Удалить эту запись?

* * *

Я дура.

Я не замечала, что теперь мама каждый вечер ходит в магазин на углу. То приносит сыр, то мороженое. Я не люблю сыр, а у мамы опять связки болят, она хрипит. Просто приносит мороженое и складывает в холодильник. Как дрова… Я сегодня поняла, в чем фишка. Случайно. Мама вышла и сразу с соседкой у лифта пересеклась, а у соседки хаски. Большой. Но он боялся нашего Марсика, когда был маленьким. А потом они дрались. А потом мы договорились, кто во сколько выходит вечером. Чтобы они не дрались в подъезде. Не лаяли друг на друга. А сегодня хозяйка Фила (хаски) маме говорит: «Вашего-то нет, а я все по-старому, после новостей гулять мы ходим».

И мама что-то ответила. Быстро. Будто ничего не говорила. Что-то вежливое и никакое. И пошла в лифт.

И я поняла. Мама до сих пор вечером ходит гулять с Марсиком.

Я тогда маме позвонила и сказала:

— Я тоже пойду погуляю с собакой.

Мама не удивилась. Спросила:

— Мне пойти с тобой?

А я говорю:

— Ну зачем? Со мной Марсик будет.

И я прямо вот знала, что со мной ничего не произойдет.

Мам разрешила. Попросила взять газовый баллончик из обувной тумбочки. И чтобы я его в руке держала, прямо чтобы он теплый был, а то плохо сработает. И объяснила, на какую кнопку жать.

И все. Больше не ругалась, не запрещала.

Даже не спросила, где я буду гулять.

И я пошла «с Марсиком».

Я представляла его себе. Не как крылатого ангела и не как призрака. А просто как будто он живой. Вот береза, где он почти всегда лапу задирал. Значит, в березе есть часть моего Марсюши. Его любимая дорожка между садиком и школой. А гаражи снесли. А в них — тоже его душа.

Я шла и говорила с ним вслух. Будто подзывала к себе. Только очень тихо. Я называла Марсюшу всеми ласковыми именами, которые знала. Даже «лохушкой» и «лохнессиком», как мам меня в детстве.

Мне кажется, что, если у Марсюши есть душа, она все это слышала.

Я с ним прощалась.

Я плакала, и теперь у меня обе руки были свободны. Можно было вытереть слезы. Но я не хотела. Лучше бы эти слезы зимой ко мне примерзли и мне щеки прожгли насквозь до зубов. Только чтобы опять был поводок в руках и Марсик был живой.

Я стояла под тем кустом, где мы с Лилькой хохотали и фоткались. «Куст сожрал мужика, а ботинки выплюнул». И Марсик лаял и прыгал. Он был еще совсем здоровый, Марсик. А Лилька была моей подругой. И я наконец стала вытирать слезы. А у меня в руке баллончик был зажат. Как я обещала маме.

Я не знаю, на что я там нажала. Руки были мокрые от слез, мне кажется. Я себе в лицо попала струей. Страшно дико. Думала, что ослепла. Что на меня напали. Я кричу. Меня хватают за плечи.

Я кричу: «Мама!» — от страха. Я вспомнила, как Л пугал ее отец. Она тоже звала маму, хотя никто же не поможет, когда вы в доме вдвоем.

И я звала!

А в ответ:

— Верочка!!!

Ненавижу такое ласковое. Но все равно.

Это моя мама была. Она шла за мной. Со мной.

Она за меня очень боялась.

Мы пошли в травмпункт. И, пока сидели в регистратуре, мам сказала, что надо было дать мне попрощаться с Марсиком. Что она была неправа. Но она сама никогда раньше не провожала животных и не знала, как потом бывает плохо. Ей плохо, что мне плохо, что Марсик умер, что она его усыпила. И что она по нему скучает.

Тут меня вызвали в кабинет. Капали в глаза, проверяли зрение. Когда капали, было больно. Но как-то странно, словно это не со мной делали. Я все это время думала одну мысль, на боль почти не отвлекалась. И потом, прямо в коридоре, я у мам спросила:

— Ты же сама говорила, что каждый должен решать за себя сам. Как с Лилькой тогда. Ты говорила, что каждый должен сам выбирать свою жизнь. А тут решила за меня, должна я про собаку знать или нет. Почему?

Я сказала, что мне именно это было обиднее всего.

Мам вздохнула — так сильно, будто сигаретой затягивалась, — и сказала мне: «Извини». За все сразу. Потому что на самом деле люди знают, что каждый должен решать за себя сам. Но с собственными детьми это часто не срабатывает. Потому что мозгами человек (мама или папа) понимает, что так делать нельзя, а сам все равно делает. Ему кажется, что так будет лучше.

Материнский инстинкт — это как влюбленность, когда мозги отдельно. Я поняла.

Кстати, мам у меня курила, когда в школе училась. Я теперь знаю. Мне ее Юля спалила, случайно. Рассказывала что-то про нашу школку и говорит: «А мы с Элей стоим такие у трансформы». А за трансформаторной будкой все стоят, когда курят. Всегда. Я очень люблю тебя, мой мам. Твоя Лохушка.

Я спросила, какой врач усыплял Марсика. Я сама сказала это слово. И я не знаю, важно это или нет, но я помнила про доктора Евгению Константиновну, которая так шепелявит, будто говорит на человеческом языке со звериным акцентом. Я не хотела, чтобы этим человеком оказалась она. То есть я все равно ничего не могла бы изменить, но все равно не хотела. И мам ответила:

— Доктор Акимов. Мальчик совсем молоденький.

Мам сказала, что у этого доктора, кажется, это был первый зверь такой, доктор сам переживал. Или, может, он просто не привык. Я подумала, что ветеринары — как учителя. Сложная профессия. От их решения зависит судьба — зверя и людей. Трудно.

У нас теперь есть Марсикова береза. Можно к ней приходить. Но я, наверное, не захочу. Я с ним попрощалась.

Мы вышли из травмы, и я крикнула в небо: «Марсик, иди гуляй!»

Мама плакала.

И он ушел.