Кузнец Песен

— Да, теперь у нас все народы равны, — сказал я, чтобы показать Степке, что я тоже кое в чем разбираюсь, не какой-нибудь отсталый. — А рубашка тебе к лицу.

— Вот я ее и не снимаю! — засмеялся Степан. — Ну, я рад, что ты вернулся. Выходит, снова будем сидеть за одной партой, слушать лекции отца Федора.

Я опешил:

— Как так? При чем тут отец Федор?

Оказалось, что отец Федор вот уже с полгода, как сбросил поповскую рясу и теперь преподает историю на педагогических курсах.

Как раз его-то урок и был в тот день первым.

Наши курсы размещались в здании бывшей двухклассной школы. В тесном сумрачном классе за старыми партами сидело человек тридцать парней и девушек. Возраст учащихся был самый разный. Были тут подростки, были солидные люди лет под тридцать. Одеты все неважно: кто в ситцевой рубашке, кто в крашеной пестряди. Только те, на ком были вышитые марийские рубахи или платья выглядели более нарядно.

Федор Егорович в класс вошел как-то неслышно, как будто проскользнул в чуть приоткрытую дверь. Он очень изменился с тех пор, как я видел его в последний раз. Он и так был неказист, а теперь, без рясы и сияющего медного креста на груди, оказался вовсе невзрачным. Скулы его еще больше заострились, лицо побледнело. Но говорил он по-прежнему красиво, образно, с обильными цитатами.

Он рассказывал о прошлом марийского народа. Горячась, едва не плача, восклицал:

— Кто только не угнетал наш народ!

С нескрываемой неприязнью говорил он и о русских, не делая различия между богатыми и бедными. Точно так же единым и неделимым представал в его изображении и марийский народ, который, по его словам, в далекой древности жил дружно и сплоченно.

— Поэтому и теперь негоже нам дробить свои силы, делить нацию на какие-то партии. В поворотные моменты истории нация должна быть единой.

Я слушал, и все мое существо противилось тому, что говорил Федор Егорович. Не один год прожил я среди русских и ясно видел, что не быт и язык связывает людей, а тяжкий труд и борьба против общих угнетателей.

Я поглядывал на своих товарищей, мне было интересно, согласны ли они с доводами учителя. Те, кто не выезжал никуда дальше своей деревни, слушали с явным одобрением. Несколько старших курсантов со следами споротых солдатских погон на выцветших гимнастерках хмурились, но урок есть урок, и никто не посмел возразить преподавателю. Зато на перемене в классе поднялась целая буря, ребята кричали, спорили, каждый с жаром отстаивал свою точку зрения.

— Это проповедь примирения классов! — кричат одни.

— А чему нас учат на уроках русской истории? — возмущаются другие. — Все только цари да патриархи…

Надо сказать, что та лекция оказалась для Федора Егоровича последней. Революционно настроенные педагоги были возмущены идеями, которые высказывал бывший поп, и ему пришлось оставить курсы. Он уехал в Царевококшайск и поступил работать в музей.

В тот первый учебный день, когда кончились лекции, мы вышли на улицу вместе со Степаном. Нам в глаза бросилась ярко раскрашенная афиша, извещавшая, что сегодня в здании педагогических курсов силами учащихся-марийцев состоится концерт, посвященный годовщине Октябрьской революции.

— Гляди-ка! Оказывается, у нас есть свои артисты! — говорю я Степану.

Он довольно посмеивается в ответ:

— Не только артисты! Есть и поэты, и композиторы. Вечером сам увидишь, на что способны наши парни и девушки.

С огромным нетерпением ждал я вечера. К тому времени, пожив в городах, я побывал в театре, в кино, в цирке. Но концерта марийской самодеятельности видеть не довелось, и я думать не думал, что такая самодеятельность существует.

Степан сказал мне, что пьесу для постановки написал наш педагог, преподаватель Александр Федорович Конаков, а курсант Шабдар Осып будет петь песни собственного сочинения.

Конаков, стройный красивый мариец, до войны учился в Вятке, в офицерском чине был на фронте. Я вспомнил, что читал его статьи в газете «Война увер», в которых он призывал марийцев преодолевать темноту и отсталость, стремиться к свету знания.

Что касается Шабдара Осыпа, я его хорошо знал, он был уроженцем соседней деревни Лужала, за два года до меня окончил нашу же, Мустаевскую школу и уже успел отслужить в армии.

Чтобы как-то скоротать время до вечера, я решил прогуляться по Сернуру. За годы, прошедшие с моего отъезда, село совсем не изменилось. Двухэтажные деревянные дома напротив базара, старые березы у церкви… И все же явственно чувствовалось, что Сернур уже не тот, не прежний. Над зданием волостного совета колышется на осеннем ветру красный флаг. Окна дома отца благочинного темные и пыльные, там никто не живет, благочинный куда-то уехал еще летом, и в его доме собираются разместить почтовую контору.

С наступлением сумерек я вернулся на курсы. Чтобы на концерте могли побывать крестьяне из окружающих село деревень, его начали пораньше.

Желающих побывать на празднестве оказалось очень много. Народ толпился не только перед крыльцом школьного здания, но и в коридорах, даже в классах. Больше всего было, конечно, ребятишек. Парни и девушки пришли принаряженные в национальную одежду. Бабы и мужики одеты в домотканые кафтаны. То тут, то там виднеются серые солдатские шинели.

Стены коридоров и классов были украшены лозунгами. Длинные бумажные полотнища кричали огненными буквами: «Владыкой мира станет труд!», «Сияй повсюду, солнце свободы!», «Да здравствует мировая революция!», «Смерть гидре капитала!» Кто-то из наших ребят на большом листе оберточной бумаги нарисовал рабочего в красной куртке, разбивающего тяжелым молотом черные цепи. У его ног валялись обломки царской короны.

