Кузнец Песен

Много рассказывал в этот день Спиридон, вспомнил сказки о реке Вятке и горе Кукарке, о древней церкви в городе Яранске, под основание которой при стройке царский воевода будто велел закопать девушку и парня…

Все сидели тихо, с интересом слушая молодого пекаря.

Когда Спиридон узнал, что я учился в миссионерской школе, усмехнулся:

— Поел у долгогривых бурсацкой каши?

— Какой?

— Не из крупы, конечно, а той, что растет на березе.

— Ой, много поел, — ответил я, поняв, о чем говорит Спиридон. И, вспомнив, как я зубрил молитвы с непонятными «аще» и «бысть», добавил: — И все за никому не нужную древность.

— Древность древности рознь. Вам про праотца Авраама, про Ноя да про великомучеников говорили, а ты вот что послушай.

Спиридон сел на ларь с мукой и стал читать наизусть, как ему помнилось, с ошибками, «Слово о полку Игореве»:

— Не лепо ли ны бяшет, братие, начати старыми словесы трудных повестей о полку Игореве, Игоря Святославлича?..

Удивительно, я слушал малопонятные старинные слова, и они все проникали в сердце, волновали душу, и я даже кое-что понимал в непонятном тексте.

— Игорь к Дону вои ведет. Уже бо беду его птицы ждут, волци грозу сторожат по яругам, орлы клектом на кости зверей зовут, лисицы брешут на червленые щиты. О, Русская земля, уже за шеломянем еси! Вот как писали в древности, — закончил Спиридон. — А какими, можно сказать, огненными словами писал протопоп Аввакум! Правду сказать, не уважаю я староверов, но Аввакума считаю великим человеком, сочинения свои он писал, закованный в цепи, заточенный в темницу…

И опять Спиридон наизусть читал удивительные слова, которые ложатся в душу, будто раскаленный камень.

Я молчал, пораженный.

— Много прекрасных книг создали русские писатели. Эти книги — наше, народное богатство. Ты знаешь книгу Пушкина «Евгений Онегин», «Демон» Лермонтова? «Кому на Руси жить хорошо?» Некрасова? А Короленко читал что-нибудь?

— Нет, ни одну из этих книг не читал.

Спиридон стал приносить мне книги. Но для чтения у меня было очень мало свободного времени. Почти весь день проходил в беспрестанной однообразной работе, и к вечеру мне было уже не до книг. Тогда Спиридон стал пересказывать мне содержание различных книг, и я узнал-от него, о чем писали Лесков, Мельников-Печерский, Засодимский, Короленко, Максим Горький, Серафимович…

Иной раз Спиридон рассказывал мне биографии писателей. Однажды в наш разговор вмешался Ферапонтыч.

— Раз офицер убил твоего Пушкина, значит, за дело, он царский слуга. Знаете, что вам будет, если станете оскорблять офицера?

— Всех не пересажаешь, полицейское охвостье! — отрубил Спиридон.

Восхищенный рассказами молодого пекаря, я не переставал удивляться, откуда он всего столько знает?

— Спиридон, где ты учился? — спросил я его однажды.

— Нигде, — ответил он. — В школу и полгода не выходил. Бедность, сам понимаешь. До всего дошел самоучкой. Вот читать очень люблю. Как голодный волк на овцу кидается, так и я на книгу. Читаю все подряд, а все-таки — неуч… Вот в чем моя беда. Была бы моя воля, сел бы за парту с сопливыми мальчишками…

В пекарне труднее, чем мне, жилось одному Гаврилке. Он был постарше меня, и его загружали работой, как взрослого. Парень этот был, как говорится, на все руки мастер, ловко управлялся с тестом, сноровисто колол толстые березовые кряжи, вместе с приказчиком торговал кренделями и сушками на базаре. Ходил он в драной шубе, обут был в стоптанные, заплатанные сапоги — подарок неожиданно расщедрившегося хозяина. Но, несмотря на все тяготы и лишения, Гаврилка никогда не унывал, постоянно шутил и смеялся. Он был полурусский, полуудмурт. В грустную минуту пел свою любимую по-удмуртски:

Ой, марлыто юн, мемие,
Монэ вордид утялтид?

