Б.Б. и др.

* * *

Так что не заладилось у Б.Б. с новой реальностью как сказал после его ухода Квашнин жене, а жена, главный редактор нового журнала «Петербуржанка», назавтра двум своим заместительницам. Словно вирус забрался, он не заметил когда, в сознание, мозг докладывал: занятия, дела, карьера, мысли, соображения — отнюдь не кончены, развиваются, множатся, но жизнь — кончена. Наверное, это и имел он в виду, когда звонил мне по телефону после освобождения, чтобы сказать, что «почти всё позади, хотя почти всё еще впереди». Сорок четыре года, или сколько уже ему там было, сорок пять? — не возраст, да, да, да — для дел, для планов, для положения в жизни. Но жить — не начинать, не проектировать и получать результат, не готовить жизнь, а просто жить вперед, ну потому что живешь, как жил в двадцать, тридцать и даже в сорок накануне посадки, когда и начинал, и проектировал, и готовил с естественностью человека, который как сейчас, например, Миша Квашнин живет и живет, сорок пять лет живет и, значит, будет дальше жить, — поздновато. Вирус неболезненный, но никаким способом, никакими доводами, насмешкой и забытьем не изгоняемый.

Психологически он чувствовал себя непобедимым, несокрушимым, сильнее любого, с кем сталкивался и кто приходил на ум. Он ощущал в себе мощь, которая одолеет отцово завещание, не говоря уж о сопротив лении Ники, питаемом не желаниями, а принципами, и потому хилом. Все приходящие в голову издания, членство в приходящих в голову союзах и клубах, защита докторской, место в университете, новый автомобиль «Фольксваген», все, что он предпринял или собирался предпринять, — было таким же верняком, как получение на контроле товара, оплаченного в кассе: выбрать, отстоять небольшую очередь, подойти с чеком к прилавку сколько времени это может занять? Он сознавал себя чемпионом, не суперменом — чемпионом, но заведомым чемпионом, таким, который заказывает первую высоту после того, как все уже сошли на более низких. И вот эта-то заведомость делала соревнования бессмыслицей. Он попадал в порочный круг: участвовать в них, наперед зная, что победишь, — тоска, а победить не участвуя невозможно.

Три новых события, случившихся одно за другим на протяжении полугода, еще дальше и еще более властно отбросили его и от людей, и от нервного столба жизни, которую активность этих людей воплощала. Он приехал в Манчестер на симпозиум по делам Советского Союза и Восточной Европы. Никто его специально не звал, но после трех-четырех звонков нужным людям приглашение прислали, кого-то он нанял ходить в ОВИР за паспортом, кого-то — ездить в посольство за визой. Я туда тоже залетел — бывшая жена устроила. Участников собралось полтысячи, не то тысяча со всего мира, и ясно было, что если пошу-стрить или, как недавно стали говорить, подсуетиться, то можно выковать цепочку сменяющих друг друга конференций, съездов, визитов с лекциями на несколько лет вперед, а при верной ориентировке и поведении, так и вообще попасть в хорошую компанию.

(Наймана в это время пригласили в Загреб, конференция по Андрею Белому, предложили тему «Белый и Ахматова». Был постоянный, хотя и негласный, совет организаторов с центром в Женеве, специалисты по русскому символизму под легким штейпериапским соусом: Доктора чтили, но Вячеслава Иванова никак не меньше. Назначали конференцию раз в год, всегда в новом месте, для чего в совет принимались представители из разных стран и городов, люди влиятельные: университетские завкафедрой, деканы. Найман все сказал как надо про паладина в «Петербурге» и в «Поэме без героя», залился соловьем, всем понравился. Но на одном из обедов, выпив лишку сливовицы, сказал, что Сологуб — вот кто поэт, и все заулыбались одобрительно, потому что следующий слет, в Севилье, посвящался как раз Сологубу, и тут он прибавил, хотя за язык никто не тянул, из соображений, как впоследствии объяснял, «триумфа честности и чтоб знали», что и поэт превосходный, и «Мелкий бес» чудный, но что пьесы, все эти «Навьи чары» — кошмар, невозможно читать. А пьесы-то и намечались быть ударной частью в Севилье, и не попал Найман в разъездной шапито.)

