Кузнец Песен

— Ничего, одолеем злыдней, — твердо сказал Иван.

В это время мать подозвала меня и послала в амбар за крупой, чтобы сварить к обеду овсяную кашу. Я схватил большую деревянную миску и выбежал из избы.

Когда я вернулся, матери в избе не было, должно быть, ушла к соседям. Отец, натужно кашляя, лежал на полатях. Иван, встав на лавку, прятал за икону какой-то сверток.

Увидев меня, Иван отдернул руку от иконы и ворчливо сказал:

— Что ты врываешься, как бешеный? Не мог спокойно войти?

— Уф, напугал даже! — сказал Васлий. — Я подумал, уж не чужой ли кто пришел.

Иван хмуро отозвался:

— Он у нас вечно такой, егозливый. Да и неслух.

Как будто сам он был послушным! Я-то знаю, по рассказам отца и матери, что Иван в детстве был куда как горазд на всякое озорство.

Выслушал я попреки Ивана молча, сделав вид, что ничего не заметил. Но как только остался в избе один, полез за божницу и нащупал два бумажных свертка. Достал, гляжу: в одном свертке несколько тоненьких книжек. На обложке написано: «Пауки и мухи», «Царь-голод», «Отчего крестьянин беден». Развернул другой сверток — какие-то листки с крупно напечатанными буквами. В то время я уже немного поднаторел в русском языке, читал бегло и осмысленно. Меня разбирало любопытство: что это за бумаги такие? Почему брат так старательно их спрятал? Я поднес один листок поближе к свету и стал читать:

«Крестьяне! Русское самодержавное правительство — ваш главный враг. Кто довел вас до разорения непосильными податями? Кто описывает и продает за бесценок ваше жалкое имущество, когда вам нечем заплатить недоимки? Кто насадил в деревнях жадную свору стражников, урядников, становых, земских начальников, которые помыкают вами, издеваются над вами и все ваши дела решают за вас по-своему, как будто вы — малые дети и сами ничего не смыслите? Кто издает законы, запрещающие вам то, что дозволено другим сословиям — дворянству и купечеству. По чьему приказу расстреливают или ссылают в Сибирь ваших братьев-крестьян, если они выражают недовольство существующим порядком? Кто же творит весь этот произвол? Его творит наше правительство и сам царь. Вот кто ваши враги и угнетатели…» С большим волнением прочел я листок до конца. Внизу жирным шрифтом была напечатана подпись: «Вятский комитет Российской Социал-Демократической Рабочей партии».

Я был ошеломлен. Сколько помню себя, я слышал, как на деревенских сходках седобородые старики с почтительным страхом произносили слово «царь». В школе учитель заставлял нас петь:

Славься, славься, наш русский царь,
Господом данный нам царь-государь…

А в листке написано черным по белому, что царь — плохой, злой человек, враг мужику. Найди я такой листок где-нибудь в другом месте, я бы, наверное, ни слову в нем не поверил и просто выбросил бы его. Но листок бережно хранил мой брат, которого я любил, которому верил и во всем старался подражать. Мне не нужно было доказывать, что наша семья бьется в нужде, к тому же разговор Васлия и Ивана за столом еще звучал у меня в ушах. Своим детским незрелым умом я уже тогда понял, что кто-то заботится о нас, у кого-то болит душа за простой народ.

Лишь после революции 1917 года Иван подробно рассказал мне, как поддерживал связь с подпольщиками. В 1906 году в Сернур было сослано несколько грузин, участников крестьянских волнений в Кахетии. Ивану довелось чинить печи в том доме, где поселили ссыльных, там он с ними и сдружился. Словно сухой мох воду, впитывал парень горячие слова грузинских крестьян, открыто проповедовавших революционные идеи. Через ссыльных Иван познакомился с молодым сернурским парнем Иваном Милютиным, который в то время учился в Нартасе, неподалеку от Уржума.

Милютин привозил в Сернур из Уржума разные листовки. Он вовлек в подпольную работу несколько сернурских мужиков. Никакого четкого политического направления у Милютина с друзьями не было. Они с воодушевлением читали и большевистскую литературу, и листовки эсеров и анархистов. Особенно увлекались изданиями обще-демократического направления, ратовали за созыв Учредительного собрания, за то, чтобы всех крестьян наделить землею поровну.

Еще туманнее осознавал цели и задачи революционной борьбы мой брат Иван. Он был стихийным бунтарем: яростно спорил с сельским старостой, угрожал мироедам скорой карой, на посиделках пересказывал парням и девушкам содержание запрещенных книг и листовок. Но дальше этого он так никогда и не пошел.

