Б.Б. и др.

* * *

На пути из Москвы в Ленинград, около Клина, в жаркий летний день, он попал в многокилометровую ремонтную пробку, когда и езды нет, и мотор выключить нельзя, потому что все-таки движешься. Положив на руль папку, Б.Б. стал писать письма. В конце концов двигатель перегрелся, он выехал на обочину, поднял капот и за полчаса навалял еще пяток. Нужды в этих письмах никакой не было, почти со всеми адресатами он только что виделся или вот-вот увидится, а некоторые не ответили на уже отправленное и, похоже, вообще не собираются отвечать — они-то были самые притягательные, — по писал он не с конкретными деловыми, светскими и просто коммуникативными целями, а подчиняясь инстинкту, как паук ткет паутину. И в Москву, полупустую, бездельную, если где и работающую, то все равно каникулярно, ехать не было никакой причины, но и в Рощине сидеть — времяухо-дило, а когда-то назначив себе появляться в столице не реже раза в три месяца, он привычно набил «Жигули» сумками, папками, книжками, бутылками и мисками и покатил с заездами в Новгород, в валдайские деревни, опять-таки как паук, пробегающий по диаметру паутины с отклонением на проверку боковых веточек.

Когда машина остыла, он поехал дальше и свернул в Клин бросить письма в ящик. Зайдя в почтовое отделение, он попросил девушку в окошке отправить два заказными, а расплатившись и получив квитанцию, — выйти за него замуж. Сказал, что прекрасно понимает, как несерьезно и экстравагантно, даже эксцентрично это выглядит, но он дает ей около часа, нужного ему для осмотра города, после чего заедет узнать ее решение. Через час девушка ответила неординарно «что же, попробуем», в обед он отвез ее в загс, и они подали документы. («А гщто? — комментировал он мне, расплываясь в улыбке такой же искусственной, как подчеркиваемое им «ч». — Как говорила моя бабушка Фира: двадцатый век».) На ночь он остался в ее комнатке в домике, где она жила с бабкой и теткой, — мать несколько лет назад уехала куда-то на заработки и пропала, отца никогда не было, — и утром уехал в Ленинград.

Они расписались, и теперь он заезжал в Клин по дороге туда и обратно раз в три месяца и так подгадал, чтобы быть, когда она будет рожать, то есть как раз в третью ездку после той, когда они познакомились. Родилась девочка, и Б.Б. забрал их обеих в Рощино. Довольно быстро молодая мать усвоила навыки и манеры академической, а может, писательской или композиторской жены — любых хватало по соседству — и говорила: «Изольдовы перехватили у нас корову в Кирилловском, мужу приходится ездить за молоком еще дальше». Когда ребенку исполнилось полгода, Б.Б. отвез их обратно в Клин, где, оказывается, успел купить на имя жены дом, поставить телефон и нанять домработницу. Жена в это время снова была беременна.

Любил ли он ее и любила ли его она, единственно им, а никак не посторонним, судить. С какой стати и по какому праву один человек сопоставляет то, что ему кажется «становлением», «движением», «развитием» другого, с тем, что ему кажется собственной «стабильностью» — то есть более, по его мнению, объективными координатами мироздания? Этак и марксистское учение вечно, потому что оно верно, а ведь самая подлость здесь в «оно». Без «оно» даже внушительнее, но именно потому и наглядно бессодержательнее: фраза, пустая, а в «оно» — результат раздумий, взвешивания, с «оно» чуть-чуть неуклюжей, то есть достоверней. По мне, по Найману, по героине бабелевского «Ди Грассо», то, что у Б.Б., это не любовь. Небось, по нам, и марксистское учение не вечно, а «оно» — вставлено подло. А «это нелюбовь», видите ли, годится, потому что мы же знаем, что — любовь: любовь не это, хотя это самое «это» ведь абсолютно равно «оно».

Шахматов утверждал, что любовь, самая настоящая, и в своей театрально гадкой манере улыбался. Б.Б. тогда ненадолго припал к нему — тоже по инерции: Шахматов в это время занимался мирискусниками и Кольским никелем. Он рассказывал, что Б.Б. как-то раз признался, что «это дело очень ему приятно, о-очень». «Но ничего близкого к безднам де Сада: чистая эротика», — прибавлял Шахматов «со значением». Найман спросил, а он-то откуда знает, что эротика, что не эротика. Про Шахматова было известно, что он эротически туп и сер, для него главное — разврат: еще в молодости он просил своих партнерш, с которыми со всеми и встречался, и расставался в самом дружеском взаимном расположении, звонить и рассказывать, как у них было с другими. Он даже спросил однажды Наймана, а какая разница, и тот сказал, что с удовольствием объяснит «на примере», как в школе — они учились в одной школе, Шахматов классом старше: Амур и Психея в Летнем саду — эротика, а ты с парикмахершей на скамейке рядом — разврат. Шахматов сам очень любил удовольствие, больше всего на свете, и так же терпеть не мог неудовольствия. Он начал чуть-чуть шантажировать Б.Б. — только для собственного удовольствия: декламировать в его присутствии, при людях, начало стихотворения, которое Б.Б. прочел ему как курьез: ночью ни с того ни с сего приснилось слово «традиционно», а к нему без участия Б.Б. прицепилось еще несколько: «Традиционно разводит тесто, огонь в очаге и колени». При втором чтении Б.Б. сказал: «А по хэ-хэ не хо-хо? Это у меня школьное, не лагерное». И Шахматов на всякий случай отстал.