На третий день пришла в Манчестер телеграмма от Ники из Филадельфии о том, что ей позвонили из Ленинграда, что умерла мама. Билет у Б.Б. был железнодорожный, то есть поездом до Харвича, паромом в Хук-ван-Холланд и еще двое суток поездом через Москву в Ленинград. Он купил авиа, туда и обратно, как потом выяснилось, — и через три дня вернулся обратно на симпозиум. Кто знал, были шокированы все, кроме меня. Мать очень сдала за последние месяцы, Б.Б. нанял постоянную сиделку, та по утрам сажала ее на полчаса-час в кресло, остальное время постель. Уезжая, Б.Б. с ней простился. В Ленинграде, кроме как похоронить, делать было нечего, тем более вести с желающими банальнейшие разговоры о смерти, а в Манчестере оставалась еще неделя заседаний, панельных и пленарных, а обратный билет был и вовсе на еще через полмесяца: предстояло встретиться с теми, кто до ареста вел его дела за границей.

Я перед отъездом зашел к нему в общежитие всех, кто прикатил за счет организационного фонда, поселили в студенческих общежитиях: тесные комнаты на две или четыре койки, общая ванная и уборные в коридоре, там же телефон-автомат. Я сказал, что соболезную, что мне его мать нравилась, не говоря о том, что я мало кого в жизни знал тридцать лет, и царство ей небесное. И Фене, сказал он, Феня вчера умерла, Ника позавчера ночью на этаж позвонила. Чтобы не глядеть на него, я стал глядеть в окно. Он походил по комнате, выдвинул ящик, пошуршал, расстегнул-застегнул молнию на сумке. Я повернулся, сказал, что ладно, я пошел. Тогда он проговорил: «Мне сиделка рассказала, что мать стала задыхаться, та ее приподняла, подоткнула подушки, и вдруг мать с изумлением на нее посмотрела и также с изумлением произнесла: “Я умираю. А где…” — и умерла. Я думаю, она это про меня “а где”. Как вы думаете?» Я не ответил, но и взгляда не отвел. «Интересно, а Феня про меня вспомнила? Как вы думаете?» Потом прибавил: «Я на обратном пути хотел в Амстердаме остановиться, а сейчас уж… Расхотелось. У вас, кстати, нет там знакомых, у кого удобно было бы дня на три остановиться?» Я решил не улыбнуться, просто помотал головой.

Осенью он пригласил меня к себе на обед. Оказалось, и Наймана, который приехал из Москвы и где-то с ним случайно пересекся. Найман сказал, что вот-вот собирался мне позвонить, завтра, что не любит звонить, если не знает, когда точно может повидаться. Б.Б. о нашем необъявленном охлаждении не догадывался. Да и охлаждения — как охлаждения до этого, по сути, не было, сформировалось как раз на обеде, точнее, по окончании.

Обед подавал, то есть приносил с кухни, седовласый тип в белой накрахмаленной рубашке с черным галстуком-бабочкой. Он не проронил ни звука, Б.Б. его не представил, мы сделали вид, что застолье с мажордомом обычная наша практика. Обед походил на столовский, даром что на фарфоре, зато вино какое-то такое настоящее, что, выпивая, хотелось креститься. Найман спросил, не легендарная ли это марсалочка юных лет, Б.Б., усмехнувшись, ответил, что из тех же погребов. Тип величественно подал мороженое и ушел, хлопнула входная дверь, покинул апартаменты. Б.Б. наконец доложил, что подобрал его в больнице, некуда человеку было деваться: «Сперва показался стариком, а как развернулся! Не пропадать же добру».

Он сварил кофе, мы с чашечками перешли в кабинет отца. Говорить было не о чем, Найман рассказал смешную историю про негра, с которым он познакомился в Нью-Йорке, который не пил кофе, потому что расизм, и анекдот, как двое на бегу с выпученными глазами сталкиваются на улице, один спрашивает: «Нужен вагон алюминия?» — второй: «Сколько?» — «Миллион». — «Годится». — «Завтра на этом месте», и один бежит искать миллион, а другой — вагон алюминия.

