Мертвые говорят...

22

Заспанное лицо Бряхина выражало скуку и недовольство. «Сколько можно? — казалось, говорило оно. — Осточертела мне вся эта волокита!» Он сел, осмотрелся. Прищуренные глаза неожиданно оживились, будто увидели что-то такое, что поражало своей необычностью. В них вспыхнули огоньки любопытства, недоумения, надежды...

С тех пор как здесь, в этой землянке, поселился следователь, Бряхин еще ни разу не видел ее в таком образцовом порядке, как сейчас. Такой она была, когда в ней жил покойный старший лейтенант. Вон и посуда вымыта, и аккуратно сложена в ящик из-под снарядов, и пол подметен, и в вешалку вставлены колки... На столе, который все эти дни был завален бумагами, теперь лежали пухлое подшитое дело, портфель, из которого выглядывало грязное вафельное полотенце, вещевой мешок... Он где-то уже видел этот мешок. У следователя все шмутки в портфеле. Почему мешок на столе? Этого раньше не было. Где же он видел его? Вспомнил. Это же мешок Ляпикова! Он валялся здесь, в землянке, в углу. Вон и знакомые буквы выглядывают, жирные, фиолетовые: ЛЯП... Но что все это означает? Уж не собрался ли следователь восвояси?.. Вызвал, чтоб объявить... Но что? Закрытие дела?..

Где-то в глубине души Бряхина билась надежда, но в глазах постоянно метались настороженно-тревожные огоньки.

Бряхин пристально посмотрел на следователя. Он еще раньше заметил, что тот побрился и выглядит гораздо свежее, чем несколько часов назад. Но только сейчас ему бросились в глаза необычно бодрый, веселый вид Хохлова, торжествующая улыбка на усталом лице.

«Что-то не похоже на конец дела, — прикидывал Бряхин. — Неужели этот сосунок что-нибудь пронюхал? Но откуда? Не может быть!..» Он чувствовал, как волна тревожного ожидания, вытесняя не успевшую окрепнуть надежду, охватывает тело мутным холодком. От него подташнивало, натекала в рот густая, липкая слюна.

Массивное туловище Бряхина подалось вперед, верхняя челюсть выдвинулась несколько более обычного, прищуренные глаза впились в лицо следователя.

Ткнув пером в вещевой мешок. Хохлов как ни в чем не бывало спросил:

— Бряхин, вам этот мешок знаком?

Часа два назад, на предыдущем допросе, Бряхин, не задумываясь, ответил бы на этот немудреный вопрос утвердительно. Сейчас же, почувствовав нюхом бывалого зверя что-то неладное, он счел за благо соблюсти осторожность:

— Что я, все мешки должен знать?

— Все, конечно, трудновато, — спокойно возразил Хохлов. — А этот вы не раз видели, Бряхин. Наверно, и в руках держали. Возьмите, присмотритесь.

Взяв мешок, Бряхин сделал вид, что внимательно рассматривает его. Повертев в руках, он осторожно, как кладут взрывоопасный предмет, положил его на стол.

— Узнали, Бряхин? — спросил Хохлов тоном, в котором прозвучала абсолютная незаинтересованность.

То, что мешок побывал в его, Бряхина, руках, что он мог рассматривать его сколько угодно, что, как и следовало ожидать, в этом простейшем предмете не оказалось ничего мудреного, достойного внимания, если не считать консервов и мыла, которые он дал Ляпикову, самый вид мешка — мирный, безобидный — все это подействовало на Бряхина успокаивающе. «Наверно, понадобился какой-нибудь протоколишко о вещичках покойного, — решил он. — Хочет, чтобы я подтвердил». — Он ответил, насколько мог, безразлично:

— Да, вроде предателев, ляпиковский...

Хохлов внес ответ в протокол и дал Бряхину подписать. Бряхин бездумно поставил свою подпись и тут же, спохватившись, пожалел: подозрение вызвала необычность и тщательность процедуры. Раньше этого не было. Следователь иной раз даже забывал давать ему подписывать протокол. Бряхин не знал, что Хохлов сделал это с единственной целью — обставить свою удачу как можно более эффектно, а вовсе не потому, что не мог обойтись без его подписи. Отказ от нее уже ничего изменить не мог.

Вынув из мешка консервы и мыло («Дары данайца», — подумал Хохлов), он спросил Бряхина, не знает ли тот, откуда это у Ляликова.

— Как же, — обрадовался Бряхин, — я дал. Говорил вам, что я к нему, как к сыну... У одного щипача отобрал...

И под этим ответом Бряхин поставил свою подпись, но на этот раз — сознательно, даже с радостью.

«Вот чему смеялись тогда! — понял теперь Хохлов, вспомнив слова маленького рябого солдата. — У одного взял, другому отдал... Благодетель!..»

— Бряхин, с чего это Ляпиков, который, как вы знаете, плохим аппетитом не страдал, вдруг берег консервы?

Сквозь нарочитую невозмутимость Хохлова («Неужели это я под Каменского?») просвечивали не только уверенность, не только ирония, но и торжество от сознания — наконец-то! — своего преимущества. И Бряхин уловил это, насторожился: «Кажется, я взял приманку».

— Об этом Ляпикова спрашивайте! — отрубил он. — Мне он не говорил.

Хохлов усмехнулся.

— Странно, а я был уверен, что вы, Бряхин, принимали деятельное участие в заготовке посылочки матери Ляпикова. Письмо сестры вам Ляпиков разве не показывал? — Хохлов быстро раскрыл дело на странице, заложенной карандашом, и указал Бряхину на подшитое письмо Ольги Ляпиковой. — Вот это?

