20 лет

***

Что я ожидал от встречи выпускников на двадцать лет окончания медакадемии? Накануне во время приёма душа думал об этом. Я ждал, что три четверти гостей не будут проявлять активного интереса ко мне, да и я к ним. Ждал, что буду избегать некоторых товарищей, что не были мне друзьями и не верил, что они изменились в лучшую сторону. Мне казалось, что встреча быстро распадётся на небольшие тусовки по группам студенческим или неофициальным дружеским компаниям. Кто с кем бухал, кто с кем водился двадцать лет назад. Мне виделось, что я буду одним из немногих, кто пришёл впервые, основная когорта была бы завсегдатаями, если так можно сказать о пятилетних встречах. Не помнил я и имён многих сокурсников, не хотел попадать в неловкие ситуации. Был уверен, что некоторые оригинальные личности, с кем дружил либо хотел всегда дружить, не придут на такое попсовое действо. День должен был быть очень жарким, что несомненно тоже отпечаталась бы на ленивых разговорах и постоянном приёме холодных напитков. Я не хотел без устали выпивать и в целом не хотел сидеть за столом дольше приветственной речи. Я не хотел тонуть в история о коронавирусе и спорах о разных вакцинах, а может и с антипрививочниками. Всё это лишнее, крадущее время. Ждал только я увидеть своё собственное поведение. Как я справлюсь представить себя им. Насколько честен буду с собой. Смогу ли просто получить удовольствие. Не сравнивать, не болтать без умолку, не подкалывать никого. Пожать руки, обняться. Улыбнуться. Что если не придут мои потерявшиеся друзья? Мои одногрупники? Что я буду делать, если явятся только те, о ком я позабыл?

