Б.Б. и др.

На следующее утро, позавтракав тем, что Б.Б. купил, встав пораньше и спустившись в лавку, они перешли к делу так естественно, как если бы вчерашнее предложение Панина показать архив все-таки было — и было обоими принято, — а об отце ни вчера, ни когда вообще не заходило разговора. Б.Б. вернулся к раннему конструктивизму и для начала попросил показать письмо Татлина к Мельникову. Панин его без промедления достал, развернул и перед ним на скатерку положил. Письмо, ожидаемо шалое, ожидаемо новаторское, касалось проекта здания, установленного на громадном подшипнике и медленно разворачиваемого господствующим на данный день ветром. На вращающуюся независимо от подшипника ось, вертикально пронизывающую этажи и выходящую на крышу, неразъемно посажен огромный флюгер, или, если хотите, мельничные крылья. (От этой фразы на поля вывешивалось дугой: «Простите, Мельников, за каламбур».) Сдвиг собственной оси флюгера передается через зубчатые колеса на корпус здания. За грубую, первичную основу можно принять конструкцию ангела на шпиле Петропавловского собора в Ленинграде. И внешне флюгер должен с ним откровенно корреспондировать как его кубистический собрат. Стену здания, постоянно обращенную к ветру, следует сделать в виде ширмы, раздвигающейся на осенне-зимний сезон с целью защиты от холода и складывающейся на весенне-летний, чтобы обеспечить максимальное проветривание. Но гвоздь проекта не эта функциональная целесообразность, а новый образ жительства, если угодно, новое взаимодействие с домом, из которого утром, отправляясь на работу, можно выйти, положим, на улицу Красных Зорь, а вечером, возвращаясь, войти в тот же подъезд с проспекта Парижской Коммуны. Идея принципиально революционная, прямо противоположная строительству одинаковых на всем протяжении Николаевской железной дороги вокзалов, своей тождественностью призванных создать у пассажира ощущение стабильности, неподвижности, в идеале незыблемости, снимающее тревогу, вызываемую быстрым движением. А с другой стороны, принципиально национальная — избушки на курьих ножках, поворачивающейся к жильцу передом, к лесу задом.

Все это было выведено почерком, каким Татлин подписывал свою графику, несколько по-мещански красующимся под- и надбуквенными росчерками, хотя в целом каждый из трех листов производил впечатление почти чертежной строгости, свойственной его примечаниям на технических эскизах. Татлинским, точнее, по-татлински исключительно индивидуальным, выглядело движение мысли, тяготевшей к оборотам вроде «когда вы привыкнете жить у себя, как не в своем доме» с «привыкнете», надписанным поверх исчирканного косыми штрихами, но все-таки явственно прочитываемого «притерпитесь». Считалось, что Татлин и Мельников в личные отношения никогда не входили, каждому сам характер замыслов другого казался абсолютно нестоящим. Б.Б. упомянул об этом, Панин откликнулся без интереса: выходит, ошибались. Письмо начиналось: «Мастер Константин Степаныч. Все-таки пишу Вам». Листы отдавали желтизной, тушь коричневым, но совсем немного, сохранность была замечательная. Заполярный холодильник обеспечил, подумал Б.Б.

По коллекционным, что значит и товарным, меркам вещь была первого класса, но Панин знал это не хуже его. Ясно, что и прочее, по крайней мере то, что перевозилось в двух чемоданах, не ниже, а что-то, вполне вероятно, и выше рангом. Благодарность отцу, конечно, следует понимать в мстительно-издевательском смысле — на девяносто процентов. По на десять можно допустить и в самом прямом: тип парадоксальный до непредсказуемости, и ума, весьма, весьма не банально перекрученного, и решительности, создавалось впечатление, крайней. Так что и от Б.Б. требовалось решение прежде всего не частное, не об одном этом письме и, как чутье подсказывало ему, вообще не об архиве, а о Панине в целом, обо всем. (Что, пронеслось в мозгу хвастливо, по-гречески и будет Панин.) И, во всяком случае, не логичное, не привычное, а сколько-то неожиданное, сколько-то, возможно, даже рискованное. И язык произнес: «Не хотите переехать ко мне? На время; а хоть и навсегда. В комнату отца. Дача в сосновом лесу». — «Вы это из-за архива или из-за папаши?» — «Завтрак, обед, ужин. Прислуга. Дети, но кабинет звукоизолированный. Разговор со мной — по вашему желанию. Немедленное возвращение в Москву — по вашему желанию». — «Жена?» — «Н-не вполне, — фыркнул Б.Б. смешком. — Но скорее да». И Панин сказал: поехали.