Лиловые люпины

Остановиться и умолкнуть я не смогу часа два. Прекратит рыдания и отодвинется, спасая размокающее платье, тетя Лёка, отзвучат небрежные увещевания тети Любы и предвиденное замечание бабушки «крокодиловы слезы льет» — я лишь перемещусь на валик дивана, который три дня назад резко откидывала во время ножной драки с семьей, и щедро пропитаю его слезами, а когда тетя Лёка встанет, чтобы уходить, переберусь лицом на стол и вскоре разведу на клеенке обширную лужу, елозя в ней носом. Уйдет тетя Лёка, прихватив Игореву записку, соскучатся и уберутся тетя Люба с Жозькой — та не удостоит меня ни словом, удалится в молчаливом презрении, — мне только вольготнее станет реветь. Правда, слез сделается меньше, я начну порой приподнимать голову над столом, и при одном приподнимании увижу в кривом зеркале буфета свою физиономию, точь-в-точь похожую на утреннюю Томину, — по-китайски запухшую, красную, с углами рта, опущенными подковой вниз. Безобразное отражение не смутит меня, а разжалобит пуще, и я сызнова уткнусь в склизкую лужу клеенки.

Тогда они все, оставшиеся, забеспокоятся. Сквозь свои громкие однообразные всхлипы я услышу дрогнувший голос бабушки:

— Что же это с заспанкой? Не больна ли часом? Заткни фонтан! — Она начнет с силой тормошить меня за плечи. — Да говори, овно, что случилось? Чего не хватает?

— В самом деле, Ника, это уже сверх всякой меры, — неожиданно во втором лице и даже с именем скажет мать. — Ты могла бы, мне кажется, объяснить нам причину такого, скажем напрямик, небывалого горя!

У меня вырвутся первые слова. Сначала они будут непроизвольными, дурацкими, соответствующими обрывкам, мелькающим в голове:

— Хлюппс! И ничего не вышло… школа осталась цела… И Кинна… Хлип! И ежик… ежик в платочке… И Элен Руо!.. Пыльный ежик… И товарищ Ста… ххрилп!.. лин… товарищ Ста… Идет себе да идет, и сгорбился весь… С палочкой… И он! Он больше со мной не хо… Хрюллк!.. Не собира… И тетю Лёку тоже…

— Это-это-это… спя… спя…

— Спятила, истинное слово! Слыхали, какую муру городит?! — вовсе уж напуганно вскрикнет бабушка. — Ну, довоспитывались!.. Что делать будем? «Скорую» вызывай, Надежда!..

— Погодите вы, мама! Заговорила, стало быть, на спад пошло! Но заметьте, — шепнет мать довольно громко, — есть в ней все-таки остатки совести! О Сталине плачет! Не совсем, выходит, без сердца! Успокойся, Ника! Сталин не умер, он с нами! Вот же он!

Я различу сквозь пальцы, как мать, подобно МАХе сегодня на линейке, укажет на портрет товарища Сталина. «А правда, — мелькнет у меня, — сколько бы я ни подсчитывала днем свои крошечные и недостоверные соприкосновения с товарищем Сталиным, он ведь и прежде, как сейчас, присутствовал рядом со мной только в виде портретов да изредка— голоса по радио. А раз портрет на месте и голос хранится у тех, кто успел купить пластинки, так не одно ли и то же — жив он или умер, не одно ли и то же жизнь и смерть вообще? Кто знает?..» Это соображение, однако, вызовет у меня еще серию скрежещущих всхлипов.

Мать, то и дело употребляя так редко за последние годы слышанное от нее мое имя, произнесет незнакомым встревоженным тоном:

— Возьми себя в руки, Ника, прекрати истерику и постарайся связно растолковать, в чем дело! Ну, Ника! Уймись, девочка, мы же не враги тебе, Ника!..

Я соображу, что мои нелепые выкрики могут и многое выдать, и оставить мой рев непонятным. Но все равно — мне ни за что им всего не объяснить, не распутать подробно и вразумительно свой клубок во всех его колтунах и сцеплениях. Додавливая из себя последние слезы, уже преувеличенно хлюпая и нарочито звучно шмыгая носом, я начну жалобно канючить о самом шкурном и обыденном, о том, что, как покажется мне, они смогут понять.

— Да-а, — примусь я нудить, как первоклашка, — да-а, уже весна, мне скоро снова… в прошлогодние сандалики влезать, а всем девам… родители в ДЛТ босоножки… покупают, такие как будто бархатные… с дырочками овальными и на маленьком каблучке… и недорогие совсем… а я и не прошу… скажете, бюджет… Да-а… А Лорке Бываевой билет в Музкомедию купили, на «Фиалку Монмартра», и она одна пойдет, а я в театре бывала только с вами или с экскурсией школьной, со стадом… Лоркин папа специально в главную кассу театральную на Невский ездил… а мне фига…

Вдруг я услышу совершенно немыслимое:

— Это-это-это… бед… бед… бедняжек мой…

— Так я и знала, — облегченно и внешне справедливо резюмирует мать, — об очередных глупостях речь! Все это ради попрошайства…

И тем не менее я почувствую нечто сверхнемыслимое, лет шесть как позабытое, — у меня на затылке, оттесняя друг друга, встретятся руки отца и матери.

