Зелёные листы из красной книги

2

Я осторожно разрезал пакет.

«Уважаемый друг, —

писал Врублевский. —

Только что поговорил с пленным казаком, и — удивительное дело! — он оказался земляком вашим, знаком с вашей супругой. Собрался в дорогу, на Кавказ. Не могу пропустить такой удачи, пишу вам с болью в сердце о нашей общей заботе — о зубрах. Их уже нет. В глухих уголках Старинской и Гайновской стражи осталось несколько десятков зверей, но по их следам ходят люди с винтовками. Павшие не встают.

После вашего отъезда пущу наводнили войска. Немецкая администрация пыталась охранять зубров, разумеется, для отлова и вывоза их. Отправили в Германию около тридцати зубров, несколько экземпляров в Берлинский зоопарк, но для сохранности других не оказалось ни средств, ни власти. Полагаю, что в Европе скоро останется вольно живущим только одно кавказское стадо. Ваша ответственность за этот вид неизмеримо возрастает.

Имею случай уведомить вас, коллега, что тридцать шесть гатчинских зубров, в разное время вывезенных из пущи, застрелены в прошлом году на потребу самой охраны. По имению Аскания-Нова, где находится стадо зубробизонов, тоже прокатилась волна оккупации, и сегодня там кипят гражданские битвы. Боюсь, что гибриды пострадают. В Пилявинском парке зубры исчезли. Судьба беловежских зубров в имении князя Плесса, что в Верхней Силезии[8], мне неизвестна.

Все это страшно. Человечество, вовлеченное в самую долгую войну, походя, уничтожает одного из крупнейших и древнейших млекопитающих — зубров.

Не уверен, что письмо дойдет до вас, хотя мой добровольный курьер Крячко клятвенно подтвердил свое желание доставить его, во что бы то ни стало.

Немецкая администрация пущи все больше теряет возможность управлять. Мы вполне открыто создаем свою польскую администрацию, в нее вошли гг. Вагнер, обер-егери Рек и Сафирняк, г. Неверли, знакомый вам по 1909 году, и ваш покорный слуга. Все, что мы можем сделать, — это отпугивать небольшой охраной в 25 человек разных мародеров, которые проникают в пущу со всех сторон.

С ужасом наблюдаю, как гибнут не только звери, но и лес, дающий зверям пищу и приют. В первые месяцы оккупации Беловежского заказника немцы приступили к рубке леса. Согнали сюда пленных, через резерват построили узкоколейную железную дорогу, пилили, грузили и везли в Германию сосну, не пощадили и старые, многовековые боры, которые вы видели у нас. Говорят, что на запад отправили более четырех миллионов кубических метров самой ценной древесины. Не трудно представить, как эти перемены отразятся на жизни зверей, которые еще удержались в глуши: понижается способность к размножению, появились болезни вырождения. Не могу не вспомнить слова Чарлза Дарвина, записавшего у себя в книге: «Редкость формы есть предвестник вымирания ее».

Пишу обо всем этом, чтобы поднять значимость вашего высокого призвания. Пожалуйста, берегите, охраняйте кавказское стадо, мой друг. Все, кто в России и Польше озабочен судьбой животных, надеются на вас. Желаю вам и вашей семье полного успеха в жизни».

Прочитав письмо, я долго молчал, не в силах объять картину беды, нарисованную Врублевским. «Все надеются на вас»… Лишь вчера я сомневался, правомерно ли ныне охранять зверя на Кавказе? Экая слабость воли!

За дверью фыркала лошадь. Это приехал Шапошников. Он вошел уставший, отяжелевший, но, увидев гостя, улыбнулся и с чувством пожал руку Федора Ивановича. Оказывается, они знакомы много лет. Оглядели друг друга, покачали головами. Стареем? Да, стареем…

Я протянул письмо Христиану Георгиевичу. Не раздеваясь, он уселся поближе к лампе и углубился в чтение.

— Что же осталось в пуще? — спросил я у Крячко.

