Красное вино Победы[сборник 2022]

1

Дедушка Алексей ходил куда-то с пешнёй, вернулся над вечер — оживленный, пахнущий морозом, в белом окладе инея.

— Все! Стало болото! — оповестил он мальчишески радостно. — Лед аж на вершок. Хоть пляши!

— В самый раз к самовару, — ровно, не оборачиваясь, сказала от стола бабушка. — Садись, чайком обогрейся.

— Завтра, говорю, по камыш надо бы… — возвысил голос дедушка, не отходя от порога. — Будем этак чаевничать, дак и промешкаемся. Всяк того только ждет, чтоб болото схватилось.

Он пересунул на голове вислую баранью шапку, застившую глаза, и вышел обратно в сени, опахнув меня стылым бодрящим предзимьем, повеявшим от его одежды. И оттого, что канавы и лужи сковало льдом и что дедушка пришел весь в инее — и усы, и бахрома его хаджи-муратской шапки, — мне тоже сделалось радостно, как бывает только на праздники.

В оконную продушину было видно, как дедушка выволок из-под навеса салазки, похожие на взаправдашние розвальни. Он смастерил их после того, как свел в колхоз свою лошадь. Сперва переживал, с печи не слазил, даже от еды отказывался. Но потом, отмолчавшись, принес из амбара рундучок с инструментом, навострил топор и принялся тесать копылки, ладить полозья — точь-в-точь как у настоящих саней, только все поменьше, полегче, словно бы для маленькой лошадки. Этой лошадкой и становился сам дедушка Алексей, впрягаясь в санки по разным дворовым надобностям: то по воду, то по хворост в заречную кулигу…

В салазки он положил топор, моток веревки и уже в сумеречном полусвете, усевшись верхом на козелки, взялся отбивать косу. Пройдясь по лезвию еще и оселком, он уложил косу вдоль древка, обмотал мешком и тоже упрятал в санки.

Потом дедушка, измятый морозом, испариной и дорогой, неспешно, отдыхая, ужинал, зачерпывал деревянной ложкой капустные щи с грибами, а я все вертелся поблизости, томимый неизвестностью: возьмет он меня на болото завтра или не возьмет. Спросить напрямую я не решался, боясь получить такой же прямой отказ, а так хоть теплилась надежда, что он все же заметит мою неприкаянность и скажет, смягчаясь: «Ну, ладно, что с тобой делать…» Но дедушка не замечал…

Проснулся я от какого-то беспокойства, докучавшего всю ночь, и, едва открыл глаза, как сразу же испугался, что все проспал. Отбросив одеяло, я подскочил, как ванька-встанька. В проеме кухонной двери оранжево метался отсвет, а на дальней озаренной стене время от времени промелькивала угловатая тень: это бабушка уже растопила печь и орудовала рогачами, переставляя и пододвигая к огню горшки и чугунки. Но дедушки не было ни слышно, ни видно. «Уехал!» — похолодел я и, босый и голопопый, испуганно выбежал на кухонный свет.

— Гляди-ка! Воробей из-под застрехи! На огонь залетел! — завосклицал, заудивлялся дедушка. Он сидел на припечке и в неверном свете пылающей печи пришивал к полушубку пуговицу. — Пошто в этакую-то рань? Еще и петухи, поди, не кукарекали, а он уже — здрастье вам. А-а?

Вместо ответа я залетел прямо на распластанный по коленям овчинный кожух и обхватил дедушку за шею.

— Ты чегой-то, чего?! — Дедушка отвел в сторону руку с иголкой. — Все мое шитво перебил. А ежли б укололся? Или чего нехорошее приснилось? Гляди, волосенки все мокрые, не иначе, как напугался.

— Возьми меня с собой! — жарким захлебывающимся шепотом выпалил я свою истому. — Возьми, деда!

— Ох ты! — изумился дедушка, силясь разъять мои обвитые руки. — Как это — возьми? Небось не крендель: в карман не положишь.

— Я сам… сам побегу… своими ногами, — лепетал я в дедушкину бороду. — Ну, деда, — а?

— Дак это, голубь ты мой, не ближний свет. Это — эвон куда, аж на Буканово болото. Никаких твоих ног не хватит.

— Хватит! — уверял я.

— Ой ли! Это ж туда да таким же порядком обратно. А обратно не с пустыми руками. Ну-ка, раскинь умной головой.

— Ну деда-а… — затряс я дедушку обеими руками.

— Куда это? Куда? — прослышала бабушка.

— Да вот, сорви-голова на болото просится.

— Еще чего! Какое болото? — послышалось из-за печи. — Вот и кошка на мороз лижется, заднюю лапу задирает. А ты — на болото…

Все мои доводы кончились, и я заревел.

— Ну вот… — смутился дедушка. — Ну будя, будя!

Сквозь слезы я смотрел на кошку, которая, сидя на лавке, старательно вылизывала себе брюхо, прямо и высоко выставив из-за уха заднюю лапу.

— Да-а-а… — озлился я на кошку, подтверждавшую какую-то неприятную для меня истину, и это короткое «да» исходило из меня столь нескончаемо и беспросветно, что дедушка еще больше смутился и, огладив мои взъерошенные волосы, заговорил нетвердо:

— Ну ладно, ладно… Что с тобой делать… Ну ша, ша, говорю… Баб, где его теплые чулки?