И пояснял мне:

— Это я пою, мол, зачем ты меня, мать, родила на горе да на страдание.

Он свято верил в разного рода приметы. Никогда не брался за какое-либо дело, не пошептав что-то предварительно себе под нос; учил меня никогда не садиться на углу стола, потому что, если сядешь, счастья не будет; запрещал растаптывать ногой уголек, отвалившийся от горящей лучины: не то летом град будет; не давал обижать собак и кошек, потому что в них живет чер — дух разных болезней; не велел переходить через реку с песней, а то прогневается владыка вод.

Как-то в воскресенье, когда в пекарне никого не было, Гаврилка рассказал мне про жар-птицу.

— Жил на свете один бедный парень, — говорил Гаврилка, — не было у него ни денег, ни добра, ни кола, ни двора. Но посчастливилось ему поймать жар-птицу, и дала она парню богатство и счастье…

Гаврилка вздохнул и мечтательно добавил:

— Вот найти бы мне такую жар-птицу! Я не жадный: всех бы оделил — пусть народ радуется.

Я закрыл глаза, и мне представилась чудесная картина.

Горит алая утренняя заря. Серебром сверкает широкая дорога. Она протянулась вдаль через безбрежное, как море, пшеничное поле. Тихо колышутся от легкого ветерка тяжелые налитые колосья.

За полем — богатые деревни, в деревнях праздник — песни, пляски. Над широким простором полей, над зелеными лугами, над темными лесами и над реками, похожими на серебряные ленты, летит в голубом небе жар-птица, рассыпая на землю золотые искры. Эти искры — людское счастье.

Мы с Гаврилкой сидели, тесно прижавшись друг к другу, и говорили о том, как бы мы зажили, если бы у нас была жар-птица.

Я скажу одно слово, Гаврилка другое. Слово за словом, как бисеринки на нитку, нижутся слова, и вот уже сверкает захватившая наше воображение мечта о привольной и богатой светлой жизни.

— Ты, Кирилка, не думай, что жар-птица — это сказка, — говорил Гаврилка. — Она есть на самом деле, про нее в книжке написано.

Он достал из-за печки книгу в яркой обложке.

— «Жар-птица. Русская народная сказка», — прочел я. — Видишь, написано: «сказка». А разве сказка может стать правдой?

— Может, — вдруг послышался голос сзади нас.

Мы испуганно обернулись: в сумраке стоял Спиридон.

Увлеченные мечтами, мы и не заметили, как он вошел в пекарню.

— Я давно уже тут стою и слушаю, — продолжал Спиридон. — Светлые у вас души, ребятки… Хотите, чтобы народ зажил, как в сказке? Можно это сделать. Вот такими трудовыми руками, — он показал нам свои сильные мозолистые ладони, — мы любую сказку сделаем былью, сами построим себе счастливую жизнь. И над землей взовьется жар-птица.

Мы никогда не видели Спиридона таким возбужденным. И нам тоже было радостно, как будто пыльный темный подвал озарило сияние чудо-птицы…

Тяжело грохнула дверь.

— И-и ехал из ярмарки ухарь-купец,
Ухарь-купец, удалой молодец!..

В пекарню ввалился пьяный Ферапонтыч. Обычно к вечеру Ферапонтыч напивался почти до бесчувствия, и тогда за него приходилось работать другим. Гаврилка объяснил мне:

— Хозяин ему все спускает, потому что Ферапонтыч приходится ему каким-то дальним родственником и потому что боится его: ведь Ферапонтыч состоит в «Союзе Михаила-архангела» и помогает полиции.

Пьяный Ферапонтыч забирался в свою каморку, в грязных сапогах заваливался на постель и, пиная ногами дощатую перегородку, во всю глотку орал похабные песни, выкрикивал грязные ругательства:

— Бить надо, бить до красных соплей. Больно умны стали. Была б моя воля, я бы вам показал!..

