1918 год на Украине. Том 5

* * *

Здесь та же картина. Вернувшиеся с позиций офицеры сидят в полутемных вагонах, курят – стоит синий дым, пьют водку, выдаваемую для поддержания духа, и нехотя ждут какого-нибудь конца…

На путях перекатываются бесчисленные штабные вагоны, с «охранами», «особыми отрядами», сестрами, около станции наскоро сбит дощатый питательный пункт. В маленькой комнате мечутся сестры – кормят набившихся офицеров и солдат.

Но вот новость! Из Житомира прибыло подкрепление: отряд губернского старосты Андро[107]. Они прорвались сквозь петлюровские цепи и под охраной бронепоезда добрались до Киева. Все обступили вновь прибывших, таких же грязных, усталых людей, напоминающих не войска, а разбойную банду.

«Сколько вас?» – раздаются вопросы. «Всего человек 300 – в строю человек 80», – отвечают прибывшие. Ответ покрывается хохотом и матерной бранью. «Как у нас, стало быть! То же!»

Но нам недолго приходится пробыть на посту Волынском. Мы – 20 человек – под командой 70-летнего генерала Харченко (он в штатском платье) выступили в с. Жуляны. Генерал Харченко в роли ротного командира доставляет ряд веселых минут. Подошли к селу, где должны расположиться. Харченко впереди всех переходит от хаты к хате, стучит в окно и спрашивает дребезжащим старческим голосом: «Тетенька, не пустите ли нас?..» – «Что вы, ваше превосходительство, – хохочут офицеры, – да разве на войне спрашивают разрешения в хату войти!» Но генерал передумал и не хочет здесь останавливаться. «Нет, нет, господа, я передумал, здесь нам неудобно, пойдемте». – «Да почему же, ваше превосходительство?» – «Нет, нет… Видите – артиллерия близко, сохрани Бог – шальной снаряд… Надо быть всегда осторожным… Вы молодежь, молодежь…»

Офицеры смеются, и командир роты генерал Харченко ведет нас дальше в менее опасную хату. Но, смеясь, все чувствуют, что это оперетка с трагическим концом.

Заняли халупы. Впереди в окопах стоит только что прибывший Житомирский отряд. Караул от караула – версты на 2. Это – фронт. Мы же несем охрану деревни и являемся резервом.

В хате генерала Харченко беспрестанно трещит телефон: разговоры ведутся с штабом Ольвиопольского гусарского полка (в этом полку 20 пеших человек), с штабом Кинбурнского драгунского полка (в 15 человек), с штабом отряда Андро – в 80 человек. И с бесконечными штабами отделов, подотделов, дружин, где в каждой «отдельной части» – два, три десятка человек. Через два дня из штаба командующего участком сообщили: наш фронт решили поддержать немцы. И действительно, в этот же день мы увидели немецких гвардейцев-кавалеристов, едущих по селу, где они и расположились. Но скоро стало известно, что в другом селе большой немецкий отряд разоружен петлюровцами.

И через несколько дней вошедший в хату офицер доложил генералу, что немцы уходят с позиций. Мы вышли на улицу. С громом, шумом, криками скакали немецкие пулеметчики и кавалеристы…

«Wohin? Wohin?» – кричат им вышедшие офицеры.

«Nach Hause! Nach Hause!» – смеются, машут руками немцы.

Хоть веры в помощь немцев никогда и не было, однако уход их произвел большое впечатление. Фронт оголился. Пути к Киеву совершенно открылись. Наш фронт: на одну версту – один человек. Малейшему давлению мы не в силах оказать сопротивления – и исход авантюры стал ясным.

А противник с каждым днем заметно шевелился, с утра до позднего вечера по всему фронту гремела его артиллерия. Облетел слух о не сегодня завтра готовящемся наступлении.

Наш маленький отряд взволновался, «замитинговал» и настоял перед генералом Харченко, чтобы один из нас поехал в штаб командующего участком – выяснить положение и вызвать на позиции начальника 2-го подотдела полковника Сперанского, ни разу еще здесь не бывшего.

Я поехал от офицеров. На посту Вольшском нашел вагон 1-го класса – штаб участка. Вошел. На ступеньках прекрасно одетый штабной офицер грубо осведомился: кто я такой и что мне нужно? «Мне нужно лично видеть командующего участком полковника Крейтона». Вхожу в вагон. На темно-красных бархатных диванах сидят полковник Крейтон, Сперанский, Боровский и др. Возле них батарея пустых разнообразных бутылок. Они о чем-то мирно беседуют. Полковник Крейтон увидел меня и вывел в соседнее купе. «В чем дело?» – спрашивает он, обдавая винным букетом. Рассказываю, что мы понимаем безнадежность фронта, что офицеры на позициях волнуются и просят выяснить им действительное общее положение. «Что ж тут выяснять, господа. Положение трудное, но не безнадежное, – отвечает полковник Крейтон. – Я солдат – не политик, и могу вам сказать только одно: мы должны ждать приказа нашего главнокомандующего князя Долгорукова и держаться во что бы то ни стало». – «Да, но, господин полковник…» – «Больше ничего не могу сказать», – перебивает Крейтон. «Разрешите узнать, господин полковник, ведет ли переговоры о перемирии французский консул Мулен?» Крейтон махнул рукой. «Да, он выехал вести какие-то переговоры, но этот Мулен хорошо только может двойку поставить, а его переговоры – ерунда».

