Моя сбывшаяся мечта

Я водил ее по коридору, под руку, как галантный кавалер, у которого, правда, трясутся поджилки, мы говорили о вуду и об экзистенциализме, которым в последнее время оба увлекались. Элла была серьезна. На запотевшем окне тонким пальчиком она нарисовала линию жизни, и себя – маленькую точку в самом ее конце.

— Хочу туда, - говорила она. – Хочу за пределы того отрезка, на котором умирают звезды. Мечтаю стать одной из тех, кто не боится, не страдает…

— Не любит, - добавил я почти про себя.

Она повернула ко мне лицо, заглядывая в глаза, ныряя в них своими, чтобы дотянуться до моего сердца и, коснувшись его, дать мне возможность прожить еще один долгий мучительно-сладкий миг жизни – миг, когда я еще люблю ее.

— Любовь вечна, - сказала Элла убежденно. – Даже там, за краем, мы будем любить друг друга. Я знаю это, Янко. Послушай.

Она приложила мою руку к своей груди.

— Мое сердце, слышишь? Оно бьется. Несмотря ни на что. Оно бьется, потому что знает, что нужно мне для того, чтобы любить тебя.

Из ее палаты донесся звонок телефона. Ни она, ни я не пошевелились, так и стояли в коридоре кардиологического отделения, глядя друг на друга, пока звонок не стих. Я посмотрел на часы, была половина десятого. Под моей рукой сердце Эллы вдруг замерло, замешкалось на мгновение, а потом сделало толчок… и она перестала быть моей.

— Ты уходишь? – спросила она через полчаса, когда, невыносимо тяготясь беседой, я не выдержал, и, соврав о неотложных делах, стал собираться.

Я кивнул. Взял ее руки в свои, поцеловал по очереди, чего раньше никогда не делал, отвел глаза, наткнувшись на ее внимательный взгляд.

— Я приду завтра. И послезавтра. И каждый день буду приходить к тебе, пока ты не поправишься и не вернешься…

И, испугавшись тоски в своем голосе, я поспешил ретироваться.

Я спас Элле жизнь, она осталась жить, пусть и нелюбимая мной, но сердце мое, почему же оно билось так неровно и совсем нерадостно, когда я думал об этом? Все, что Элле было нужно – это я, только я держал ее на краю, и она постоянно говорила об этом, сжимая мои руки холодными пальцами и склоняя голову мне на грудь. Все, о чем она мечтала – это я рядом, но теперь она была для меня не ценнее прошлогоднего снега, и с каждым днем, отдалявшим нас от того момента, который однажды стал последним, она понимала это. Женское чутье никогда не обманывает, хоть часто и ошибается, и я стал замечать, что она приглядывается ко мне, украдкой, незаметно, стараясь не казаться назойливой: когда я работаю за компьютером, когда я ем, когда мы занимаемся любовью. Она решилась задать один-два робких вопроса, на которые получила расплывчатые ответы, Элла, которой я всегда рассказывал все на свете.

— Поговори со мной, - говорила она иногда, в минуты, когда ей становилось совсем не по себе от моего равнодушия, и я сажал ее на колени и говорил с ней о снеге, о своих планах, о жизни…

— Ты любишь меня? – спросила она однажды.

Я молчал, не в силах вымолвить хоть слово.

— Янко, ты любишь меня?!

— Да, да, Элла, да! – поспешил ответить я, увидев слезы в ее глазах, но она вырвалась из моих объятий и убежала в угол комнаты, в свое любимое кресло, где и провела весь вечер, не разговаривая со мной и не отвечая на мои робкие ласки.

Через два дня, вернувшись с работы, я нашел Эллу на нашей кровати. Сжимая в руках склянку со снотворным, она лежала лицом вниз на мокрой от слез подушке.

Умирала Элла в слезах, и на этот раз я стал причиной ее смерти…

Когда на следующее утро я проснулся от звонка будильника и понял, что снова вернулся в тот самый, последний день, я был готов убить себя за ту боль, что причинил ей. Элла была мне дороже жизни, дороже всего на свете, и я не мог, просто не мог допустить, чтобы она умерла снова.

Я приехал к ней в больницу к восьми, я целовал ее руки и говорил, что люблю ее так, что ничто не способно заставить мою любовь исчезнуть.

— Что с тобой, Янко? – спросила она, повязывая шарф вокруг своей распухшей и посиневшей шеи. – Ты какой-то сам не свой сегодня.

— Ничего, солнышко, ничего, - сказал я, целуя ее в макушку. – Ты просто помни о том, что я люблю тебя, и знай, что все будет хорошо.

В половине десятого позвонила Ольга Васильевна. Взял трубку я, вырвав телефон из рук Эллы так резко, что, кажется, даже напугал ее.

— Я хочу, чтобы вы оставили ее в покое, слышите? Я забираю ее. Не вмешивайтесь в жизнь вашей дочери, если хотите, чтобы она сделала то, о чем вы просите.

Обняв Эллу, я прижал ее к себе. Волосы стали щекотать нос, локоть Эллы сделался слишком острым, упираясь мне под ребра, а, когда она подняла глаза, их взгляд показался мне похожим на взгляд обкуренного наркомана. Я снова больше не любил ее.