Он ненавидел всех людей на свете: учителей, служащих почты и фельдшеров за то, что грамотны и читают книги, купцов за то, что богаты, рабочих пекарни за то, что бедны, нищих за то, что нищи…

Жил он одиноко. Жена у него умерла, детей он отдал в какой-то приют и забыл об их существовании. Зарабатывал Ферапонтыч неплохо, но вечно был без денег, ходил оборванный, и уличные собаки с остервенением кидались на него, принимая за бродягу.

Заметив, что в пекарне стали относиться ко мне хорошо, он как-то раз решил подластиться ко мне. В тот раз он был трезв. Присев рядом со мной на лавку, дрожащими с похмелья руками он раскрыл тавлинку, взял щепоть табаку, вложил в нос и, прочихавшись, сказал:

— Ты, Кирилка, на меня не серчай. Думаешь, я только тебя обижаю? Нет, браток, другим еще крепче от меня достается. И меня люди обижали. Били кулаками, били батогами. Один раз и вовсе голову колом проломили. Ну и я спуску не давал. Попался мне как-то под руку один старый цыган, так я его чуть на тот свет не отправил. А еще, когда в пятом году работал я в Вятке у одного торговца, ходил студентов-смутьянов бить, одного парня своею рукой насмерть зашиб…

Я смотрел на Ферапонтыча с ужасом. Ни за что погубил человека и говорит об этом так спокойно, так равнодушно, словно о чем-то обыденном.

Заметив, какое впечатление произвели на меня его слова, Ферапонтыч вроде бы сокрушенно покачал головой:

— Что и говорить: грех это. Студенты, хоть и паскудные людишки, а в них тоже живая душа. И в священном писании сказано: «Не убий!» Я потом долго свой грех замаливал, и в Вятском кафедральном соборе молился, пешком ходил в Слободской Крестовоздвиженский монастырь, в Яранске побывал, в Пророченском монастыре и в Николаевской обители в Куженере. Везде свечи ставил, поклоны клал — все честь по чести.

Мне было хорошо известно, что и здесь, в Кукарке, Ферапонтыч усердно посещает церковь. Верстах в четырех от слободы была старинная часовенка, куда в начале лета стекались богомольцы — русские и марийцы. Там служили панихиды по некоей убиенной Марии, которую почитали местной святой. Ферапонтыч не пропускал ни одной панихиды.

— Замаливаю, замаливаю грехи да вновь грешу, — продолжал он. — Но как не грешить? Живу среди людей, а все люди — подлецы. С волками жить, по-волчьи выть.

Я слушал Ферапонтыча, смотрел на него и чувствовал, что ненавижу его, что на него мне даже глядеть тошно.

Вскоре пришло мне письмо. Брат Иван писал о том, что пришлось пережить ему в городе. Он потерял паспорт, потом еще поспорил с хозяином, и его, как беспаспортного и к тому же бунтаря, по этапу отправили на родину. Иван немного пожил дома, получил новый паспорт и снова подался на сторону. Сейчас он в городе Нолинске служит почтальоном. Как важную новость брат сообщал, что наконец-то накопил денег и купил себе суконное пальто и юфтевые сапоги.

Прошло полгода.

Однажды ночью я проснулся от тяжкого топота и громкого разговора. Я вскочил. Посреди подвала вокруг развороченного сундучка Спиридона стояли пять жандармов. Спиридон стоял немного поодаль. Офицер с тараканьими торчащими усами держал в руке раскрытую книгу.

— И после того, как у тебя обнаружена подобная литература, — говорил офицер, — ты еще будешь отрицать, что ты не бывший матрос Николай Дождиков?

— Не знаю никакого Николая Дождикова. Я не Николай, а Спиридон.

— Об этом мы еще поговорим в Вятке, в тюрьме.

Спиридон держался спокойно, лишь лицо побледнело от волнения. У дверей стоял понятой — Ферапонтыч.

«Что за литература такая оказалась у Спиридона? — думал я. — Я брал у него Пушкина, Некрасова, очерки Помяловского, Успенского. Но книги, за чтение которых угрожает тюрьма, не видел».

Жандармский офицер закрыл книгу и махнул рукой:

— Уведите!

Спиридон, взглянув на меня, улыбнулся: