1918 год на Украине. Том 5

* * *

В ночь с 30-го на 31 октября (все даты по старому стилю) 1918 года мы с женой покинули советскую Россию. Переодетые крестьянами, абсолютно без всякого багажа, с транспортом мешочников, отправлявшихся на Украину за сахаром и мукой, проехали мы через нейтральную зону. Пограничный советский пост миновали благополучно, так как начальник его спал, остановивший же нас и собиравшийся обыскивать красноармеец, получив несколько «керенок», не только не стал ничего проверять, но, взгромоздившись на повозку, проводил до околицы.

Дальнейший путь наш лежал через Белгород и Харьков на Киев. В поезде между Белгородом и Харьковом пассажирских вагонов не было, ехать пришлось в теплушках; и первое, что нас поразило, – это большевистское настроение толпы. Разговоры в теплушке не оставляли сомнения в том, что гетману приходит конец и что это не произойдет безболезненно.

В субботу 3 ноября прибыли, наконец, в Киев; и первое, что бросилось в глаза, – это огромные афиши, на которых значилось: «Героем можешь ты не быть, но добровольцем быть обязан».

В Киеве положение было следующее. Немцы, только что подписавшие на Западном фронте перемирие, собирались уходить и во внутреннюю жизнь страны больше не вмешивались. Пользуясь этим, Петлюра поднял восстание, понемногу охватившее почти всю страну, и гетман оказался изолированным в Киеве. Своих войск у него не было, и для защиты города пришлось прибегнуть к формированию добровольческих дружин. Последних было много, и перечислить их здесь я не в состоянии, как не в состоянии обрисовать и то чрезвычайно сложное политическое положение, которое застал в Киеве.

Были немцы, располагавшие реальной силой, но умывавшие руки, был представитель Добровольческой армии генерал Ломновский[67], ничем решительно не располагавший, и был, наконец, гетман, отрешившийся от своей самостийности и поднявший русский национальный флаг, под сенью которого и начали формироваться дружины. Во главе войск стоял генерал граф Келлер.

Одной из самых значительных, вернее, самой значительной, была дружина, сформированная генералом Кирпичевым[68] и носившая его имя. Начальником его штаба был генерал Давыдов. Лев Николаевич Кирпичев, выпуска 1899 года из Константиновского артиллерийского училища, служил в лейб-гвардии Конной артиллерии и вышел в 1914 году на войну, командуя 2-й батареей. За бой 6 августа 1914 года у Каушен награжден орденом Святого Георгия.

К нему-то в штаб, на Прорезную улицу, и направил я свои стопы. Как и надо было ожидать, в дружине его состояли все находившиеся в Киеве офицеры лейб-гвардии Конной артиллерии, начиная с полковника Линевича[69], который заведовал хозяйством, и кончая капитаном Сахновским[70], который был начальником авиационного отряда.

Очень трудно с точностью сказать, что представляла из себя дружина по сравнению с частями регулярной армии. По количеству бойцов дружина едва ли превосходила полк, но начальник ее пользовался правами командира корпуса, и у него был многочисленный штаб. Дружина делилась на пять отделов, личный состав почти исключительно – офицеры. Отделы эти расположены были в разных частях города, имея первоначальной задачей охранение внутреннего порядка, и не предназначались для операций вне города. Меня Кирпичев сразу же назначил командиром первого отдела, приказав сменить генерала Иванова, деятельностью которого он был недоволен, считая его недостаточно энергичным. Вторым отделом командовал полковник Крейтон[71]; третьим – не помню кто[72]; четвертым – полковник Винберг[73] и пятым – полковник Гревс[74], в отделе которого находилось подавляющее большинство входивших в состав дружины офицеров гвардии.

Первый отдел, в командование которым я немедленно вступил, находился в низменной части города, называвшейся Подол и заселенной преимущественно беднотой и евреями. Штаб отдела помещался в большой реквизированной квартире, в которой жила небольшая часть офицеров, входивших в состав дружины, примерно человек сорок, и для них имелся очень хорошо оборудованный дортуар с кроватями, одеялами и постельным бельем. Большинство же дружинников жили у себя на частных квартирах, являясь в указанные часы для несения службы. Да и мы с женой поместились в реквизированной для нас комнате гостиницы «Прага».

Очень прилично оборудованная столовая, в которой дружинники питались даром, помещалась в одной из комнат квартиры того же дома, а для занятий в нашем распоряжении был большой зал какого-то не функционировавшего учреждения.

Вооружение состояло из винтовок с достаточным количеством патронов и нескольких пулеметов. Артиллерии в дружине Кирпичева не было совершенно.

Ознакомившись с личным составом отдела, я увидел, что в нем числится много офицеров значительно старше меня. Во-первых, был адмирал, которого я просил заниматься хозяйственной частью. Были почтенные командиры пехотных полков: Лалевич[75], георгиевский кавалер, и Колесов[76]. Последнего я просил быть помощником моим по строевой части. Адъютантом у меня остался адъютант генерала Иванова, поручик Лебедев, а через некоторое время пришлось создать должность начальника штаба, вернее, начальника канцелярии, и на должность эту я назначил Каспийского полка подполковника Сергея Семеновича Рябинина[77], сразу же обратившего на себя мое внимание как своей внешней выправкой, так и безукоризненным отношением к делу.