— Я люблю тебя, Элла, - с усилием сказал я, целуя ее сухие и шершавые губы, а перед глазами стояло ее мертвое, мокрое от слез лицо. – Я заберу тебя отсюда.

На этот раз Элла покончила с собой на неделю позже.

Я пришел на кладбище, когда Элла ожила в шестой раз. Искал этого сторожа, орал, что не хочу такой судьбы, что мечтам не положено так сбываться. Наверное, я выглядел сумасшедшим. Наверное, я уже был сумасшедшим, ибо видеть раз за разом, как умирает человек, а потом понимать, что ты любишь его, и клясть себя за то, что убил, а потом снова не любить и убивать, а потом снова любить – это выше тех пределов, которые способен выдержать нормальный разум.

Одно я сознавал совершенно точно – врать, обманывать Эллу и изображать любовь я больше не стану.

Я бродил по кладбищу полночи и целое утро, и, когда сторож так и не появился, понял, что мне срочно нужно напиться.

Придя домой, я выпил бутылку мартини, не разбавляя, заставляя себя глоток за глотком погружаться в то состояние, когда все пофиг и ничего не страшно. Затем я уснул, а, когда проснулся, решил поговорить с Эллой, как только ее выпишут из больницы.

Она посмотрела на меня молча, долгим неподвижным взглядом, от которого мне стало не по себе. Не плакала, что было страшно, не просила сказать, что это неправда, не смеялась надо мной.

— Ты отдал свою любовь в обмен на мою жизнь, - сказала Элла, наконец, качая головой. – Ты, моя сбывшаяся мечта, мой идеал, смысл моего существования, отдал свои чувства в обмен на мою жизнь… Зачем? Что я без тебя? Зачем я без тебя?

Я опустил голову и молчал, краем глаза замечая, что Элла закрыла лицо руками. А потом она отняла их, и я, глядя на выражение ее лица, понял, какой жертвы решил от меня потребовать в ту темную ночь кладбищенский сторож.

Иногда мне кажется, что она способна видеть сквозь стены. Разглядывать то, что находится за отражениями в зеркалах, которыми увешана ее комната, читать закрытые книги и путать мысли проходящих мимо людей.

«Бойся своих желаний, они имеют свойство сбываться», - говорила мне Элла, в очередной раз возвращаясь с конца пути, а я смотрел на ее бледное лицо и покрасневшие от бессонницы глаза и думал только о том, как бы хотелось…

Ее смерти.

Осознав свою власть над моей судьбой, Элла осознала и другое – то, что я принадлежу ей навечно. Я не мог уйти от нее – она грозилась покончить с собой, и убить не только себя, но и нашего ребенка, которого теперь носила. Она заставляла меня ходить с ней по магазинам, выбирать одежду для ребенка, мебель для детской, игрушки. Она заставляла меня заниматься с ней любовью, снова и снова, записывать наши утехи на камеру и смотреть, держась за руки, как образцовая семейная пара.

Она водила меня по гостям, чего никогда раньше не любила, читала книги о самопожертвовании во имя любви и заставила вместе с ней посещать курсы по подготовке беременных к родам, хотя до родов ей было еще очень далеко.

Я ходил на кладбище каждый день, пока она не проследила за мной и запретила это делать. Элла стала контролировать каждый мой шаг, устраивала истерики, грозя выброситься из окна, если я задержусь хоть ненадолго.

— Пусть тебе все равно, если умру я, но ты убьешь невинное существо, подумай об этом, урод! - кричала она в трубку.

И я думал. И я понимал, что после ее, после их смерти, снова возвратившись в тот самый день, я просто сойду с ума при мысли о своем поступке.

Сегодня я вернулся домой пораньше. Я разрыл все ее шкафы и перевернул все тумбочки в поисках снотворного, веревок, ножей и бритв. Маленькая бумажка выпала из одного ящика. Я поднял ее, намереваясь положить обратно, и замер, зацепившись взглядом за слова, напечатанные жирным шрифтом. Заключение гинеколога, диагноз: первичное бесплодие. Моя Элла не могла иметь детей, она не была беременна, она меня обманула.

Несколько минут я пялился на бумажку, как дурак, а потом началась истерика. Я орал, бил посуду и матерился на висящие на стенах картины. Бумажка лежала на тумбочке рядом с бритвой и флаконом снотворного, как одинокое свидетельство моего провала. Она же спустя некоторое время натолкнула на мысль, которая раньше почему-то не приходила мне в голову.

Прекратив рыдать, я уставился на таблетки и прочие орудия возможного Эллиного самоубийства. Почувствовав, как губы расплываются в безумной улыбке, я прикосновением руки остановил их. Аккуратно убрал все на место, закрыл тумбочки, разложил ножи, веревку, бритву и таблетки на кровати.

Сбывшаяся мечта, говоришь? Что ж, милая, сегодня ты поучаствуешь в процессе реализации моей мечты. И у тебя даже будет выбор, представляешь?

Когда Элла вошла в дом, я уже ждал ее.