В самом большом классе была сооружена сцена, задернутая холщовым занавесом.

Вечер начался с доклада. Веткин, встав из-за стола президиума, объявил, что слово предоставляется представителю уездного комитета партии, прибывшему к нам из Уржума.

На сцену вышел человек в защитного цвета тужурке. Он говорил о всемирно-историческом значении победы социалистической революции, о том, что нам предстоит вести упорную борьбу за окончательную победу нового общественного строя. Докладчик говорил убежденно, вдохновенно, его слова проникали глубоко в душу.

С первой минуты, как он заговорил, мне показалось, что я где-то уже слышал этот голос. Я стал внимательно вглядываться в его сухощавое, чуть скуластое лицо, и чуть не вскрикнул от радости: да ведь это же Глеб Николаевич, студент, отбывавший ссылку в Кукарке! И как это я сразу его не узнал? Хоть и недолго был знаком с этим человеком, но он сыграл решающую роль в моей судьбе, наставив меня на путь, приведший меня в среду заводских рабочих, что, в свою очередь, круто изменило мое сознание.

После доклада начался концерт.

Один за другим читали свои стихи Осып Шабдар, Сергей Шубин, Иван Адиганов. Вдруг, к моему большому изумлению, объявили, что свои стихи прочтет Степан Свинцов. Уж не ослышался ли я? Неужели мой старый закадычный друг Степка стал поэтом?

В черной сатиновой рубашке с белыми пуговками Степан не спеша вышел на середину сцены и прочел небольшое стихотворение, написанное на марийском языке. В нем рассказывалось, как дети весело идут в школу. В текст стихотворения было вкраплено несколько фраз, взятых из народных песен.

Едва Степан кончил читать свое стихотворение, как кто-то ворвался в зал с истошным криком:

— Пожар! Горим!

Все повскакали с мест. Опрокидывая стулья и скамейки, толкаясь, люди ринулись к дверям. Какого-то мальчишку прижали к косяку, тот громко заревел.

По стеклу полыхнул багровый отсвет огня.

Я выбрался на улицу среди последних. Оказалось, что огонь уже потушен. Кто-то кинул под стену здания охапку сена, поджег его и убежал. Настоящего пожара не случилось, потому что как раз в это время один из зрителей выбежал по нужде на улицу и увидел полыхавшее на ветру сено, от которого уже занялась было дощатая обшивка старой школы.

Толпа возбужденно гомонила, обсуждая событие.

— Кто это мог пойти на такое дело? — суетливо восклицал Федор Егорович. — Не иначе, это дело рук местных русских. Не по душе им наше марийское учебное заведение.

— При чем здесь русские? — резко оборвал его Веткин. — Подожгли, потому что наша школа — советская. Вот в чем тут дело!

— Совершенно верно, Михаил Иванович, — поддержал его Глеб Николаевич. — Речь идет не о национальной, а о классовой мести. Кому-то поперек горла наш революционный праздник, вот и задумали его испакостить.

В толпе зашумели:

— Торговцы да кулаки виноваты!

— Они, больше некому!

— Придушить бы их всех до единого, мироедов проклятых!

О расправе, немедленной и беспощадной, кричали мужики, одетые в солдатские шинели.

Но Глеб Николаевич сказал решительно:

— Нет, самосуда не допустим, это ни к чему хорошему не приведет. Пусть этим делом займется чека, она и накажет виновных.

Все вернулись в зал. Глеб Николаевич снова поднялся на сцену и заговорил о непримиримой классовой борьбе, охватившей всю страну, о том, что в волости надо создать организацию сочувствующих большевистской партии, о том, что передовые люди из народа, особенно молодые крестьяне, должны добровольно вступать в ряды Красной Армии.

Много лет я всеми помыслами стремился к тому, чтобы получить образование. Наконец, моя мечта сбылась: я стал слушателем педагогических курсов. Но теперь, слушая горячие слова Глеба Николаевича, я понял, что если нас одолеют враги, то не будет у народа светлой жизни, и я не должен оставаться в стороне от борьбы!

Решение идти в Красную Армию добровольцем хотя возникло внезапно, но было подготовлено всей моей предыдущей жизнью.

Глеб Николаевич продолжал:

— Мало захватить власть в свои руки, надо отстоять ее от врагов, от тех, кто пытается повернуть историю вспять. Мы боремся за счастье народа и, если понадобится, сложим за него свои головы.

Никто не знал, что эти слова представителя укома оказались для него пророческими. В конце 1918 года белогвардейцы прорвали красный фронт неподалеку от Камы и в окрестностях Осы и Янаула начались ожесточенные бои. Глеб Николаевич был к тому времени комиссаром батальона, оказавшегося в окружении. Вместе с командиром подразделения Николаем Дождиковым он попытался вывести красноармейцев из окружения по льду реки. Но их обнаружили, враги открыли ураганный пулеметный огонь. Глеба Николаевича пуля сразила насмерть на середине реки. Николай Дождиков добрался с немногими бойцами до противоположного берега, но тут был тяжело ранен. Видя, что к нему приближаются колчаковцы, он, чтобы не попасть к ним в плен, застрелился.

Лето 1919 года. Я — командир продотряда.

Вступив в ряды Красной Армии, я в первые же дни повстречал в нашем добровольческом отряде своего приятеля по Кукарке Гаврилку.

Он очень изменился, вырос, возмужал, стал говорить басом. Ничего не осталось в нем от наивного, суеверного паренька. Все мои распоряжения он выполнял деловито и толково, словно всю жизнь только тем и занимался, что искал спрятанный кулаками хлеб, ловил дезертиров и обезвреживал бандитские банды.