Мать и бабушка, заглушая мои остаточные отрывистые придыхания, станут уютными, разумными, практичными голосами обсуждать, как проще и удобнее выполнить все, о чем я канючила: что босоножки с дырочками, всего по сорок пять рублей, есть в продаже и поближе, на углу Большого и Полозовой, а театральная касса имеется вообще рядышком, сразу за углом нашей Гатчинской, на Большом. Напуганные, они будут откровенно покупать прекращение моих рыданий. Я испытаю стыд за свой слезный шторм, обернувшийся писклявым малышовым клянченьем первого попавшего на язык, ничуть не необходимого, о чем я раньше и не заикнулась бы. И все же с каждым успокоительно-резонным словцом бабушки и матери мне будет делаться все легче и укромнее — я дома, под абажуром, вот и клеенка просыхает под моими рукавами, и пятнистое исковерканное зеркало буфета кажет мое лицо уже не столь багровым и вздутым… и даже разлад с Юркой здесь не имеет того значения, что на открытом сыром холоде мартовского вечера. Что бы там ни было, в крайнем случае всегда остаются знакомая мебель, абажур, недоеденный винегрет в миске, чайник, солонка, в конце концов — они все.

Я поверю обещаниям, но сделаю вид, что не верю.

— А что, если я сейчас вот возьму и запишу, что вы говорите, прямо так и запишу в точности, вашими словами? Вы подпишетесь?

— Подпишемся, урод мокшанский, только не реви, — ответит бабушка, а мать с отцом кивнут.

Я выхвачу огрызок карандаша из засаленной общей бабушкиной тетради для записи расходов, постоянно возлежащей на «разливательном» торце стола, возьму с диванного валика свою издавна любимую, порочно читаемую за едой и потому вечно валяющуюся вблизи стола книжку «Тайна двух океанов», раскрою ее и прямо на пустом желтоватом форзаце начну писать, сначала подражая стилю «Торжественного обещания юного пионера», вывешенного в школе на площадке второго этажа:

ОБЕЩАНИЕ

МЫ, НИЖЕПОДПИСАВШИЕСЯ, ТОРЖЕСТВЕННО ОБЕЩАЕМ И КЛЯНЕМСЯ СВЯТО ИСПОЛНИТЬ ТО, О ЧЕМ ГОВОРИЛОСЬ 6 МАРТА 1953 ГОДА.

А дальше, уже соблюдая доподлинные слова матери и бабушки, застрочу:

ЗАВТРА ЖЕ УТРОМ, С РАНЬЯ, ТЫ ЕЩЕ В ШКОЛЕ БУДЕШЬ, ПОЙДЕМ ПОКУПАТЬ ТЕБЕ БИЛЕТ В ТЕАТРАЛЬНУЮ КАССУ УГОЛ ГАТЧИНСКОЙ И БОЛЬШОГО, ПРОТИВ АПТЕКИ КАРЛА ЛИБКНЕХТА. И БЛИЗКО, И ХОРОШО, И НИКУДА ЕЗДИТЬ НЕ НАДО. ПОСМОТРИМ ВСЕ ПРОГРАММЫ И ВЫБЕРЕМ СЕРЬЕЗНЫЙ СПЕКТАКЛЬ, НЕОБЯЗАТЕЛЬНО ЖЕ ОПЕРЕТТУ, ДРЫГОНОЖЕСТВО-ТО.

А ЧЕРЕЗ НЕДЕЛЮ, В ВОСКРЕСЕНЬЕ, ПЯТНАДЦАТОГО МАРТА (Я, КАК ТЕБЕ ИЗВЕСТНО, БУДУ С ПОЛУЧКИ), ИДЕМ НА УГОЛ ПОЛОЗОВОЙ ПОКУПАТЬ БОСОНОЖКИ. ТЫ ИЗ ШКОЛЫ ПРИДЕШЬ, А ТАМ ПЕРЕРЫВ В ЧЕТЫРЕ ОКОНЧИТСЯ, БЕЗ ЧЕТВЕРТИ ЧЕТЫРЕ И ОТПРАВИМСЯ. БЕЗ ТЕБЯ НЕЛЬЗЯ ЖЕ ПОКУПАТЬ — ПРИМЕРИТЬ СЛЕДУЕТ. Я ТАКИЕ БОСОНОЖКИ ТАМ ВИДЕЛА, В САМОМ ДЕЛЕ НЕВЕЛИКА ТРАТА, И КАБЛУК НЕВЫСОКИЙ, МОЖНО.

ДАЕМ СЛОВО, ЧТО ПОЙДЕМ.

ПОДПИСИ:

Н.Г. АВЕРЬЯНОВА (мама)

С. Ф. АВЕРЬЯНОВА (бабушка)

М. А. ПЛЕШКОВ (папа) — дрожащей прерывистой загогулиной.

И ниже изящно суженным почерком матери — приписка:

ПРАВИЛЬНОСТЬ ЗАПИСИ ЗАВЕРЯЮ. Н.Г. АВЕРЬЯНОВА-ПЛЕШКОВА.