***

Скорым шагом со Стасом мы двигались мимо кустов и сломанных скамеек в дальнюю общагу. Был ясный день, за кустами не поджидали нас студенты-физы, не ждала нас драка. Не от страха попасть в засаду мы полубегом приближались к кирпичной девятиэтажке. У нас была цель, мы выиграли в лотерею, судьба одарила лавровым венком, мы разгадали карту сокровищ. Стас получил новую комнату, четвёрку с кухней и коридором, в которой он, Аркадий, я и четвёртый друг могли создать штаб-рай. Мы, только что перешедшие в разряд старшекурсников, с момента сдачи патана и патфизы, нуждались в своей площади, плацдарме, собственном доме. Потому что после серии тяжёлых экзаменов третьего курса очевидно мы-таки доучимся до конца и станем матёрыми шестикурсниками и даже врачами. Нам надоело гостить у друзей среди чайников, аудиоцентров, сидеть на краешках кроватей, меняться книгами в коридорах, прочерчивать тропу среди пустых пыльных бутылок. Мы выросли в джунглях медгородка и заслужили право на свой лагерь в них. По нашему плану комната станет шикарной, мы выкинем всё от прежних хозяев и сделаем модно-ново, просторно-чисто, мы создадим жильё мечты. Аркадию место и не требовалось, он жил у родственников в городе, я был местным и жил с родителями, четвёртый друг жил у девушки. Реальным жильцом был бы только Стас, остальные числились по документам. Но приходить-тусить смогли бы все. Эта перспектива ускоряла мой шаг. Сколько всего рождалось в голове пока шли до корпуса общаги, проходили мимо двери коменданта и качалки, поднимались на умеренно высокий этаж. Встреченные лица казались счастливыми, девушки красивыми, день был как пятница. Стас волок веник, савок, ведро, швабру, молоток и решимость скорее сделать из комнаты пригодное жильё. Я ничего не нёс, но желание принять участие с трудом помещалось за рубашкой. Дверь отворилась и друг начал без объявления войны двигать брошенную отступившими выпускниками мебель, сгребать мусор в угол, открыл окно впустив свежесть в долго запертое помещение. Я неспешно проходил вдоль стен комнаты и рассматривал артефакты. Над кроватями прямо на стенах, на оставшихся чудом обоях были написаны стихи неизвестных поэтов, возможно, живших здесь. Постеры БГ, Боуи, битлов густо, перекрывая друг друга заполняли углы. На потолке углём были нарисованы тропические пейзажи, таитянки и животные из снов. Стопки раритетных пластинок не влезли кому-то в поклажу и остались пылиться на полу в центре. Взяв в руки пару из них, а также книги без обложек с подоконника, я понял, что это самые разыскиваемые мной и самые желанные пластинки и книги из всех, что я только мог представить. Я вынул из ведра Стаса, уже выброшенную тетрадь, которая оказалась дневником, а может повестью бывшего студента. Лёжа на старом матрасе под самодельным плакатом группы «Пикник», подложив под голову тушку гитары, я начал читать. Туда-сюда кружил-метался друг, отрывая что-то от шкафа и волоча тумбочку на помойку. Протирал подобранной футболкой с пацификом стекло и одновременно отдирал обои мелко исписанные цитатами из песен Боба Дилана. Кто-то заглянул к нам и умыкнул стопку книг Кастанеды, перевязанную вполне пастернаковской верёвкой. Другой спросил можно ли взять унитаз. Стас не слышал, я не ответил. Вдоль стен стояли невиданной красоты жестянки из-под экзотического чая и кофе с засохшими цветами из книг Толкиена. Была и засохшая поросль конопли в ящике-посылке. Сияла пара бледных пятен-прямоугольников на полу и стенах, что-то всё-таки забрали с собой. Судя по ценности оставленных вещей (лично для меня), забрали должно быть оригинал «Троицы» Рублёва и гитару Высоцкого. Я был поражён комнатой. Околдован этим храмом. Свет был здесь цветным. Радуга висела за