Б.Б. и др.

Ираида родила очередную девочку, очень легко. Потому, объяснила она нам всем, что эмбрион регулярно согревала и укрепляла панинская пятерня. Наметили через две недели крестить, дома, позвать отца Павла. С этим его «отцовством» происходило то же, что с «санкт-петербугством» Питера. Чем упорнее город величали санкт, тем больше он отрыгал Ленинградом; чем чаще в газетах и на телевизоре появлялся протопресвитер Павел, тем сильнее от него несло Пашкой.

Б.Б. позвонил по телефону, сказал, что я должен присутствовать непременно, что он подхватит меня у моего дома завтра в полдень и мы вместе заедем в церковь за Пашей, у которого как раз закончится служба. Вечером перезвонил: будет у меня в полвосьмого утра, потому что в час у Паши срочное отпевание, литургию завтрашнюю он ради этого отменяет, но ночует в церкви, так что лучше всего, если я сам туда подъеду в восемь, это всем сэкономит время. А еще лучше, сказал я, если я досплю до своих десяти часов. Хорошо, не стал он спорить, в полвосьмого жду на улице. «Церковь» оказалась домиком за воротами Шуваловского кладбища: бывший «пункт ритуальных услуг» с выведенным над дверью черной краской православным крестом. Паша был в прекрасном настроении, по дороге шутил, что он новый Чичиков, прибыль с мертвых душ, каков приход, таков и доход, и прочее в своем духе. Рассказал анекдот про нового русского в храме: дьякон кадит, а он — «мужчина, я извиняюсь, но у вас барсетка горит»; барсетка — такая деловая сумочка у них на ремешке на запястье.

Он становился все нелепее год от году. Перебрал церкви нескольких юрисдикций, остался с епископом из Сибири, объявившим свою собственную, про которого шутили, что этот монах «одной жены муж» и в «погонах до локтя». У него сразу получил чин не протоиерея какого-нибудь, а протопресвитера — с молодости слово за внушительную звучность обожал — и немыслимо важный, как он утверждал, нагрудный крест. На свой счет каламбурил: я благочинный телевизионной епархии. Его любила зубоскалящая шантрапа из бывших приятелей-журналистов, прибившихся к телевидению, и охотно приглашала: подрясник, крест, борода, умеренное фрондерство, если речь о Московской патриархии; слезы на глазах и срывающийся голос, если об истовости веры; один-два анекдота из разряда рискованных. Такие же — для бойких газет — и статьи сочинял. Подписывал и на экране представлялся только «протопресвитер» — как «гвардии полковник». Бедная голова от несовместимости ролей совсем расцентровалась, перестал, как говорят боксеры, держать удар, фразу начинал за здравие, кончал за упокой. Писал вдруг: «Не время говорить о воссоединении Восточной и Западной церквей, пока на православной колокольне в Мелюзееве висит кампан, принадлежавший местным старообрядцам». Что за Мелюзеево?! Где оно, Мелюзеево?! При чем старообрядцы?! Я, пока ехали, просил объяснить. Он сказал: колокола — звучит, понимаете? купола — понимаете?

На каком-то участке дороги Павел и Б.Б. одновременно повернули головы к машине, стоявшей на обочине, Павел потом высунулся в окошко посмотреть назад, Б.Б. вгляделся в зеркальце заднего вида. Один сказал другому: «Тоже заметили?» — «Ага. Но это он свитер надевал». Мне, не видевшему, объяснили, что обоим показалось, будто парню, вышедшему из машины и наполовину заслоненному открытой дверцей, кто-то обвивает руками шею, Павел признался, что даже разглядел девицу, а это были рукава красноватого свитера, который тот на себя натягивал. Павел сперва отпустил скабрезность, идиотскую, просто ради скабрезности, про ласки свитера, потом профессионально посуровел: лукавый водит — и перекрестился. В Зеленогорске Б.Б. купил бутылку и закуски, к дому подъехали в начале десятого. Дети играли у крыльца, старуха бродила с коляской на дальнем конце участка. Мы вошли в дом — ни Ираиды, ни Панина; видно, спали еще. Б.Б. открыл дверь в бывший отцов кабинет — действительно, спали: под одним одеялом, на правом боку, он к ней прижавшись. Мы увидели это все трое враз, как будто под фотовспышкой. И они — враз открыли глаза и увидели нас. Ираида сказала сонно: который час? — а Панин: ничего страшного, Давид и Ависага, я грел, теперь меня греют — чтобы было тепло господину нашему царю. Они перелегли на спину, выпростали руки из-под одеяла. Панин уставился на Пашу, умильным голосом обратился: благословите, отче. И без паузы: а знаете, ведь эта ваша нынешняя церковь процветающая бросает на Христа Иисуса тень, и двойную — во-первых, не похожа на него, бедного, совсем; а во-вторых, намекает, что он мог не знать, что на процветание, а не на рыдания ее учреждает. Ну да ладно, благословляйте… Потянулся, встал, оказался в ночной рубашке ниже колен, и она встала — в такой же. Проговорила недовольно: может, выйдете все, дадите одеться?

