ни Бретонской, повисших на языке, я уклончиво ответила:

— А я не собираюсь сниматься в кино.

— У нее, Игорь Николаич, — совершенно светски заговорила Жозька, — у нее совсем другая стезя. Она пишет стихи и прозу. И потом, хотя она более миловидная, чем я, зато я более яркая.

— Писательница, значит? Поэтесса? — расшифровал, как я и ждала, как я и боялась, Игорь.

Сейчас начнется! И началось немедленно.

— Поэтесса, — подтвердила бабушка. — Такая поэтесса, что в булочную за хлебом ремнем не выгонишь, на столе ее письменном сам черт ногу сломит, а уж коли на ее тряпки поглядеть — стошнит, да и только.

Мать еще продолжила эту характеристику по существу:

— Только не подумайте, прошу вас, что я преуменьшаю ее способности из воспитательных соображений, но ее писания, особенно, с позволения сказать, стихи, — это же сущая чушь. Этакий бред растленной, самовлюбленной барыньки, которая возомнила, что за неимением прислуги ее должна обихаживать вся семья. А темы, прошу прощения, темы! Никому не нужные, абсолютно нежизненные, вне нашего времени! В ее годы— про какую-то любовь! А ведь, как ни огорчительно признаваться, еще и двоечница!

— Это-это-это, — дал очередь отец, — это ах… ах… ах…

— Ох-ломонка? — на этот раз не догадываясь, что он имеет в виду, поинтересовалась я.

— Ах… ах… это ахва… ахма…

— Михаил Антоныч хочет сказать — Ахматова, — перевела мать. — Да уж ничем не лучше ее, если только не хуже, чего вполне можно опасаться, — заключила она с торжественной внятностью.

ХУДШЕГО ОСКОРБЛЕНИЯ, ЧЕМ «АХМАТОВА», НИКТО ИЗ НИХ ИЗ ВСЕХ ПРИДУМАТЬ УЖЕ НЕ МОГ.