— Пеньки. Они ведь, немцы то есть, брали только баланы,[9] все прочее оставалось. Хламу на лесосеках — ни пройти ни проехать. Спешили, им не до уборки. По узкоколейкам гнали, по воде. Ну, потом меня на консервную фабрику работать перевели, совсем я ослабел в лесу. Кормили по-научному, лишь бы ноги тащил. А с июля и того хужее: ихние командиры велели солдатам доставать продовольствие на месте. Чего же на месте? Опять зубра да оленя. Перед зарей каждый божий день, слышим, лопочут, винтовки разбирают. И в лес, продовольствие доставать. Ваш знакомый ходит, руки ломает, белый с лица сделается, а что он может? Сила, на чьей стороне?..

Шапошников кончил читать. И решительно сказал:

— Поеду в город. Надо что-то делать!

— Выходит, к Деникину на поклон?

— Антону Ивановичу, генералу Деникину, сейчас не до Кубани, — сказал Крячко. — Воевать Советы пошел. С песнями. Каждый пятый — офицер, вот так. А на Кубани рада оставлена, к ним и надоть по этому делу.

— Так тому и быть. Поеду. А ты, Федор Иванович, оставайся у нас, помогать будешь. В стражу запишем.

— Нельзя, Христиан, детишки оголодают без меня. Да и соскучился я по земле, вот как соскучился — силы нету! Взялся на той неделе за косу, сена корове накосить, так, веришь ли, заплакал. Отвык от косы. Сижу и плачу. Убивать наловчился за войну, а дело отцовское забыл. Вы уж сами тут, кто помоложе. А я хлебушком займусь. Голод в России. Кому землей-то заниматься?

Краем глаза я следил за Данутой. Она ходила по комнате и… собиралась! Слова Федора Ивановича об Улагае, уехавшем на фронт, послужили для нее пропуском в Псебай. Опасность отступила. Дануту ждал огород, который прокормит семью даже в голодную пору. Корова, за которой трудно ухаживать моим старикам. Наконец, Мишанька, которому семь — время подготовки в школу.

Здесь он проходит совсем другую школу — возмужания, если так можно говорить о мальчике его возраста. У него есть закадычный друг — жеребенок Казбич от Куницы; гоняются целыми днями, даже отдыхают на траве рядышком, и ревнивая Куница с одинаковой лаской обнюхивает обоих и даже облизывает. Мишанька ловит мамину лошадь, подводит ее к толстому бревну, вскакивает на спину норовистой, но с мальчиком удивительно спокойной Куницы, и без седла, откинувшись корпусом — по-казацки — назад, несется вскачь, а жеребенок с тонким ржанием бросается вдогонку…

И все-таки скоро школа, нужно бабушкино внимание, нужны сверстники — всего этого Мишаньке не хватает на суровом кордоне. Я понял Дануту. У нее все взвешено и продумано.

— Когда едем? — спрашиваю ее и встречаю благодарящий взгляд.

Да, конечно, вместе. Одну ее в такую дальнюю дорогу отпустить нельзя.

— Завтра. Если ты сможешь.

— Я с вами. — Христиан Георгиевич подымается и скидывает, наконец, куртку. — И Федор Иванович поедет. Так-то гурьбой будет спокойней. За старшего оставим тут Кожевникова. Алексей Власович тем временем хотел на Умпырь податься, посмотреть, как там и что. Вот Гузерипль только… — Он смотрел на меня.

— Поеду туда из Псебая, — сказал я. — Действительно, пора проведать Никотиных.

— А Новороссийск у белых, — сказал Крячко. — Его превосходительство генерал Покровский, сказывали, резню там устроил перед тем, как за Деникиным податься. В газете было пропечатано про банкет, где он, генерал то есть, держал речь об том, что все они, кто стрелял красных, уже вошли в историю, терять им вроде нечего.

— А насчет Таманской армии?

— Известно. Через горы пошла, к Туапсе, там отбросила заслоны белых грузинов, пробилась в Белореченск, потом вроде Майкоп взяла, но ее выбили, и кто живой остался, тот к востоку ушел. Только мало кто ушел. Тиф у них.

Если судьба сберегла Кухаревичей, то они уже в горах. Вспомнят ли о Гузерипле?!