Б.Б. и др.

* * *

В нем стала появляться уверенность. Уверенность была в нем и раньше, и можно даже сказать, что превосходящая любую мыслимую, но она была особого сорта. Он был уверен, потому что не знал, как можно быть неуверенным, не понимал, что это такое. Теперь он что-то усвоил, лучше сказать — освоил механизм уверенности у других, это высвободило силы, прежде скованные сосредоточенным процессом освоения, а по ходу процесса — постоянной регулировкой того, что он принимал за уверенность, и это освободило часть душевного пространства, превратив ее в естественную для души полость привычного и привычки. Или, если хотите, он почувствовал под ногами почву менее зыбкую. Новая уверенность, та, что была неотличима от других, проявлялась в довольно привлекательных формах, хотя и воспринятых тоже у кого-то, но совершенно так, как это вообще бывает — когда подражают тому, что нравится. Точнее всего она выражалась часто повторяемым да ла-анно, нараспев, расслабленно, с демонстративной ноншалантностью: да ладно, чего там, плевать.

И в это же время он, похоже, влюбился: в девушку, с желанием жениться, но и с флиртом, с ухаживанием, со всем, что полагается. «Похоже» — потому что все-таки не так, как люди влюбляются: ища встречи, поступаясь привычками, отказываясь от желаний. Б.Б., скорее, включил влюбленность в число прочих существенных составляющих жизни: аспирантуры, библиотеки, филармонии, визитов, путешествий. Тем не менее, вот, влюбился. Еще раньше что-то подобное пришло ему в голову, или где там был центр его чувств, по поводу жены Рейна, Гали, но исключительно, небывало платоническое, поскольку совсем уже математическое. Ей тогда было лет двадцать пять, ему шестнадцать-семнадцатый, и интерес он для нее представлял весьма отдаленный и чисто человеческий. Он перед нею и перед Рейном и перед их браком благоговел, так все складывалось — лучше не бывает. Он преподносил ей цветы, приглашал, естественно, на вернисажи и балет — и безмолвно, скажем, взирал, что, впрочем, он делал бы и без специальной установки на влюбленность и обожание. Так продолжалось несколько лет и никем всерьез не воспринималось, включая его самого, который знал, что ему еще предстоит понять и обучиться, что значит воспринимать всерьез. Однако он встретился с Рейном один на один и подробно расспросил его, при каких обстоятельствах он с Галей познакомился, где конкретно, из какой она семьи, что у нее был за круг друзей и круг чтения, нет ли младшей сестры или подруги, и так далее, с тем, чтобы, пояснил он, все такое же отыскав или воспроизведя, такую же встретить, но еще не замужем за Рейном.

Влюбился он — вдруг. Помните девушку-азербайджанку на семинаре по ивриту, которую он попросил учить его турецкому? Год они занимались ивритом, занимались турецким, и хоть бы что, а потом — как это вообще-то бывает, особенно в студенческое время: трешься бок о бок, привык, как к мебели в аудитории, и вдруг как будто фокусируются глаза — неожиданно взыграло в нем что-то.

Алла. Имя, данное хитро: русское для русских и от «Аллаха» для своих. Но это — изгибистость родителей, каких-то там бакинских тоже докторов наук по физике-химии, а сама она была тот самый платиново-иридиевый стержень из Французской палаты мер и весов, который не удлиняется, и не укорачивается, и не складывается, и вообще ни на что не годится, кроме как быть метром. Внешне она больше походила на хлыст, на хлыстик, тоненькая, прямая, чуть покачивающаяся при ходьбе, быстро-медленная. Быстрая — когда внутренняя пружина в ней распрямлялась или даже только готова была распрямиться, и медленная — когда пружина взводилась, кем-то или ею самой, сидящей подобрав ноги в кресле, рассеянно ищущей сигарету, или долго, в несколько приемов: шляпка, шарф, плащ, сапожки, перчатки, все это отдельно — собирающейся уходить.

Роман продолжался лет пять. Я их иногда встречал на улице, она недалеко от меня снимала квартиру. Позже я с ней подружился, несколько раз она по-соседски «забегала» ко мне, тогда Б.Б. уже был ей невыносим, и она говорила о нем с ровной сильной неприязнью. Я, например, извинялся за беспорядок в комнате, она говорила: главное, не быть как Б.Б., он ставит чашку с молоком на подоконник, молоко проливается, и он не вытирает, потому что, объясняет он, зачем, само высохнет, то и то белое; и вдобавок что-нибудь про Малевича, то есть к мерзости высыхания молока еще и мерзость пошлости. Я возражал, что все-таки забавно, нет? Она отвечала: это если он не делает вам два раза в день предложение. И передергивала плечами — как от брезгливости или от холода. Феня, рубашку, — говорит он, входя в квартиру, проходя по коридору в свою комнату и на ходу расстегивая и сбрасывая на пол рубашку, которая на нем; Феня, пуговицу, — это если оторвалась пуговица, и тоже сбрасывая на стул и не останавливаясь, потому что он каждую минуту спешит в какое-то другое место. А вернее, в какую-то другую минуту — она усмехается и опять передергивает плечами. Она говорила о нем охотно и всегда вот так.