Сергей Семенович женат был на француженке, находившейся также в Киеве, и этой исключительной женщине я хочу посвятить несколько строк. Парижанка, она в момент объявления войны в 1914 году оказалась в России, проработала всю войну на фронте сестрой милосердия и тогда же вышла замуж. Сопутствуя мужу во всех испытаниях Гражданской войны, она в 1921 году вернулась на родину. В 1927 году овдовела и с тех пор всецело посвятила себя помощи русским эмигрантам. Деятельный член Русского Красного Креста, она регулярно посещала русских в госпиталях, хлопотала за них в различных учреждениях и никому не отказывала в посильной помощи. Вынужденная служить, она часть своего скромного заработка неизменно тратила на помощь нуждающимся русским и делала это скромно и без всякой огласки. С трогательным вниманием относилась она ко всему, что касалось России, и, войдя к ней, никак нельзя было предположить, что живет здесь француженка. Везде царские портреты, фотографии военных, погоны, значки и виды России. Скончалась она в 1960 году и похоронена с мужем на кладбище в Банье.

Через несколько дней после принятия мною первого отдела положение в Киеве стало угрожающим. Петлюровцы подошли к городу почти вплотную, и я получил приказ, оставив на Подоле лишь нужное число офицеров для окарауливания помещения, выступить с отделом. Противник подходил с запада от Фастова, главным образом вдоль железной дороги. Командовал войсками, состоявшими из галичан и называвшихся «сечевыми стрельцами» австрийцев, полковник Генерального штаба Коновалец[78], и говорили, что в роли начальника штаба состоял при нем Отмарштейн – лубенский гусар.

Добровольческие дружины занимали фронт перед Киевом полукругом, оба фланга которого упирались в Днепр. На крайнем левом фланге расположен был пятый отдел полковника Гревса, мне отводился центральный участок у железной дороги в районе поста Волынского. Моим соседом справа был Петя Воейков[79], стрелок Императорской фамилии, паж годом старше меня по выпуску. Командовал он отрядом, не входившим в состав дружины Кирпичева. Еще правее располагалась дружина князя Святополк-Мирского[80]. Моим непосредственным соседом слева был полковник Крейтон.

Своих регулярных войск у гетмана не было. Последнее время, наспех, с разрешения немцев, сформированы были какие-то части, называвшиеся «сердюками», но полагаться на них было совершенно невозможно. Эти-то сердюки и занимали участок, на котором мне надлежало их сменить. Но, говоря о боевых действиях того времени, нужно иметь в виду, что они не имели ничего общего с настоящей войной. «Фронта», в общепринятом смысле этого слова, не было. Была Гражданская война, где противник мог находиться за каждым углом и где подчас его нельзя было ожидать.

Выступили мы с Подола вечером в четверг 8 ноября. Путь предстоял длинный. Шли мы пешком. Ночь была ясная и морозная. Адмирала просил я выслать нам наутро походную кухню и впредь заботиться о нашем снабжении. Нужно признать, что с задачей этой он справился блестяще и мы никогда ни в чем не нуждались. В полночь прибыли мы в указанную нам деревню, Большую Братскую, где находился штаб сердюков, которых мне надлежало сменить. Штаб помещался в избе, с тылом связывал его полевой телефон и имелась схема расположения. Сведения о противнике отсутствовали совершенно. Никакого соприкосновения с ним не было, разведка не производилась, да и как было ее производить. В общем, это было сторожевое охранение, могущее в случае наступления противника своевременно уведомить тыл, но совершенно не способное оказать маломальское сопротивление. Резервов в распоряжении Кирпичева не было.

Участок, который мне надлежало занять, совершенно не соответствовал моим силам. У меня была в лучшем случае рота полного состава, деревни же было две, так как кроме Б. Братской, в которой находился штаб и к которой примыкала железная дорога, правее и севернее была еще одна, отделенная от нас лугом шириною около полуверсты. Так что у меня было значительно больше двух верст. Северная деревня называлась Борщаговка. В ней, по словам смененного мною командира сердюков, находились его части, никем не тревожимые, и для занятия этой деревни я назначил 33 офицера, поручив командование полковнику Лалевичу. Лалевич ушел, я же принял от сердюков штаб, проверил телефонную связь с тылом. Смена на ближайших участках прошла безболезненно.

Стало светать, донесений от Лалевича не поступало, и это начинало меня беспокоить, как вдруг в сенях занятой штабом избы я услышал взволнованные голоса, и вслед за этим мне доложили, что от Лалевича прибыл офицер и что там произошло несчастье. Офицер доложил следующее.

Полковник Лалевич со своим отрядом подошел к Борщаговке в темноте, двигаясь без всяких мер охранения, что было понятно, так как он шел сменять свои части. При входе в деревню его окружили вооруженные люди, которых поначалу приняли за сердюков. Они не проявляли враждебности, уверяя, что «свои», и предлагая офицерам бросить оружие во избежание недоразумений и лишнего кровопролития. Лалевич будто бы на это пошел, что показалось мне странным и малоправдоподобным, но когда оружие было сдано, то выяснилось, что это петлюровцы, которые заперли офицеров в сарай с тем, чтобы их потом расстрелять. Докладывавший мне офицер, фамилию которого я забыл, был, по его словам, единственный, которому, пользуясь темнотой, удалось убежать.

Проверить рассказ было невозможно. Ясно было лишь, что Борщаговка занята противником, который в любой момент может беспрепятственно двинуться оттуда в Киев, так как «фронт» наш вытянут был в ниточку и никаких резервов не было. Куда девались занимавшие Борщаговку сердюки, было неясно.

Вызвав по телефону Кирпичева и сообщив ему эти тревожные сведения, я сказал, что немедленно с наличными силами постараюсь вновь занять Борщаговку, пока же надо считаться с тем, что сплошного фронта нет и путь к Киеву открыт. Затем отправился на северную оконечность деревни, где находилась церковь, и, став у ограды, начал рассматривать в бинокль Борщаговку, но, сколько я ни смотрел, никакого движения в ней заметно не было. Стоило мне, однако, выйти на открытое место, как оттуда раздались выстрелы и вокруг нас защелкали пули.