Прислужник своего «Естества»

Ну, мне к этим финтам, оскорблениям, и прочим проявлениям нетолерантности к нам с моим другом — не привыкать! Помазал я слюной, стекавшей с моего лица, крайнюю плоть, да и подобрался к её куночке.

А кучерявенькие у неё тут волосики. Пушистые. Нежненькие… Лосьоном, что ли, каким мажет? Или часто выбривает — иначе таких зарослей не было бы!

Помазал вначале с помощью пальца там, внутри вожделённого лона — вазелинчиком. («Интимную смазку» я не уважаю!) А то чую, что пересохло там всё, как в Сахаре какой. Видать, от перенапряжения. И перевозбуждения! Хе-хе.

Вначале медленно и аккуратно, вставляю. Чую, как охватили моего жеребца стеночки, как пытается она из последних сил противиться моему проникновению!

А возбуждает. Невольно зарычал. Ах ты ж, такая-сякая гордая, ну погоди!..

И вот — понеслась!

О-о!.. Неплохо, неплохо. Очень даже… Всё так плотненько, приятненько… Но у Надюши — лучше! А уж у Валечки моей глупенькой… И чего ей не жилось спокойно?! Ведь не её же — пытал?! Почти.

Ну да ладно. Мне такие, «отвлекающие», мысли, помогают продлить. Акт. Да так, что начала снова извиваться и визжать, как свинья, которую режут, моя очередная конфетка. Как бишь её…

Тьфу ты: и правда — забыл, как её звать. А ведь только час как смотрел её пропуск.

Не суть. Главное, что её куночка снова стала конвульсивно сокращаться — так, как я люблю. Ну правильно: я же снова придавил её точёную шейку, чтоб заткнуть ей пасть! Чтоб не сбивала настрой бессмысленным непрерывным визгом.

Вон и личико — посинело. И глазёнки, кажется, сейчас выскочат из орбит.

Не-ет, лапочка моя визгливая. Так просто ты от меня не ускользнёшь!

Отпускаю руки, и воздух со свистом и рёвом входит в трепещущие лёгкие моей новой подопытной. Подышала? Хорошо. Продолжим!

Потому что привык я. Да и нравится мне это дело. С придушиванием. (И не надо с водой и тряпкой заморачиваться!) И куда только их гордость и спесь при этом деваются! И «разговорчивость»! А то — «сволочь»! Да «мразь»! Ну и — понятное дело «мерзкий садист»!

Только на пятом придушивании, наконец, кончил.

Это мне вазелин мешает. Скатывается он там, внутри, словно бы в какие-то катышки, что ли… Ну правильно — он не переносит воды. А куночка любой, даже самой расфригидной бабы всё равно что-то выделяет… И когда на «естественной» смазке, как, скажем у той же Надечки — кончаю я раза в полтора быстрее.

Но сейчас получилось хорошо. Теперь моё семя, оставшееся где-то там, глубоко внутри, само — заместо смазки. Потому что вытечь оттуда ему так просто не дам: затыкаю её кошечку, как пробкой, фаллоимитатором, с головкой потолще — почти с доброе яблоко.

Полежи так, свинка моя недорезанная. Пока я отдохну, чайку попью, да и пару-тройку строчек мемуарчиков накатаю… Вон: тетрадочка моя первая, куда переписываю начисто, уже закончилась, а стопка исписанных черновых листочков уже с два пальца толщиной! Если издать, даже за свой счёт — тут на приличный том хватит!

Однако я ж не совсем идиот — только под псевдонимом. И — в другом городе. Да и то — когда мне будет под восемьдесят.

И уже ничего в реале работать не будет…

Кроме воображения!»

Ужин прошёл в несколько натянутой обстановке.

Хоть они и сидели все за одним, сдвинутым из четырёх небольших, столом.

И несмотря на то, что Андрей и «вступительное» слово сказал, и поблагодарил ещё раз тех, кто абсолютно добровольно согласился — быть с ним, и начать строить Новое Общество, и ужин приготовил, и готов разделить тяготы, хотя и отлично понимает, что… и так далее, — внутреннего удовлетворения пока не было.

Недоделанное — не сделано!

