Кто дал вам музыку?

БЕЖЕВЫЙ С ЗЕЛЕНЫМ

Для Кевина устроиться на автомобильный завод было все равно, что ребенку получить билет в пугающую и манящую волшебную страну новых предметов, звуков, красок и запахов. И даже медицинский осмотр, во время которого им пришлось долго дрожать от холода раздетыми, в одних носках, и который другие проклинали, потому что им он напоминал армию, Кевину, недавно приехавшему в Соединенные Штаты и еще не научившемуся скрывать удивление, показался интереснейшим приключением. Некоторые из парней в очереди ворчали и чертыхались, другие стояли молча, стесняясь своей наготы; Кевина же, рослого, крепкого, как дуб, белокожего, с огненно-рыжей шевелюрой и веснушками, рассыпанными по лицу и широченным плечам, больше занимало сложное устройство рентгеновского аппарата, а самым удивительным было то, что их осматривают бесплатно.

— Попробовали бы мы пойти к врачу, чтобы нас так осмотрели, — заметил он стоявшему впереди парню, — уж наверное, это пахло бы не одной сотней долларов.

Никто не посмеялся над его наивностью — сразу было видно, что он иммигрант из вновь прибывших, да и, потом, с таким верзилой вообще лучше не связываться. После осмотра представитель администрации коротко проинструктировал их и повел в здание цеха, и тут уж Кевин дал волю своей природной восторженности.

— Вы только посмотрите! — ахал он.

Он был ошеломлен этим громадным, необъятным царством бетона и стали. Они миновали последний конвейер, на котором цепочкой двигались блестящие, отполированные машины; обогнули пирамиду из аккуратно сложенных шин; прошли мимо неулыбчивых рабочих, которые маленькими плоскогубцами ловко закрепляли на сиденьях обивку, мимо сварщиков, водивших по металлу огненной струей, мимо рабочих, огромными молотками пригонявших крышки багажников, мимо похожих на космонавтов людей в туго завязанных у запястий и вокруг горла комбинезонах с капюшонами и в специальных деревянных башмаках, в которых они входили в окрасочную камеру; провели их и под подвесным конвейером, на котором, покачиваясь, двигались хромированные решетки и разноцветные крылья: желтые, голубые, зеленые, красные и светло-шоколадные — таким Кевину представлялся цвет беж, мягкий и нежный бледно-бледно-коричневый.

Наконец его привели в кузовной цех, показали, как отбивать приход и уход (ну разве не чудо — суешь в щель карточку, и часы автоматически отмечают время с точностью до секунды!), и затем представили новому начальству. Мастер закурил сигару, записал номер карточки Кевина на листе бумаги, прикрепленном к доске, и без дальнейших церемоний подвел его к высокому негру по имени Лерой, которому нужен был напарник, чтобы прицеплять чугунные крюки к движущимся на конвейере кузовам.

Кевина послали в инструменталку за фартуком, молотком и рукавицами, и он заблудился. Второй раз он заблудился по дороге из столовой, где обедал вместе с сотнями других рабочих, по Лерой выполнил и его работу, так что никто ничего не заметил; ему же таким образом удалось увидеть то, чего он мог не увидеть за много месяцев работы, а то и вообще никогда: груды стекла (возможно, это была пластмасса, стекло вряд ли могло так изогнуться); прямо тут же, в здании, рельсовые пути с товарными вагонами, из которых горластые грузчики вытаскивали отштампованные стенки автомобилей, аккуратно упакованные ярко-красные моторы и какие-то блестящие черные внутренности, которые Кевин даже не знал, как называются; платформы с огромными серебристыми контейнерами, извергавшими из себя чугунные и алюминиевые детали; побывал он и в цехе, где блестящие новенькие автомобили, по мере того как они величавой вереницей проплывали мимо молчаливых чумазых рабочих, украшались сверкающей хромированной отделкой и всем прочим.

И как можно было не растеряться среди этого кипящего вокруг фантастического карнавала, среди этого вихря шума, цвета и запаха? Кевин стеснялся спрашивать дорогу. Впоследствии он узнал, что в каждом проходе на столбах указаны цифры и буквы и если ты знаешь индекс своего цеха, тебе легко проложить трассу в этом микрокосме по его параллелям и меридианам.

Но разобраться во всем этом поначалу было не так просто. По натуре общительный, Кевин быстро сдружился с некоторыми рабочими на конвейере, не говоря уж о его напарнике Лерое. Однако он робел перед этими людьми, потому что все они, и даже негры с Юга, которые наверняка учились меньше, чем он, знали, казалось, все на свете и их ничем нельзя было удивить. Он понимал, что даже такому доброжелательному человеку, как Лерой, его восторги перед чудесами этого сказочного завода могут показаться нелепыми. «А как получается, что можно спускать воду в туалете, если он подвешен к потолку и соединяется с полом только лестницей?», «А правда газовые горелки похожи на факелы в старинных замках, тех, что показывают в кино?», «А как удается сделать, что под конец все части машины соединяются и желтые крылья опускаются именно на желтые кузова?» И, не желая больше выставлять себя дураком, он решил помалкивать.

Даже люди, жившие с ним в одном доме — он поселился в ирландском квартале, — казались ему какими-то равнодушными. Толстяк О’Бэннон, владелец ирландского клуба «Трилистник»[24], тот лишь зевнул, когда Кевин стал рассказывать ему, что это значит — быть частицей грандиозного процесса, в результате которого с конвейера ежедневно сходят триста автомобилей. Люди состоятельные, вроде угрюмого гробовщика Фэррела и этой лисы Флаэрти из туристского агентства «Эмералд Турист Сервис», которое находилось в соседнем доме, прямо сказали ему, что приходят к О’Бэннону выпить по кружке пива и посмотреть бейсбол, а не выслушивать его впечатления о заводе, — не то чтобы это им неприятно или ниже их достоинства, а потому, что все это давно известно и вообще скучно.

И тогда Кевин стал изливать душу в письмах престарелым родителям и незамужней сестре, рассказывая, почему завод для него воплощает Америку с ее необъятностью, разнообразием и техническим совершенством. Но он не умел хорошо излагать свои мысли, и длинные описания давались ему с трудом, к тому же и писал-то он только для того, чтобы уверить родных, что все у него хорошо, что он копит деньги и осматривает достопримечательности. Да и тяжело было после целого дня работы сидеть в маленькой комнатушке наедине с ручкой и листом почтовой бумаги, который предстояло исписать, вместо того, чтобы играть в ски-бол[25], или смотреть телевизор в «Трилистнике», или танцевать с Пегги, официанткой из закусочной напротив «Похоронного бюро» Фэррела.

Будучи человеком разумным, Кевин выбрал компромиссный путь: время от времени посылал родителям краткие весточки, встречался с Пегги, заходил в «Трилистник» поболтать со знакомыми и всю неделю трудился как проклятый, чтобы получить свою зарплату. Но поскольку Кевин по натуре был романтиком, он убеждал себя, что работает не только ради денег. В его душе был ему одному известный уголок, где затаились восхищение и гордость, и он знал, что настанет день, когда он сможет их выразить.

Его смущало и порой заставляло усомниться в своей правоте то, что рабочие не только равнодушно, но даже враждебно относились к заводу и машинам, которые изготовляли собственными руками. В их разговорах проскальзывало презрение к начальству, к работе, к жизни, которая выпала им на долю. Почти каждый, с кем бы Кевин ни заговорил, ненавидел свою работу и честно признавался, что ходит на завод только ради получки; все мечтали найти себе что-нибудь поприятней, а многие и действительно уходили, так что, бывало, только с кем-то сблизишься, только он начнет тебе объяснять, почему и он говорит: «Ну и работка!», как вдруг этот человек приходит в белой рубашке с галстуком и, радостно сообщив, что взял расчет, собирает инструменты и навеки исчезает из твоей жизни.