В некоторой растерянности, в смущении мы выкатились в столовую. Б. Б. стал доставать из сумки снедь, его благочиние — ее раскладывать на блюда. Панин проделал несколько легких гимнастических движений руками, медленных поворотов корпуса. Ираида вышла, он вошел в кабинет. Нянька впустила в дом детей, внесла младенца. Павел велел подогреть воду, наливать в таз, достал крестильную шкатулку, раскрыл. Ну-с, сказал, восприемница — няня, а восприемник, повернулся ко мне, ты? Я свой маневр знал, отпарировал когда-то услышанным: крестный — мальчику, девочке довольно крестной. Панин в белой глаженой рубашке проследовал в ванную, появился бритый. Павел попробовал локтем воду, зажег свечечки, затянул. Дошли до «отрёклась ли еси? говори: отреклась!», старуха отозвалась с достоинством: «Сама знаю. Ясное дело, отрёклась». Когда кончил, сказала твердо, скомандовала: «Теперь, под одно, покадить — для освящения дома», — и мы с Б.Б. переглянулись, вспомнив Феню.

Сели за стол, выпили по первой, и Паша, как будто этого момента все время ждал, как будто до сих пор еле сдерживался, с необъяснимым восторгом насел на Панина: не из тех ли он Паниных, которые… Тот милостиво ответил, что и из тех, и не из тех, потому что при Елизавете Петровне вмешалась струя шляхетской крови, не бог весть какая высокородная… Тот не дослушал: а то я о прошлом годе, — так и залепил, — имел честь быть представленным великой княгине Соломо-нии Андреевне, урожденной Веиной. Собственно, она только супруга великого князя Кирилла Ананьича, но он, к несчастью, последние годы… Панин вставил: куку. Паша докончил свое:… не вполне дееспособен. Ее высочество, наоборот, — ума яснейшего и проницательнейшего. Ее высочество, кстати, припомнила: «Ни разу не принимала болеутоляющего. Не знаю, что это такое. За всю жизнь ничего никогда не болело». Вы ведь знаете Веиных? Панин сказал, что слышит фамилию в первый раз. Как! — откинулся на спинку стула Паша. — Вы же с ними породнились в середине семнадцатого века. Они тогда были Фейны. Фейны — от греческого «феос», Бог. А Анна Леопольдовна переименовала их в Веиных. Вейн — Фейн, Фейн — Вейн. Византийский род. Ее высочество между прочим отметила: «Я Кирилла уважаю как венценосного супруга, но как род Романовы — мальчишки, парвеню. Для нас, для Веиных. Для Феиных». То есть, по причине родства, и для вас, для Паниных.

Отец Павел словно впал в раж и никак не мог остановиться. Панин посмотрел на меня и вдруг произнес отчетливо: зарапортовался священнослужитель. Потом повернулся к Б.Б.: отвезите-ка меня домой, как договаривались. А то скучно у вас стало. И честь, вот мне батюшка напомнил, пора знать. Б.Б. ничуть не удивился, как если бы условие было такое, что Панин погостит неделю и сегодня эта неделя кончилась. Он сказал: конечно — но везти вас в Москву на машине у меня сейчас нет времени, ничего, если отправлю поездом, мягким вагоном? Ай-яй-яй, ответил тот, встретив новость тоже как ожидаемую и по видимости нисколько не огорченный, верь после этого обещаниям. А не согласится ли, снова перевел он взгляд на меня, мне сопутствовать уважаемый господин Германцев? Б.Б. уже открыл рот, чтобы уверить меня, что мне это будет как нельзя более удобно, но я взмахом руки его оборвал и ответил Панину, что поеду. А тогда, сказал он, я хотел бы расплатиться с хозяином за гостеприимство — ушел в кабинет и возвратился с письмом Татлина Мельникову. Не без церемонности, то есть наклонив голову и метров с двух протянув руку, передал Б.Б. конверт и церемонно же проговорил: не обессудьте, если что не так, и в особенности за это библейское утро. Надо ли говорить, что я не Федор Павлович. И не Авраам — увы, увы. Отнюдь: царь ее не познал, это само собой разумеется, это не обсуждается. Он раскрыл другую ладонь, на ней лежали гранатовые сережки — протянул Ираиде: принадлежали Зинаиде Николавне Гиппиус; чтобы вам было понятно, была такая Веина-Феина.

Я не Федор Павлович, отнюдь, сказал он мне, когда мы сели в СВ и поезд тронулся (за оба билета платил Б.Б.), акция была чисто педагогическая: точка над «i» десятиричным. И потом — мне действительно холодно: кровь остыла.