И ещё не чувствуют эти девочки — его заботы и реального улучшения своих дел…

Поскольку он дьявольски устал, и физически, и морально, коленки всё равно слегка подрагивали. Но тон ему удалось сделать убедительным:

— … и последнее. Я не надеюсь, что вот прямо на все мои условия эти «членши» согласятся сразу. Наверняка мы будем достаточно долго торговаться. И обсуждать.

Но одно могу вам гарантировать: вы, моя личная гвардия, так сказать, приближённые, элита, будете жить лучше, чем жили до этого! И будет у вас всё то, что я обещал!

А сейчас — приятного аппетита. А, вот ещё что. Кто закончит трапезу — просьба. Использованную посуду относите в мойку сами. Включать не надо — я всё сделаю сам.

Когда чашки опустели, он, закончив первым, и дождавшись, когда закончат все остальные, объявил:

— Внимание. Предлагаю всем спокойно разойтись по выбранным комнатам, и лечь спать. Отдохнуть нам всем необходимо, поскольку на внутренних часах нашего Андропризона далеко за полночь. А работы завтра предстоит много. А разделю вас на рабочие группы я уже завтра. С учётом специфики ваших профессий! Ну, спокойной ночи!

Когда «добровольно присоединившиеся» восемнадцать девочек разошлись, с ним остались только женщины из его Семьи. Да и то — без Анны.

Магда сказала:

— И — что? Ты вот так храбро, даже не оставив никого на посту, отправишься спать?

— Ну, в-принципе, да. — он пожал плечами, — Насчёт «на посту» — не вижу необходимости. Ну а спать… А-а, да. Есть у нас ещё пара дел.

— Это какие же?

— Отослать спать и Анну. (Вот: чашку с её порцией нужно оставить тут, на кухне!) Нечего ей при этой «принципиальной» идиотке дежурить. Травмы у неё не слишком серьёзны. И внутренние органы не повреждены — били только по ногам и щекам. Что само по себе говорит о желании действительно — оставить доктора в живых, и не испортить ей основные рабочие органы. То есть — руки.

— Ага. Ну, пошли. Я — с тобой?

— Да, Магда. Вначале у нас — ещё дело. Отнесём одну среднюю кастрюлю с макаронами — нашим бравым воякам. А другую, побольше — вниз, в подвал. А, да. И ложки. Идём. — он кивнул, — Поделим то, что наша повариха наварила. А молодец, кстати.

— А тарелки девочкам? Или чашки? Или хотя бы — миски?

— Вот уж — фиг им. Обойдутся так. Будут черпать прямо из кастрюль!

Теперь вы, девочки, — он повернулся, — Жаклин, Элизабет. Вы уже выбрали нам большую каюту? На нас пятерых?

— Да, Господин! Номер Ди — пятьдесят пять.

— А без подколок можно? — он невольно поморщился, поскольку считал такое к себе обращение со стороны Элизабет — неуместным.

— Можно, конечно. Но это будет не так интересно. И весело. Да и в гаремах, насколько помню, именно так и обращались жёны к своему повелителю-султану?

— Да. Хм. Смотрю, у вас всё ещё в ходу кое-какие книги и сериалы из прошлого?

— Нет. Все старые книги, особенно художественные, — уничтожены! Поскольку там упоминались мужчины. И описывалось то «неземное» наслаждение, которое они дарили — особенно в мелодрамах. Так что наше руководство посчитало их — опасными. И запретило. И сожгло в печах. Остались только справочники. И учебники.

Андрей почесал в затылке. Вот! Когда Гитлер сжигал книги неугодных писателей — это было по-крайней мере понятно. Но тут… Опасаться даже «описанных» наслаждений?!

Надо же. Рэй Бредбери со своим «451 по Фаренгейту» — зрил в корень…

Вслух он сказал:

— Я понял. Ну да и ладно, фиг с ними, с книгами. Зато, смотрю, легенды и слухи всё же как-то передаются из поколения в поколение. Изустные, так сказать, предания. Ладно.

А сейчас отправляйтесь-ка вы двое тоже — на боковую. Остальных «девочек», сидящих сейчас по камерам и подвалам, мы накормим уж сами. Как и планируем делать теперь — каждый день. Раз в день.

