Б.Б. и др.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Без всякого предупреждения, без всякого предварительного намека в квартиру на Фонтанке приехала жена с детьми, вещами и клинской старухой-дуэньей. Это было ошеломляюще — вдруг столько в общем-то незнакомых существ в привычных безлюдных или по усмотрению Б.Б. отдаваемых на время для жилья случайным знакомым, а чаще сдаваемых за хорошие деньги помещениях. Но сногсшибательно, почти физически опрокидывающе с ног, было то, что детей оказалось трое. Б.Б. был уверен и всем, надо не надо, говорил, что у него две девочки, живут с матерью под Москвой. Нокаутировало не то, что девочек трое, не то, что, стало быть, третья прижита без его участия, а то, что когда заскрежетали в скважинах ключи и две маленьких, смущаясь, вошли, держась за мамины руки, а третью, крошечную, в кульке одеял, внесла нянька, он уже не знал так твердо, как за минуту до этого, сколько их на самом деле, сколько их должно быть. Вроде бы, как он ни разу не сомневался, две, но может, и три, вполне вероятно. Да-да, он припоминает, что о рождении третьей явно слышал, но почти сразу забыл, и вот обсчитался. Или нет, две, абсолютно точно, что две, никакого признака третьей, а кулек — возможно, сестра родила — кажется, у жены есть сестра, — да мало ли что возможно. В конце концов, действительно, жена могла от кого-то забеременеть, и тогда это предстоит теперь выяснять. Короче, и что две, и что три, было одинаково достоверно и одинаково убедительно. Получалось, что не со счету он сбился, а вообще сбился.

И это подтверждалось тем, что, в растерянности и путано так и сяк на сей предмет рассуждая, он про себя называл жену «жена», а не ее именем — по той простой причине, что помнил, что иногда обращался к ней «Ира», иногда «Рая» — так, объяснила она, сложилось, в семье и среди знакомых. Иногда, отвлекаясь, говорил по рассеянности и «Римма», и «Инна», и даже «Нора» — и сходило с рук, принимаемое за разновидность флирта, своего рода нежность и заигрывание. И теперь он не только не мог утверждать, как же ее зовут по паспорту, Ирина или Раиса, но не был стопроцентно убежден, что она была именно Ира и Рая, а не, положим, Света и Зоя. И пожалел, что не числилось за ней — и он не сообразил вовремя придумать — чего-нибудь столь же универсального, как его собственное Бебе.

Про детей и говорить нечего: сидело в голове, что первую хотел он записать Раав — для понта, однако и в честь ветхозаветной героини — но жена не верила, что он это всерьез, и настояла на чем-то распространенном до стертости, не то Дарья, не то Мария — Татьяна? Наталья? Елена? Какое конкретно имя, отшибло память, но какое-то из этих, потому что опять-таки засело в мозгу, что когда родилась вторая, он во искупление и уравновешение первой экстравагантности и чтобы угодить, как он думал, вкусу жены, предложил одно из них, что-то вот такое настолько простое, что тут же вылетело из головы, — и опять не угадал: жена посмотрела на него с испугом, сказав, что ведь именно так зовут первую. А третьей — откуда мог он знать имя, если не знал, есть ли она сама.

После первых минут имитации смешанных чувств восторга и изумления, для чего лицо сплющилось в слащавую гримасу, а голос сюсюкал «сюрприз, сюрприз» и «нечаянная радость», и никак было с этого не слезть, он спросил, а когда они собираются назад, и жена ответила, что они дома. Б.Б. решил пропустить предисловие из уговоров и доказательств и сказал ни враждебно, ни доброжелательно, а информируя, что переезд невозможен, потому что в квартире живет и расположил свой офис, о чем она могла прочесть табличку на дверях, представитель бомбейской компьютерной компании, и он же под дачу снял их рощинский дом. То, что они вообще застали Б.Б. здесь, прямое чудо, потому что живет он сейчас в комнате, оставшейся от Фени, в коммуналке, и заехал на пять минут, кое-что взять, зная, что индус сегодня как раз за городом. Ира (или Рая) набрала рощинский номер и под беспомощное предостережение Б.Б. «он не говорит по-русски» произнесла в трубку властным тоном: «Мистер, ай эм лэди оф хауз («Лэндледи», — автоматически исправил Б.Б., и она повторила:) — лэндледи. Селект, сити ор кантри. Уан, нот ту». Ей что-то сказали, и она, как воспитательница детского сада, заменяющая повелительное наклонение «встать! сесть!» прошедшим временем «встали! сели!», ответила: «Завтра. Вы сюда, наша семья — туда. Ол райт?» Повесила трубку и объяснила Б.Б.: «Прекрасно говорит по-русски».

