Мертвые говорят...

17

Хохлов не сомневался, что Шкуба единственный человек в роте, который по-настоящему знает Бряхина. Но согласится ли этот домушник с большим стажем переступить «кодекс законов» своего мира, не побоится ли его ревностных блюстителей? Здесь, на «пятачке», их немало...

Готовясь к допросу, Хохлов был неожиданно обрадован и... огорчен. Шкуба был недругом Бряхина. Это могло развязать ему язык, но в то же время показания его утрачивали самое ценное качество — объективность.

В землянку быстро вошел смуглый человек со свежим шрамом на щеке. Темные плутовские глазки мгновенно обшарили землянку и бесцеремонно уставились на Хохлова: «Посмотрим, на что ты способен, следователь».

Хохлов начал допрос издалека. «Пусть сам заговорит о Бряхине», — решил он.

Шкуба охотно поведал о своем прошлом: об увлечении с ранних лет театром, о первом спектакле и первой краже...

— Роль у меня тогда была... начинающего воришки. Не давалась она мне как-то. Случайно я попал в компанию домушников, уговорили пойти на «дело». Верняк, мол... Страшно было, но подумал: «Попробовать надо, пережить это самому, для роли...» Попробовал! Только для искусства пользы не было. Стал вором в жизни... — Он заморгал глазами и растерянно хихикнул.

Шкуба рассказывал о своей жизни без смакования, без рисовки. Он скорее подтрунивал над собой, но без самобичевания. Говорил решительно, но без азарта, без истерики. Можно было подумать, что он рассказывает не о себе, а о ком-то другом.

Хохлов слушал его, и ему было приятно, что его представления о Шкубе в основном совпадали. «Не мог же я предвидеть, например, что «л» Шкуба часто произносит как «в», — подумал в свое оправдание Хохлов.

Шкуба между тем рассказывал, как «подзалетел» в последний раз на одном «жирном карасе» и оказался в одной «гостинице» с Гориллой, то есть с Бряхиным. Там заключенные потребовали отправки на фронт.

— ...Правда, не все на фронт просились. Кое-кто хотел выждать... Тут и Горилла высказался: «У меня, говорит, срок со штрафной, не отмотаешься...»

Шкуба явно наслаждался воспоминаниями. Он громко смеялся, выразительно жестикулировал. Где-то в глубине его глаз вспыхивали задорные огоньки.

— ...В роту повели ночью. Зябко, тьма, как в гробу, и мертвячий свет от ракет... Две масалки[4] сопровождали нас. Один — пожилой, усатый, сразу видно, бывалый. Другой — зеленый, но тоже с усами, как у кота, по три шерстинки с каждой стороны, важный, надутый, под бывалого играет. Как же? «Особое» задание выполняет: сознательных мазуриков на святое дело сопровождает. Разрешите закурить, товарищ следователь? — Шкуба мгновенно скрутил папиросу, несколько раз затянулся, спрятал папиросу в кулак.

— Спрашиваю пожилого: «Куда, дедушка, топаем? В такую пору порядочные люди спать должны». — «Так то ж порядочные», — возражает дед. А я ему: «Прошу без намеков. Не перепутал ли ты, усатый? У нас срок, а не вышка». А дед шепотом: «Не шуми, внучек. Днем туда дорога заказана. Повредить могут. Враз вышка тебе будет». А молодому, конечно, обидно, что его не спрашивают, он вставил этак значительно, солидно: «Оттедова редко кто живьем вертается».

Шкуба точно копировал солдат. Хохлов не спускал с него повеселевших глаз и думал о том, что у этого смуглого человека, безусловно, есть артистический талант.

— Вы себе представить не можете, товарищ следователь, какой был смех. Нас засекли и обстреляли. Это было наше первое боевое крещение. — В голосе Шкубы звучала гордость. — Мы подзавели молодого, он нам тут же все и выложил. Ведут, мол, вас на «пятачок», что под самым носом у фрицев. Им тот «пятачок» как крапива по голому месту, но и нашим там достается. Немец почти кольцом обжимает его, простреливает вдоль и поперек — и фронтальным, и фланговым, и косоприцельным, и кинжальным... Сообщаться с «пятачком» можно только по узкому проходу и только ночью. И верно. Когда мы подошли ближе к «пятачку», пальба была со всех сторон. И ракеты, ракеты... С непривычки сдрейфил. Тут меня даже сомнение взяло: «Не зря ли ты, Жонглер, впутался в это дело? Сидел бы тихо, пока заваруха идет. Тем более у тебя с кой-какими органами отношения не из лучших... Но то с милицией и прокуратурой, — думаю, — а это еще не весь Советский Союз». А молодой все лопочет и лопочет: сколько нашего народу легло на «пятачке», сколько фашистов... Наконец старшой цыкнул на него, напомнил о военной тайне. Малый сник, всю важность с него будто корова языком слизнула. Тут вскоре пришли мы...