окном. Единороги ждали в коридоре. Кто жил здесь и почему я не знал этих людей раньше. Они создали мирок в котором я всегда хотел быть. Я был уже частью их комнаты, но не знал где она. Это моя кровать, мой дневник и моими руками нарисованы герои в джинсах на обратной стороне двери шкафа. Будто вся моя голова была выпотрошена и её содержимое аккуратно расставлено в этом прямоугольнике. Будто всё что я не мог найти оказалось спрятанным здесь. Я продолжал лежать в пыли поднятой веником и понимал, что именно здесь я хотел бы жить, приди я сюда на год раньше. Мне не нужен ремонт и перемены. Кто были эти студенты, как долго они копили сокровища, как проводили здесь время? Куда они уехали? Наверняка я сто раз был прижат толкучной одного и того же с ними вагона трамвая. Наверняка мы входили и выходили через одни двери лекционных и сидели в столовой напротив. Но они не спалились, они не открылись, они прожили свои курсы в тайной комнате и мы не узнали, что начинка у нас совершенно одинаковая.

***

Прошло двадцать лет. Это как двадцать курсов с двадцатью каникулами. Что такое каникулы, мы все стали забывать, но появившиеся дети напомнили. Дети появились, пошли в сады, школы, начали выбирать институты. Прошло двадцать лет. Предыдущий опыт общения с однокурсниками перестал давить на меня. Я стал сильнее отличаться от них, так что смотрел теперь как будто через океан. Я простил себя, простил их, что-то встало на место. На кого держал обиду – позабыл, кому завидовал – отпустило. О мёртвых сожалел, о живых порадовался. Ни с кем не поддерживая контакт, сохранял самодостаточность, так что стал готов к встрече с ними. На пятнадцатилетие у меня был непростой год, пропустил даже обсуждение встречи, была ли она? Фотографий не видел, может и не было. Двадцать лет подошли также быстро, как когда-то мне показались десять. Иду. Буду на встрече, ещё и с удовольствием. Двадцать лет мне понадобилось чтобы понять, что был я прекрасным активным студентом, который хорошо учился чтобы потом хорошо работать врачом и впитывал не только учебники, но и людей, отношения, мораль, цинизм, этику и сто тысяч дополнительных хобби и мимолётных увлечений шести лет медгородка из которых до сих пор состою. И что не получил я чего-то в ВУЗе только потому что ВУЗ не мог мне этого дать. Посредственность и местами убогость сокурсников и особенно части преподавателей почти сделала из меня закомплексованного и неверующего в себя мальчика. Через двадцать лет я понял, что никому ничего не должен объяснять и не за что мне извиняться. Вырос мальчик. Детство длилось дольше, чем у других, но всё же завершилось. Нет никаких обязательств у меня исправлять прошлое. Оно прошло. Как хорошо, что это случилось хоть и через столько лет. Дети, когда несчастны или счастливы, то заслуга родителей. Но взрослый сам ответственен за своё состояние. Несчастлив, значит не умеешь жить. Я с большой радостью представляю встречу с теми, с кем соревновался за звание заучки и с кем дрался, с первой любовью и с завистливыми тупыми уродами, несущими свои ограниченные знания людям. И с гитаристами, и с курильщиками, и с теми, кто ни дня не работал врачом. Нет, я не верю, что они все изменились. Быть может научились играть. Не верю и в то, что те, кто не мог справиться с элементарными клиническими заданиями стали хорошими врачами. Я мог справиться, но уже не работаю врачом, а они лечат людей. Но и это отныне не проблема, не препятствие для встречи, не повод и не причина. И алкоголь не черта между нами, и стали все женщины красивыми, а все мужчины благородными. Я прошёл путь, справился со своей натурой. Не буду хвастаться, не буду сравнивать, буду ждать встречи летом, буду одним из них, моих однокурсников.