Он оскалился: «А ты по-английски». — «Еще не прекрасно, — возразила она, — но учусь. Занимаюсь по разговорнику». — «Пикантно, — произнес Б.Б. свое любимое слово. — То, что с детства пасешь, держа на длине кнута, в конце концов вселяется в самый дом». — «Что делать, — посочувствовала она, возможно, и искренне, — у плебеев кровь здоровее». — «Забавно», — отозвался он, и она подтвердила: «Забавно».

Индус был щуплый и похож на азербайджанца. Он тараторил, мешая языки, с одинаковым акцентом на обоих, на две темы: бизнес — и величие Индии. Со скоростью компьютера переводил рубли в доллары, доллары в английские фунты и фунты в рупии и при этом обращал внимание слушателей на однокоренную, идущую от санскрита основу рупий и рублей. Все шло от санскрита и к санскриту сводилось — к санскриту, переродившемуся за тысячелетия в санс-крит — без критериев, некритичный, ушедший от подземных крипт — иначе говоря, в инглиш. Его звали Радж, полное Раджив, что по-русски значило, натурально, «радость жизни», а по-английски, соответственно, «ярость» этой же самой жизни. То есть Афанасий — бессмертный, что и требовалось доказать.

Никитин, пояснил он, «Хождение затри моря». Тот туда, а он сюда. Индусов, внушал он, давно уже миллиард, просто многие не регистрируют новорожденных. Вот-вот они обгонят китайцев, потому что у китайцев размножение, а у них любовь. Любвь, любвь, любвь, произносил он по-русски — и по-английски: лувь, лувь, лувь. И по-индийски прикрывал глаза веками и причмокивал. Почему, объяснил он без тени смущения жене Б.Б. (а как, бай зе вей, ваше полное имя? Ираида? Ираида — древнее индийское имя, означает «изумруд») — почему он и снял их дом в Рощине. Для древней индийской оргиастической любви: чц, чц, чц — сделал языком и губами. За две тысячи в месяц — долларов… тысяча двести восемьдесят два фунта… двенадцать тысяч двести — в рублях, адцать-иста — в рупиях. Национальное величие и бизнес наглядно соединялись.

Переехали в Рощино, с ходу перехватили у Изоль-довых, пока те летали на Кипр, молоко. Старуха выскребла, со стиральным порошком, ванную и уборную, вымыла, обильно поливая водой, полы, внаклонку, мощными полукружиями вправо-влево, как когда-то Феня. Жена стояла на том, чтобы после борделя, который тут развели, освятить дом: вызвать священника, хотя бы этого твоего Павла, Пашу — как там ты его зовешь? — отца Павла, пусть окропит. Пусть, главное, окадит, авторитетно наставила старуха, индейский дух кадила не выдерживает. Б.Б. вспомнил, что у него есть курительные палочки, принадлежали Рериху, самому, в Россию привез сын, роздал по списку, составленному особым тайным кругом из московского Института востоковедения. Б.Б., сказав: подобное подобным — зажег стеариновую свечу и уже от свечи их. Дети ждали бенгальского огня, но палочки тлели, распространяя дурманящий аромат сандала: как следствие, у всех стало раздраженное, капризное настроение.

Назавтра Б.Б. объявил, что съезжает в Фенину комнату — заниматься и вообще сосредоточиться — и, конечно, в первую очередь, чтобы избавить их от заботы о нем. Будет, само собой, содержать, будет наведываться — они, бесспорно, справятся. На это жена достала из сумочки еще в Клину написанное заявление в суд о разводе, молча ему протянула, а рукой сделала круговой жест: обвела столовую, где они в этот момент вдвоем кончали завтракать, гостиную с зимним садом, бывший отцов кабинет, детскую, широким взмахом вверх охватила второй этаж со всеми спальнями, комнатой для прислуги и солярием и, ткнув пальцем в окна, присоединила к дому участок, раскинувшийся на четыре стороны света. Б.Б. покатал между пальцами хлебный мякиш и натолкнулся глазами на свое отражение в темном стекле буфета: он улыбался, как когда-то отец в больнице — зевотой промахнувшегося волка.