Б.Б. давал понять, особенно Гале, к тому времени уже не Рейн, что роман был настоящий, со всеми степенями близости, включая последнюю. По тому, с какой несоответственной яростью в разговорах с той же Галей или со мной Алла давала понять, что, слава богу, хоть до этого у них не дошло, склоняюсь к тому, что правда на его стороне. Он ездил в Баку знакомиться с родителями, в статусе жениха. Провел там месяц, из которого три недели — в путешествии по Каспийскому морю. Главным образом, «в песках под Красноводском», как он потом много раз повторял, в поисках следов Велемира Хлебникова. В песках нельзя найти следов, согласитесь — говорила мне Алла спокойно, но опять с брезгливой и одновременно больной улыбкой. Особенно через пятьдесят лет, согласитесь. Пока он путешествовал, она оставалась дома, родители недоумевали, что все это значит: визит по виду торжественный — и всего три дня в начале, три дня в конце вместе. За эти шесть дней он еще свел знакомство со старушками, знавшими Вячеслава Иванова, и старичком, знавшим, но не помнившим его. Старушки, как уже повелось, отдали Б.Б. записки, дневниковые и с конспектами лекций Иванова, и письма, не его самого (какие были его самого, они, по его знаку, в тридцать-каком-то году со специальной оказией переправили ему в Рим), а их собственные друг к другу о нем. Набралось с целую картонную коробку из-под румынского зеленого горошка, которую он и привез с собой в Ленинград. Бесценный документ эпохи, — похлопывая по коробке, приговаривал он в своей новой уверенной иронической манере.

Велемира он не привез ничего, хотя утверждал, что встречал «в песках под Красноводском» аксакалов, которые пели ему про не то одного, не то двух древних странников, появившихся из России и удалившихся в сторону Персии. (Б.Б. говорил, безо всякого нажима, что он и сам заходил на территорию Ирана и мог бы доехать хоть до Тегерана, а хоть и до Багдада, с его-то английским, но не был готов и все-таки поостерегся, лучше в следующий раз, — я ему верю.) Однако приходили ли странники, когда певцы были детьми, или во времена Афанасия Никитина, толком они сказать не могли. Б.Б. их песни записал, по-тюркски, как он, не распространяясь о том, что это был за тюркский, говорил, но с русским переводом, сделанным на месте. Записи лежали в папках поверх камней и песка, на которые могла ступать нога Хлебникова и которыми были набиты два ящика, предназначенных для перевозки фруктов. Фруктов было еще два ящика, и трехлитровая фляга черной икры — дары родителей Аллы. Но на обратном пути он остановился на два дня в Минеральных Водах — туда молодым человеком несколько раз наведывался Гурджиев, и у Б.Б. был адрес одной его ученицы, — так что икра протухла, а фрукты порядочно подгнили. Ученица начала было с ним разговаривать и вдруг забеспокоилась, замолчала, вскрикнула и упала без чувств. Ему пришлось вызывать «скорую» и сопровождать ее в больницу, где выяснилось, что у нее отнялась речь. В Ленинграде Рудик, свирепо кряхтя, доволок до дома камни, протекшие фрукты, короб с Вячеславом Великолепным — и от крыльца ученицы Гурджиева деревянную ступеньку, про которую уже нельзя было выяснить, ступал ли на нее учитель.

Когда Алла наконец порвала с ним и он понял, что это в самом деле разрыв, и окончательный, и больше никак не удастся перевести это в план да ла-анно, как он делал на протяжении почти всего романа и она ничего не могла противопоставить, так что он стал уверен, что ничего и нельзя противопоставить, это нанесло ему сокрушительный удар. Не настолько сокрушительный, чтобы изменить его образ жизни, занятий, повадок, не говоря уже мыслей, но такой, чтобы непосредственно после «и чтобы ноги вашей здесь не было, и никаких никогда нигде со мной разговоров, и ни шуток, ни цветов, ни подарков, которые я буду выбрасывать в мусоропровод не глядя, только здрасьте и до свиданья», произнесенного на пороге, когда он, позвонив по телефону и эти же слова услышав, приехал и позвонил в дверь ее квартиры, а за спиной у нее все это время стоял мужчина, и она захлопнула дверь ему в лицо, — почувствовать боль и заплакать. Мужчина был ни больше ни меньше как я. Когда она ему все это сказала по телефону, а он на это опять ответил как-то забавно, все в том же стиле да ла-анно и сказал, что сейчас приедет, она позвонила мне и попросила как можно скорее прийти. Я пришел и только тогда узнал зачем, и так как было видно, в каком она состоянии, не мог отказаться.

Ему было больно, потому что это был удар в солнечное сплетение, пли где там у него находился центр чувств, и удар по самолюбию, потому что как это так — он не получил, не завоевал, не добился того, чего добивался, и удар по системе, которая обеспечивала его новую, как он считал, уверенность. Это случилось весной, а в начале осени, вернувшись с очередных гор и морей, он сделал предложение датчанке, проходившей в университетской аспирантуре стажировку. Обдумав, она его приняла и переехала жить в их роскошную квартиру на Фонтанке в двух домах от Невского. Недели через две он сказал, что у них начинается ремонт, и предложил вернуться в общежитие. Следующие несколько дней они не виделись, а потом он встретил ее в коридоре университета, отвел к окну и объяснил, что за те две недели понял, что они слишком разные люди, чтобы стать мужем и женой, и что в Дании, где, она предполагала, они будут жить, у него нет никаких интересов, ни общекультурных, ни бытовых, ни академических. Датчанка приехала к Алле и три дня пролежала у нее на диване, потом улетела в Париж.