Самыми лучшими и часто самыми приятными были люди вроде его напарника Лероя, которые жили другими интересами. Для них завод был лишь печальной неизбежностью, горькой пилюлей, которую надо проглотить, чтобы заниматься тем, что действительно важно. Каждый из них задавал Кевину один и тот же вопрос: «Что ты делал до того, как попал сюда?», но Кевин понимал это иначе: «Чем ты будешь заниматься, когда уйдешь отсюда?»

Мог ли он объяснить тому же Лерою, который жил только своей музыкой, мечтая стать оперным певцом, что сама по себе возможность вырваться из захолустья, попасть в Америку, получить работу на заводе, который один больше, чем весь его родной городишко, уже была счастьем. Для Лероя завод не значил ничего, абсолютно ничего; его надо было терпеть, как, вероятно, терпели его предки рабство, мечтая о лучшей доле. В редкие минуты отдыха они разговаривали о музыке, и то, что Кевин понимал его, было для Лероя отрадой, и он тянулся к нему, как тянется к солнцу растение.

Затем с Лероем случилось несчастье: оступившись, он свалился с платформы и поранил горло, а Кевин, увидев, как из перерезанной шеи его друга льется кровь, от страха и неожиданности сам рухнул на пол без чувств.

Кевин в отличие от многих рабочих ни разу не воевал и не привык жить в мире крови и насилия. Все то долгое время, пока Лерой поправлялся, он мучительно переживал свой позорный обморок, хотя все были настолько тактичны, что даже не вспоминали о нем. Для него это было периодом переоценки ценностей. Он решил, что ему, как Лерою и тем, кем он больше всего восхищался, тоже следовало стремиться к чему-то сверх того, что он уже достиг.

Как только это стало ему совершенно ясно, он понял, чего ему хотелось. Он начал жить более экономно, свел расходы до минимума и буквально превратился в скрягу, откладывая бо́льшую часть зарплаты на свой счет в банке; затем так же рассудительно стал он искать, с кем поделиться, кому рассказать о своем дерзком и, может быть, даже неосуществимом замысле.

Наконец он надумал поговорить с Уолтером. В какой-то степени Уолтер сам был инициатором их знакомства — этому курносому восемнадцатилетнему пареньку, улыбчивому, с короткими светлыми волосами, ужасно нравился ирландский акцент Кевина; и хотя между ними была разница в десять нелегких лет, они быстро сблизились.

Стерев со лба пот (его готовили на рихтовщика, и ему тяжело давалась эта наука), Уолтер воспользовался остановкой конвейера и спросил:

— Послушай, откуда ты приехал?

— Из графства Керри. Ты, наверно, про него и не слыхал, у нас ведь там нет больших городов или каких-нибудь достопримечательностей.

— А что ты там делал?

Уолтер тоже прибегнул к этому стандартному вопросу, позволявшему нащупать общность интересов.

Кевин ответил напрямик, не подозревая, что такой ответ может воздвигнуть стену между ним и собеседником:

— Я был учителем.

— Учителем? В большой школе?

— Ну нет, — засмеялся Кевин. — В маленькой сельской, где всего-то один класс и двое учителей: я и молоденькая девушка. Мы вдвоем обучали семьдесят или восемьдесят детей разных возрастов.

— А почему ты ушел оттуда?

— Скучно. — Кевин снял всю в ржавчине рукавицу и запустил пальцы в рыжую шевелюру. — И потом, церковь уж очень давит. Ведь у нас, чтобы стать учителем, нужно письмо от приходского священника. А потом учи и воспитывай, как церковь велит. Я семь лет это терпел и наконец решил: прежде чем обзаведусь семьей, хоть мир повидаю.