Шкуба с облегчением вздохнул.

— Утром осмотрелись, сами увидели. Кошачьи усы не соврали. Бряхин сказал мне: «Присматриваешься, Жонглер? Орешек в волчьей пасти, того и гляди сомкнет челюсти». Зло взяло меня. Думаю: «Дрейфишь, Горилла». Я ему тогда сказал: «А может, волчишка об него последние зубы обломает! Нет в тебе, Горилла, патриотизма, ты будто из заграницы на гастроли приехал». Он зло огрызнулся: «Фофан ты, Жонглер, хоть и с образованием. Тебе от этого какая выгода, если на этом самом «пятачке» собой червей кормить будешь? Уходить надо отсюда, пока цел!»

А через несколько дней фрицы в атаку ходили. Что было?! Земля дыбом!.. Такого тарарама еще не слышал. Перетрусил я здорово. А потом... привык... После этого боя Горилла сказал мне: «Уйду... любым способом». Куда? Не сказал.

Шкуба осторожно притронулся к ордену Красного Знамени на своей телогрейке, будто хотел убедиться в том, что он на месте. На самом деле ему просто хотелось обратить на него внимание следователя. Было в этом движении что-то непривычное для него, домушника Шкубы, такое, чего он, видимо, еще стыдился. Но как ни странно, чувство это не помешало ему выставить орден напоказ, приколов его, вопреки правилам, к ватнику.

Хохлов вспомнил: Афонский, передавая ему список, сообщил, что на Шкубу послано в трибунал ходатайство об освобождении от наказания и судимости. Шкуба без промаха метал в фашистов ножи, подхватывал на лету гранаты и возвращал их фашистам.

«Кличка «Жонглер» дана ему не зря», — подумал Хохлов.

— Тут случай был, товарищ следователь. Вы, конечно, знаете. Один урка-штрафник к фрицам драпанул, другой ранил его и задержал. Так тому орден дали, из штрафной освободили, как говорится, под чистую. Нам старший лейтенант зачитывал. Бряхин мне тогда сказал: «Подфартило шурум-буруму. Эх, мне бы такой случай!.. Ты, к примеру, побег бы, а я в тебя очередью!» И заржал, лошадиные зубы свои выставил. Не подстроил ли он этакое с Ляпиковым, товарищ следователь?!

Последние слова прозвучали с большой силой, словно за ними стояло такое, без чего жизнь — му́ка. Глаза Шкубы, загоревшиеся мстительным огоньком, впились в лицо следователя. Они жадно искали понимания, одобрения, благодарности за подсказанную страшную, но вполне возможную догадку.

Хохлов не знал, что догадка эта возникла у Шкубы сразу же, как только стало известно о происшествии. Она не давала ему покоя. Заждавшись вызова на допрос, Шкуба намеревался явиться к следователю сам. И не только потому, что ненавидел Бряхина. Маленький воришка Шкуба за время заключения изрядно натерпелся от воровских главарей.

Неожиданно начавшуюся войну он принял спокойно. «Что нам, блатным, до всей этой заварухи?!» — рассуждал он. Но известия об оставленных городах и зверствах фашистов сдавливали сердце какой-то новой для него, непонятной тяжестью, словно в том горьком для нас, что принесла с собой война, была и его доля вины. На фронте Шкуба храбро сражался и как-то незаметно для себя все дальше отходил от того мира, в котором жил. Вот почему в деле Ляпикова он пошел против «своего».

Хохлов не шевелился. Невидящими глазами смотрел он на розовую полоску вдоль резко очерченной смуглой челюсти Шкубы, уже понимая, что теперь не успокоится, пока не разгадает заданную загадку. Спросил то, что сознательно отложил на конец допроса.

— Шрам у вас, Шкуба, свежий. Фашистская памятка? В рукопашной?

Лицо Шкубы залилось багровой краской.

— Рука Гориллы! — прохрипел он. — Клянусь, товарищ следователь! Бил, гад, ночью. Подкараулил, когда я с поста возвращался! Телогрейку на морду набросил. Ни за что бил! Верьте, не вру!

«Да, отношения не из лучших, — подвел итог Хохлов. — Можно ли доверять его показаниям?»