Через неделю она забеременела. Б.Б. еще раз метнулся, сказал, что должен поехать в Москву, сфотографировать все здания раннего конструктивизма, встретиться с оставшимися современниками — для сводного каталога искусств 20-х годов. К сколькито-летию обэриутства. Жена спросила: на машине? На машине. Очень хорошо, на обратном пути заедешь в Клин, захватишь старухины иконы. Всенепременно, отозвался он словцом из старого репертуара, хотя возвращаться не собирался. Конкретных соображений не было: едва начинал обдумывать, обдумывать оказывалось нечего, широкомасштабно созваниваться — неоткуда да и, честно сказать, не с кем, рассчитывал на случай: пожить сколько можно у одного, у другого, подыскать через знакомых квартиру на съем. Первым на очереди «одним» был Найман, хотя и не лежала душа к нему на таких основаниях заявляться. Ничего хорошего и не вышло: на ночь Найман уступал ему свой кабинет с условием в десять утра его освобождать, а главное, на телефон отпустил сорок пять минут в сутки, в сумме на выходные звонки и входные, и следил за этим формально до неприличия отвечал звонившим сверх лимита: «Завтра», — и вешал трубку. И все усугублялось сразу натянувшимися отношениями Наймана с женой, которая такой жесткости, не говоря уже о грубости, не терпела.

Через три дня Б.Б. перебрался к давней, еще общей с Аллой, приятельнице, той, что дала имя «тамань» его долагерной активности. Теперь она жила с бывшим диссидентом, некогда историком Нового времени, некогда философом, политологом, в общем, лицом свободной профессии, с которым познакомилась как раз через Б.Б.: тот кончал срок, Б.Б. начинал и в привычной манере, ее не спросись, дал ему адрес. Сперва она делала, потому что вынуждена была делать, доброе дело, потом не могла выбросить на улицу. Так он к ней прибился, и всегда-то неприкаянный, а теперь уже пожилой и больной, брюзжал помаленьку, многословно рассуждал, но, в общем, был ласков и покладист. Кроме одного пункта: страшно кипятился и доходил до нефигуральной пены у рта, когда о ком-нибудь благополучном рассказывали — а чаще сам благополучный о себе — как о борце с советским режимом. «Фрондер на содержании у идеологического отдела ЦК, — начинал он с саркастического скрежета и разгонялся: — Кто меня допрашивал, с тем он шампанское пил и крабами закусывал! Инакомыслящий! А Илья тогда кто, а Гарик! Им в рыло по пять плюс два, а его на партком да выставочку на пятнадцать минут прикрыли! — И заканчивал ни с чем уже не сообразно: — Не случа-ай-но, не случа-айно его Иннокентий зовут в честь Фиделя Кастро». Потом мотался по коротенькому коридорчику и бормотал: «Якир такой нашелся! Красин! Тепло-ход “Красин” — так будет точнее. Теплоход “Красин”, дирижабль “Горбачев”».

У них была двухкомнатная квартира в панельном доме, и он не то что безропотно, а с нескрываемой охотой, как только въехал Б.Б., стал стелить себе на кухне раскладушку. Каждое утро, когда Б.Б., наспавшись и назвонившись, выползал из своей комнаты, он, бритый, мытый, причесанный, довольный, встречал его невинной — подбадривающей, как ему казалось, похвальбой: «Не то что на пермских дачах, да?», заключавшей в себе одновременно отсылку к общему арестантскому прошлому и от души оказываемую услугу. С самого начала Б.Б. приходила в голову мысль, правда, всегда мельком, ни разу как следует не додуманная, занять его место, вселиться на, так сказать, правах мужа. В некотором смысле довести то, внутренне ему импонировавшее, данное хозяйкой определение его деловой сметки до, как припевали через слово братья-семиотики, «авто-мето-совершенства. «За» было то, что отношения у них давние и доверительные, испытывал он к ней скорее симпатию, она к нему, как он однажды и навсегда решил, заинтересованность, участие и даже определенного рода влюбленность. Угрозы, что станет требовательной, ничто, судя по ее ироническому складу, не предвещало, и только бессознательное внутреннее предостережение не решать одно затруднение наворачиванием на него другого, и если честно, то слишком сходного, как раз и останавливало мысль в нескольких секундах от завершения. «Не додумывать до конца — вообще перспективно: как метод», — говорил он еще перед посадкой, сверкая при этом несуществующей среди людей улыбкой. О том, что будет с ее формально сожителем, его номинально другом, в сознании не пробегало и тени раздумья: опять-таки однажды и навсегда он себя — и тот его — учредил благодетелем, а благодетелю оказаться в долгу перед должником — нонсенс.