***

Попасть в «Рябинки» было удачей для тех, кто ничего не хотел делать на практике и проклятием для тех, кто ждал возможности освоить инъекции и реальные навыки ухода за больным. В «Рябинках» не было настоящих пациентов, там не было рутины бесконечных капельниц, операций и современных обследований. В «Рябинках» не было даже рябины на территории, отчего название казалось дебильным. Это был огромный типовой дом престарелых на окраине города. И нам, в довершение всего, достался ещё и девятиэтажный корпус ходячих и вполне здоровых старичков, которые были озадачены только своими внутренними разборками, свадьбами со старушками и телевизором. Утро студентов-практикантов начиналось со смотрения в таз с перекисью водорода в котором одиноко тонул после недолгого плавания стеклянный многоразовый шприц. Он пускал крупный пузырь и после только лежал на жёлтом дне. Сестра просила нас плевать в таз перед началом рабочего дня. Она ждала комиссии в любой ближайший момент и наводила порядки. Плевать в эмалированный таз с одиноким старинным шприцем было странно, но мы плевали. Перекись при встрече с кровью даёт пену. Пена в тазу указывает, что обработка шприца проходит после контакта с кровью. То есть в процедурной выполняются инъекции, забор крови, прочее. Но сестра не выполняла ничего такого. Все назначения врача были в таблетках, анализы не делали, а внутривенные введения лекарств молодости не были зафиксированы в журналах и делались принесёнными мимо учёта нормальными одноразовыми шприцами. То есть без нашего плевка в таз по утрам, процедурный кабинет могли попросту ликвидировать, а сестру перевести куда-то на дальний пост за монстерами и фикусами или сократить. Я плевал, Митя нет. Уколами молодости были ежедневные введения АТФ и кокарбоксилазы в толстые и ломкие вены старушек, что хотели замуж за старичков. Местная легенда утверждала, и вполне возможна культивировалась финансово заинтересованными медсестрами, что эти два препарата возвращают либидо и ясность ума. Никакие мои комментарии о том, что они не работают как лексредства сестру не убеждали. Следы подработки прятались. Старушки снова и снова по одной появлялись в коридоре ближе к полудню. Делать эти внутривенные мне не разрешали, поскольку это был приработок сестры, доверяли только ей. Наплевавшись вдоволь, мы, студенты третьего курса, посещали остальные сестринские посты и убеждались что заданий для нас нет, если не четверг. Затем мы спускались в подвал, где в тренажёрном зале, оборудованном «кеттлерами» в компании со студенткой из физакадемии болтали и занимались жимом от груди. Худые студенты изобретали уже сто раз до нас придуманные упражнения. Митя выдумал тягу гантели двумя руками из-за спины. Я в ответ придумал жим узким хватом от груди. Именно там я подсел на качалку и на тяжёлый фитнесс в целом. Два часа в тренажёрке заканчивались перекусом и прогулкой по саду. Территория «Рябинок» была не очень ухоженной, но просторной и выходила к одному из городских прудов, где летом я мог нечаянно встретить своих друзей не из мединститута. Забор как таковой отсутствовал. Так день практики мог и завершиться. Я снимал халат, сворачивал его в пакет и уходил к знакомым на пляж. Но мог и вернуться, оставить халат в шкафчике отведенной нам комнаты и болтать на широких подоконниках с сокурсниками, заброшенными судьбой в дом-интернат. Ребята из Белоруссии, Брянска и Калининграда по разным причинам не поехали на летнюю практику домой и теперь жалели. Мы обсуждали новые альбомы любимых рок-групп, менялись рассказами Пелевина, вели невинные фантазийные споры о своём будущем. Свободного времени было так много, а порядочность моя высиживать его на практике так велика, что я начал учить японский язык. Давно соприкоснувшись с ним на тренировках единоборств через ритуалы приветствий и названия приёмов, я наконец-то нашёл время поучиться фундаментально. Зубрил алфавиты и иероглифы, фразы, по учебнику для 1-3 класса настоящей японской школы переданному мне знакомым из Хабаровска, где подобное уже давно стало факультативом в школах. Японский учебник был в виде ксерокопий, неудобных рассыпающихся листов, из-за чего я носил в «Рябинки» только по одному листу в день. Зато выучивал его досконально. Проблема лишь в том, что все комментарии, для того чтобы гайдзин мог понять текст были написаны авторучкой на английском. Я в школе и ВУЗе учил немецкий. Поэтому мне пришлось осваивать одновременно и английский, в чём мне помогали мои новые друзья с практики на подоконниках, сплошь оказавшиеся «англичанами». Митя объяснял мне разницу английских слов «дом-очаг» и «дом-просто дом». Я ему в ответ, как меняется понятие «я» в японском в зависимости от статуса говорящего. Так что, когда меня спрашивают, чем я занимался на студенческих практиках, я вспоминаю свой «флот» и японский в «Рябинках», и отвечаю, что очень разными вещами. Всё становилось с ног на голову в четверг. В библейский чистый день. То был день бани. С раннего утра и часов до четырёх мы с ребятами катали проживающих на сидячих каталках со всех этажей на второй, где была баня. Большая часть ходячих и бегающих всю неделю старичков, вдруг в четверг, не могли дойти туда. Не могли раздеться, стоять, сидеть, не могли объяснить, что им нужно. Наступала массовая четверговая энцефалопатия так неудачно сочетавшаяся с массовой маниакальной активностью с нашей стороны. И огромные силы в лице десятка студентов, инструктора из физакадемии, сестёр и санитарок качали свои икры и бицепсы перекладывая и перевозя в одну сторону пахнущих мочой и причитающих, обратно раскрасневшихся и поющих песни из кинофильмов. Как интернат справлялся в нелетние месяцы? Без студентов и практикантов всех мастей? Четверг давался мне тяжело. Всё мне казалось организовано неверно. Я не знал ещё таких слов как логистика и эргономика, но чутьё подсказывало, что всё следует делать не так, не в том порядке. К одиннадцати всё раздражало. Дед, добровольно работающий лифтёром и не разрешающий нажимать кнопки, сам нажимал их не всегда правильно, не попадал в нужную из-за тремора. Санитарки, которых сроду было не видно, в четверг становились царицами и кричали на всех, бросались вениками и вещами, командовали слово шёл бой. Сёстры, которые внезапно становились немощными и медленными, активно помогали только со сменой белья. Терапевт, которого, как и со все прочие дни не было на месте, но он объявлялся в момент нашего ухода и укоризненно смотрел на часы и наши уже безхалатные фигуры. Но четверг уходил, под шум уроненных тазов и претензии розовощёких старушек. Все другие дни успокаивали меня – слюна, сад, иероглифы, пляж. Медицинское образование действительно разносторонне воспитывает человека. Врач живёт в реальном мире, значит и студент должен познать его секреты как можно раньше.