Любил ли он своего ребенка, а потом и второго, тоже девицу, рассуждать опять не берусь. По моей и несметного множества людей логике, если и любил, то не по-людски. А по его, вполне возможно, что в аккурат как следует. Его, Б.Б., летоисчисление началось с его рождения, отец был придатком к его жизни и более препятствием, нежели поддержкой, так зачем же ему становиться таким для детей собственных? Воспитание ребенка «своим», «близким» предполагает в большей или меньшей степени неизбежное делание его еще одним собой и последующий неизбежный болезненный для обоих разрыв, так не лучше ли сберечь силы и нервы, отказавшись и от воспитания, и от разрыва? Поддержка при первой же надобности, а гули-гули — раз в три месяца. Логично? Логично. И рационально. И чем восклицать «бесчувственный!», лучше прикинем сперва, а в какую рубрику сунуть, в какое объяснение сплавить визиты в интернат для уродцев.

Когда родились дети, он подумал о своей смерти впервые не как о смерти себя, а что она для других. Не безразличие их, не их жалость, а их, что ли, ужас — из-за него умирающего: и агонизирующего — страшно, противно; и, главное, уходящего — как раб, самый ничтожный, самый последний, без единой возможности, и их «неужели навеки?». И таков их Б.Б.?! Эта картинка тоже как будто бы — как недавно разочарование в людях и в энергиях, в авантюрах и в аферах — вдруг и постоянно стала отталкивать его от жизни. «Какие специальности приобрели вы за жизнь?» — кто-то спросил его властно в полусне-полутрансе. И он ответил отчетливо, с усталой иронией, зная, что говорит: «Тридцать один черт».

Раз за разом содержание жизни оказывалось чучелом, в котором не тугая набитость была доминирующим качеством, а выпотрошенность вещи. Однажды в 70-х в Москве он пошел на политический процесс — это было поступком тогда — над не известным ему человеком, стал делать записи, подскочил дружинник, зашипел: «Выйдем поговорим!», Б.Б. громко ответил: «Нам с вами совершенно не о чем разговаривать» (а это было уже актом, или, по-кагэбэшному, акцией), еще несколько дружинников задвигалось, вышло, вошло с милиционером — и милиционер арестовал другого, с таким же длинным, как у Б.Б., шарфом. Или когда мать по условленному знаку, поданному Б.Б. в письме из лагеря, отправила его стихи за границу в «Посев» и приехавший оттуда человек передал, что их «по внутрииздательским причинам» печатать не будут, то Б.Б. как ни в чем не бывало позвонил после освобождения в издательство с фразой: «Большое спасибо, что вы согласились опубликовать мою книгу». Номер не прошел, но в том-то и дело, что, оказывается, совершенно не важно, прошли его номера или не прошли. В квартиру Бродского в Нью-Йорке, когда там жил Древин, которому Бродский запретил пускать единственно Б.Б., а Б.Б. поставил себе целью попасть туда во что бы то ни стало, он попал: просто позвонил в дверь, и куда Древину было деваться? — но толку-то! И Бродский с яростью возражал, и Древин скрежетал зубами, и то, что он там побывал, так и осталось просто словом «побывал» — чучелом события. Только такие у него и оставались — и таких набежало за жизнь тридцать один черт.

Ника помогала калекам, проводила подписку в помощь неимущим, читала по кафизме в день, для нее это было Все — а по Б. Б. разве что сюжет для упоминания. Да и что ни возьми: дети, отцовский долг, такая-другая жена, думание и писание, удовольствия и тяготы, даже страдание — более или менее как погода.

Как — «побывал». Кто-то звонит: только что говорил с Америкой — его, Б.Б., племянник повесился. Ну что ж, ужасно. Через день: не он, его друг. Ну что ж, прекрасно. Да ведь тот-то — погиб! Ну что ж, погибают.

В те дни он признался Найману: «Я мог бы сделать что угодно, все что угодно. Украсть, что мне нравится, или просто так. Убить — заказать убить — мешающего или ненравящегося, или просто так. Сойтись, если охота, или просто так, разрушить чье-то благополучие, семью, покой — всех, включая мою жену и моих детей. Но я не могу сделать ничего против этого самого вашего Бога. Из-за страха, конечно, и стыда, и прочего и прочего, но главное, из-за того, что это Бог. Просто слово, которое лишает последних сил, подавляет, как подошва пылинку, даже не способную осознать размеры великана, чья подошва. Ну, а что если это действительно Бог из неба гремит: не кради, не убивай, не сходись с кем попало? А что если это Бог подбросил мне эту жену и этих детей как Своих? И вот получается, что я не могу сделать ничего. Кроме тех вещей, в которых нет никакого присутствия Бога, никакого следа, отзвука, отсвета. А вещи эти — там, где я, где я заполняю собой весь мир. И их много, множество — целый мир, за исключением редких-редких владений Бога».

Найман сказал ему:

— Вы вообще не знаете, что значит любить.

Но я знаю, например, что вы меня не любите… А может, любите. В самом деле, я плохо в этом разбираюсь.

Но если вы примете, например, что я вас не люблю, то могли бы в таком случае сказать, любил ли вас кто-нибудь?

Кроме мамы?.. — Усмехнувшись: — Нет, едва ли. Не мог бы. Потому что, я же говорю, что-то во мне действительно не то.