То, на что у офицеров была хоть маленькая надежда, оказывалось «ерундой».

При веселом, пьяном штабе и усталой на позициях горсти офицеров – конец рисовался непривлекательным.

После разговора с Крейтоном я вызвал полковника Сперанского и передал желание подчиненных поговорить с ним. «Передайте, что я как-нибудь приду». – «У меня здесь лошадь, господин полковник». Сперанский замялся. «Ну хорошо, я сейчас». И через полчаса дровни подвезли нас к позиционной хате. «Здравствуйте, господа, в чем дело?» – говорит, входя, Сперанский и принимает неприступно боевой вид. Один из офицеров рассказывает ему, как рисуется нам положение, и спрашивает: «Что же делать, господин полковник?» – «Ждать приказа главнокомандующего князя Долгорукова, – грубо отвечает Сперанский. – Вас, кажется, кормят, платят вам 40 рублей суточных – так вы и ведите себя как за 40 рублей… В случае наступления – мы отойдем на наши резервы…» – «Куда же это? В Киев, господин полковник?» – «Куда? Не знаю. Это будет в приказе», – отвечает, вставая, Сперанский.

Дальнейшие разговоры излишни. Что-либо выяснить невозможно. Некоторые, более решительные, офицеры самовольно уходят в Киев. Другие, менее решительные, с остатком сознания «дисциплины» и с чувством товарищества остаются ждать конца.

В этот день – 13 декабря 1918 года – вечером мы получили приказ выступить на железнодорожную будку и вместе с другими частями сменить на передовой линии Житомирский отряд.

Мы выступили. Бившая весь день артиллерия противника с темнотой смолкла. Вечер поздний, холодный. Крепкий мороз. Злой ветер протяжно воет на штыках. Метет поземка. Человек 20 – по узкой дороге – мы движемся в темном поле. Блеснул огонек. Дошли. Будка.

В сырой, нетопленой комнате, освещенной огарком свечи, заваленной камнями и какими-то столярными принадлежностями, лежат в обнимку с винтовками люди в серых шинелях. Кто-то пробует тут же согреть чай, раздувая на камнях огонь…

Мы сменили Житомирский отряд. Нами командует полковник Сперанский. Его штаб – в противоположной будочке сторожа. Наши люди разошлись по караулам. Мне с четырьмя офицерами приказано обойти дозором линию фронта, проверить часовых. Вышли. Сильный ветер разогнал сгрудившиеся, тяжелые тучи. Остались легкие, серые. Они несутся в лунном свете, то скрывая, то обнажая желтый диск. Ночь – красивая. Пять фигур, сразу ставших в поле маленькими и беспомощными, с раздуваемыми ветром шинелями идут узкой тропой к первому караулу. Прошли с версту от будки. Из чернеющей на снегу дыры вылезла темная фигура с винтовкой на изготовку. «Кто идет?!» – глухо, взволнованно долетает крик. «Свои». – «Пропуск!» – «Мушка». Иду к начальнику караула. Позади сереющей линии окопов в маленьком блиндажике сидят, плотно прижавшись друг к другу, шесть человек. Сидят молча. «Ну как, ничего не замечали, господин капитан?» – спрашиваю я начальника караула. «Ничего как будто, – нехотя отвечает капитан. – «Да в такую пургу и не заметишь ни черта». Поговорили. Вылез. Иду дальше. Опять охватил злой ветер, засыпает снегом. Идем версты полторы до второго караула. От второго – к третьему – четвертому. Все спокойно. В караулах сидят по 6—7 человек. Это и есть «фронт».

Вернулись на будку. Доложили, что все спокойно. Повалились на каменный пол, плотно прижимаясь друг к другу от холода. Но не спится. Даже не дремлется. По телу бежит мелкая, нервная дрожь – не то от стужи, не то от неприятного предчувствия.

До вечера артиллерия противника гудела без перерыва, как будто начиналась подготовка. Теперь тихо, ни выстрела. Но к утру все ждут наступления. Было около трех часов ночи, когда где-то далеко влево – неприятно громыхнуло первое орудие. В будке все вздрогнули, насторожились. «Началось», – сказал кто-то. За первым снарядом как будто сорвалась стая – грянули залпы, один за другим. По всему фронту от Красного Трактира до нашей будки засвистали, лопаясь, шрапнели, заревели гранаты…