Мгновенного взгляда исподлобья было достаточно Бряхину, чтобы определить, что следователь показал то самое письмо, которое давал читать ему Ляпиков. Он поднял глаза. Из-под сплошной навислой щетки бровей злобно сверкнули темные зрачки. «Письмецо — муть, — прикидывал он. — Если даже признаю, что читал и консервы дал для посылки... Но к чему такая прелесть? И откуда этот лобастый может знать, что Ляпиков давал мне письмо читать? Вдвоем были. Купля! Авось клюну».

— Дешевка это, гражданин следователь! Письма в глаза не видал, а про посылочку первый раз слышу.

Голос Бряхина звучал все еще независимо, даже насмешливо, с издевкой, но так было только внешне, для бодрости, как перед «делом» порция спиртного. Себя он обмануть не мог. Нутром профессионального преступника, не однажды уходившего от ответственности, Бряхин чувствовал, что мелькнувшая было надежда на прекращение дела не имеет под собой почвы: у следователя для него кое-что припасено. Еще предстоит борьба.

Не спуская с Бряхина торжествующих глаз, Хохлов открыл последнюю страницу дела, четко, громко, чтобы заглушить удары сердца, по памяти прочитал:

«...Твое письмо, Оленька, я показал моему другу Степану Бряхину. Он обещал помочь организовать вам посылочку. А раз он сказал, то это закон. Уже дал мне для вас две банки американской свиной тушенки и кусок мыла. Остальное, сказал, возьмем у убитых фрицев».

Гримаса отчаяния перекосила лицо Бряхина, покрывшееся зеленовато-мертвенной бледностью. Жесткая голова его втянулась в плечи так, что не стало видно шеи, огромные кулаки легли на колени. Тяжело дыша, морща скошенный, покрытый холодным потом лоб, Бряхин с ненавистью смотрел на свои руки, будто во всем, что произошло с ним, были повинны только они — красные, волосатые, мясистые. Сейчас они были вялые, чужие.

Острый ум Бряхина работал с лихорадочной быстротой. Он искал выход, но не находил. И вдруг ему стало ясно, что выхода нет, что запоздалому раскаянию человека, совершившего такое с безобидным Ляпиковым, никто не поверит. И ему впервые пришло в голову: то, что он сделал с Ляпиковым, гнусно.

Он вспомнил, как несколько дней назад они, наполовину засыпанные землей, лежали вдвоем на дне окопчика. Вокруг яростно трещал и взвизгивал воздух. Ему, Бряхину, вдруг до смерти захотелось покурить. А табак, как назло, вышел. Он не успел ахнуть, как Ляпиков стремительно выскочил из окопчика и исчез. В тот момент он испугался не за жизнь Ляпикова, ему стало страшно, что рухнет задуманное. И тогда же он решил: «В эту же или в крайнем случае в следующую ночь пошлю его...» А через несколько минут в окопчик ввалился полуживой Ляпиков, раскрыл кулак, а в нем — щепоть махорки...

Подумав об этом, Бряхин действительно почувствовал что-то, похожее на раскаяние, и ему стало жаль Ляпикова. В его черствой душе шевельнулось необычное для него тоскливое чувство, будто стало вдруг ясно, что то́, с чем он расстается, дорого ему. И он понял, что, даже если трибунал оставит ему жизнь, другой, негласный суд людей, стоящих на «пятачке», не пощадит его.

— Послушайте, Бряхин, — сказал Хохлов, довольный впечатлением письма Ляпикова, — остался неясным только один вопрос. Вы убили Ляпикова, рассчитывая таким путем сохранить свою шкуру. Но для чего вам понадобилось рисковать ею в позапрошлую ночь, когда вы взялись вытащить труп Ляпикова?

Бряхин молчал.

Хохлов повторил вопрос.

И тогда в Бряхине вспыхнула ярость против этого упрямого, въедливого молокососа, который с самого начала заподозрил его и настойчиво копался в «деле», подготовленном им, Бряхиным с такой тщательностью. «Теперь он ждет, что я пущу слезу и про думки свои раззвоню... Про то, как уже тогда, поначалу, когда этот сосунок велел труп вытаскивать, я почуял неладное. Не оторваться ли тебе, Горилла, пока не поздно, туда, на ту сторону? — ударило в голову. — И что за трупом напросился с этой думкой и с другой... Если уйти не удастся, то хоть в доверие к нему, лобастому, войти — чист, мол, я и для тебя же, для твоего дела, жизнью рисковал. И про то сказать, как он взял меня на поводок и все равно не поверил. Про это хочешь?!»

Бряхин поднял голову, и Хохлов увидел ощетинившееся ненавистью лицо, в эту минуту особенно похожее на разъяренную обезьянью морду, огромные волосатые кулаки на коленях. «Да, мне не удалось кончить Ляпикова, пока он полз к трупам, — казалось, говорило оно, — и это погубило меня. Твоя взяла...» Бряхин уже забыл о Ляпикове, забыл обо всем, что только что приходило в голову. Он клял себя за оплошность.

Хохлов вспомнил слова одного солдата: «Чисто обезьяна, только по-людски говорит и заместо шерсти на ней солдатская одежа».

— Чересчур много знать хочешь, щенок! — злобно прошипел Бряхин. — Как бы тебе не повредило это! — Кивнул на дело. — Кончай волынку!

Хохлов не обиделся. Он был счастлив.