Я уставился в окно на Фонтанку, на катера с шашечками такси, это было новенькое, частная инициатива на базе общественной пристани. Найман стал рассматривать книги, покосившиеся на полках с пустотами, — видимо, дележ с помощницей отца уже состоялся. Тишина продолжалась минут десять, никому не мешала. Вдруг Б.Б. произнес, нарочито чужим, скрипучим голосом: «Может, сыграем в Фердыщенку? А то ведь у нас друг о друге сведения крайне фрагментарные. Больше представления, нежели знания. И представления такие, что я, например, плохой, а вы хорошие». Найман засмеялся: «Более или менее. А разве не так?» Мы вернулись в кресла, Б.Б. сказал: «Я и начну».

Он рассказал, как в молодости хотел познакомиться с Шостаковичем, на велосипеде приехал в Комарово к нему на дачу, домработница сказала, что хозяин только что отправился в Репино в Дом композиторов. Б.Б. ринулся вслед, у ворот Дома композиторов увидел «Волгу», шофер подтвердил, что да, Дмитрия Дмитриевича. Б.Б. вошел внутрь, сунулся туда, сюда, заглянул в бильярдную. Там играли двое, с одним Б.Б. был знаком с детства, потом вместе учился в университете: сын профессора консерватории, пианиста. Сын профессора заговорил с ним по-французски, сказал, что играет с вахтером, кагэбэшник, известный стукач и сволочь, игра на деньги, и тот бильярдист хоть и никакой и по шарам лупит хамски, по простые позиции использует на сто процентов, выиграл уже две партии, и давай ты вступишь третьим, в очередь передо мной, через раз будешь делать подставки, я — забивать, выручку пополам. Б.Б. привело в восторг то, что они говорят по-французски — по-французски: два виконта ставят на место простолюдина, который может — и должен, поскольку плебей — только хлопать глазами на господ. Все вышло по плану, и когда вахтер с черными корявыми пальцами и красными припухшими веками проиграл в третий раз, то вывалил прямо на сукно мятые рубли и мелочь, сосчитал, сказал, что будет должен трешку, и прибавил: «А теперь пошли, ученые джентельмены, ко мне в котельную, поучите меня, как по-турецки договариваться, пока я лопатой машу». Когда он ушел, они очень веселились, Б.Б. спросил, при чем тут котельная, приятель, смеясь, признался, что тот действительно бойлерщик, ну кочегар, но иногда его ставят вахтером, а вахтеры все стукачи. Они поделили выигрыш, в общем, копейки, и особых переживаний у Б.Б. не было и нет, но остался осадок — именно то, что они говорили между собой при нем по-французски и что Б.Б. этому так идиотически радовался. И еще что у кочегара была неприятная внешность, ничего от шута, каковым ему хоть капельку полагалось быть по роли, отчего и у них не получилась веселая роль двух куртуазных дворян, облапошивающих придурка-виллана.

Я спросил: «Шостаковича получили?» — «И Шостакович сорвался. Из бильярдной вышли — машины нет».

Ну что ж, история гнусненькая, но и у меня было две-три таких в запасе. Я рассказал про кошку. Мне девять лет, родители взяли к кому-то в гости. Коммунальная квартира: сто семей, двести конфорок на кухне, длинный коридор с велосипедом на стене. У кого-то из соседей кошка, я хотел погладить — четырьмя когтями от локтя вниз, до мяса. Зайодили, вышел отомстить, замахнулся ногой — с жутким визгом впивается в голень, взрослые: да что это такое, что за зверюга, да ты, наверное, к ней приставал. Сижу в комнате, и тут приспичивает в уборную, пописать. Но боюсь: с опаской выхожу в коридор, высматриваю, где она, и вижу, сидит в коридоре на карнизе, окно распахнуто. Жмусь к стене, она за мной следит, не шелохнется. И тогда я: шшшшить! — делаю выпад, и она прыг — с карниза на соседний, с внешней стороны степы, с дворовой. А я продолжаю идти по коридору и, стало быть, через шаг появляюсь у карниза, на который она перепрыгнула, и опять: шшшшить! И она обратно, но обратно-то надо описать полукруг, когтями передних лап чирканула по железу — и с воем с четвертого этажа вниз. Оглянулся, на кухню зашел — никого. Пописал и с ясными глазами вернулся.