Вопросы?

— Только один. Мы когда займёмся нашим «удовлетворением»?

Андрей подкатил глаза к потолку неизвестно уж в какой раз за сегодня:

— Элизабет! Я тебя умоляю. Давай поговорим об этом завтра! А то у меня сейчас голова занята предстоящей кормёжкой. И переговорами.

Которые надо будет вести всего через каких-то четыре часа!

И уж постараться не ударить в грязь лицом!

— А-а! Согласна. Это в данном случае — важней. Ну, чао! Мы — на боковую!

Когда его девочки ушли, Андрей обречённо вздохнул. Магда подошла. Подставила плечо, положив на него его руку:

— Не вздыхайте так тяжко, мой господин! Уж я-то понимаю ваше состояние! И знаю, чего стоят чёртовы переговоры! Я же всё видела и слышала.

Наш знаменитый «героический» санный переход — ерунда! По сравнению с этим.

— Спасибо, Магда. — он благодарно взглянул на неё, — Твоя правда. Что бы вы про нас, мужчин, не думали, мы — вовсе не двужильные. А просто немного более выносливые. Ну и, понятное дело — сильные. Но поспать бы всё же не помешало. А то мозги будут не такими свежими. И хорошо и быстро соображающими!

Ладно. Сейчас я включу чёртов посудомоечный агрегат. (Как это он у вас до сих пор жив!) И мы пойдём всё же отнесём кастрюли с ложками. А потом ещё посмотрим, как там дела у Анны с докторшей.

Кастрюли разнесли и раздали, как ни странно, без происшествий. Никто ни напасть, ни «коварно» испариться из мест содержания не попытался. Андрей помалкивал, а настороженно глядевшие заключённые не пытались его больше ни о чём спрашивать.

Не созрели, стало быть. Ну-ну.

У Анны тоже всё было в порядке. Развалившись на второй койке, имевшейся в изоляторе при госпитале, она мирно спала. Посапывала, правда, потихоньку.

Зато доктор Джонс маялась.

Попивая из трубочки, которой её рот был соединён с бутылкой с водой, она и постанывала, и вздыхала, всхлипывала, и что-то ворчала: похоже, ругалась.

Андрей не спеша «вплыл», бесшумно ступая по палацу, в изолятор, понаблюдав с порога за женщинами с полминуты.

Поскольку теперь он попал — даже в явно сузившееся поле зрения докторши, звуки, производимые ей, немедленно прекратились. Андрей сказал:

— Как ваши зубы, доктор?

Доктор, сделав усилие, вынула левой рукой трубочку изо рта:

— Лучше, чем я думала. — слова вполне можно было разобрать, хотя голос звучал и глуховато, — Все на месте. Только вот — шатаются сильно. Эти твари точно знали, сколько пощёчин и затрещин я смогу вынести!

— Больно было?

— Не так больно, как унизительно! И этих подлых тварей я лечила тридцать лет!

— Ну, положим, не тридцать, а только пять. В Андропризон вы завербовались именно тогда.

— Верно. Читали моё личное досье?

— Нет. Анна рассказала. — Андрей, кивнув в сторону спящей, говорил вполголоса, чтоб не разбудить свою вторую любимую жену.

— Согласна. Пять лет. Три года — там, на континенте. И два — здесь, в Антарктиде. Но если честно — девочки везде одинаковы. Гнусные твари! — в голосе доктора наконец прорвалась и злость, и отчаяние. И сожаление. Похоже, за своё бессилие.

И неспособность дать сдачи.

Андрей долго смотрел в глаза, из которых катились слёзы не боли, но — обиды.

— Я понимаю, доктор, ваше состояние. Вернее, я думаю, что понимаю его. — он покивал, — Конечно, это обидно. Лечить и тратить и силы и время, и волноваться, колдуя над больными в бессонные ночи. Поддерживать здоровье этих самых девочек. И вот такую «благодарность» получить от них, когда с вашего хвалёного Общества оказался сорван покров «цивилизованности». И законности. Не без моей помощи, понятное дело. Так что злиться вам всё же надо — в первую очередь на меня!