Весной Милютина и несколько человек из его кружка арестовали жандармы. Но подпольная литература была так хорошо спрятана, что при обыске ничего не нашли и арестованных пришлось отпустить за отсутствием улик.

А с листовками, которые лежали у нас за иконой, произошла неприятная история.

В пасхальную неделю сернурский священник отец Федор обходил по дворам нашу деревню. Родом он моркинский мариец, приход в Сернуре принял всего пять лет назад. Два раза в неделю он приезжает в Мустаевскую школу, где преподает закон божий. Отец Федор прекрасно владеет русским языком, а заговорит по-марийски — заслушаешься. Он не ограничивался, подобно другим священнослужителям, одной миссионерской деятельностью, но при всяком удобном случае принимался выспрашивать мужиков о том, как местные марийцы жили в старину, откуда они появились в этих местах, кто был предводителем того или иного рода. Он записывал в тетрадь сказки и песни марийцев, особенно интересовался преданиями и легендами о богатырях, живших в стародавние времена и прославившихся своими подвигами в борьбе с врагами отчизны.

И вот в пасхальную неделю заходит отец Федор в нашу избу. Скороговоркой прочитал молитву, ткнул в губы хозяев большой медный крест, который держал в руках — и тут его взгляд упал на иконы. Не знаю, что уж он там высмотрел, но только решительно прошел в передний угол, протянул руку к божнице и вытащил тугой сверток. Развернул — и побледнел. Обернулся к отцу, спросил сумрачно:

— Ты, Никита-кугызай, читать-то умеешь?

— Нет, не вразумил господь — ответил отец.

— Твое счастье. От грамоты, от книжных знаний — много излишних соблазнов. Эти бумаги спрячь подальше, за них в Сибирь угодишь.

Хорошо, что в избе не было никого из соседей! Отец схватил сверток и испуганно заметался по избе, не зная, куда девать злополучные бумаги.

Отец Федор говорит:

— Меня не опасайся. Меня эти дела не интересуют. Я вот слышал от людей, что ты хорошо знаешь родословные жителей вашей деревни. Не расскажешь ли мне чего о предках?

Отец со злополучным свертком в руках уселся напротив попа, тот достал из кармана тетрадь, карандаш и приготовился слушать.

Отец, прерывая рассказ частым натужным кашлем, стал рассказывать о том, откуда произошли отдельные роды в нашем округе. По его словам, первым в нашей местности на берегу реки, поросшем густым лесом, поселился старик Эштым. Он пришел сюда откуда-то с берегов Вятки. У старика было три сына: Аблан, Тоски и Товар. Сыновья отделились от отца и зажили каждый в своем илеме. Со временем их илемы превратились в деревни — Абленкино, Тоски и Товарнур. Был у Эштыма младший брат Мустай, от его илема ведет начало деревня Мустаево. Вокруг илема самого старика Эштыма лежали болотистые, топкие места, которые по-марийски называются словом «шор». Вот наша деревня и звалась поначалу Шоркенер, что значит Болотная деревня. Но потом лес вблизи деревни повывели, болота пересохли и жители стали называть нашу деревню немного по-другому: Шорыкэнер, то есть, Овечья деревня. Старики говорят, что сто лет тому назад в деревне насчитывалось свыше полутораста дворов. Но потом на округу напал мор. Повымерло больше половины жителей. Когда-то вдоль берега тянулась улица — теперь на месте былых построек остались только заросшие глухим бурьяном ямы.

— Говорят, это овда прокляла нашу деревню, — закончил отец свой рассказ. — Овды при дедах жили в ельнике за рекой. Видно, чем-то обидели овду предки, вот она им и отомстила жестоко…

— В моей родной стороне тоже бытуют подобные легенды, — задумчиво проговорил отец Федор. — У нас там даже гора есть под названием Овда. Говорят, в ней жили овды, показывают их пещеру в склоне горы, но в пещеру ту никто не отваживается проникнуть, хотя и уверяют, что она полна серебра. Одним словом, мифология.

Отец, конечно, не знал, что это такое — мифология, но согласно покивал головой, словно подтверждая правильность размышлений ученого попа.

После этого случая отец еще долго с беспокойством ожидал, что вот-вот нагрянет к нам урядник. Струхнул и Иван, которого отец крепко выругал. Но, к счастью, отец Федор никому не проговорился о своей находке, и отец понемногу успокоился.

Чтобы образумить Ивана, отец надумал его женить. Пронырливые соседки мигом отыскали подходящую девушку в деревне Тоски.

— Пора тебе становиться самостоятельным хозяином, — сказал Ивану отец. — Заживешь своим домом — остепенишься, забудешь свои беспутства. А усадьбу я оставляю Кириллу. Он будет тут хозяйничать после меня.

В деревне Шоркенер очень мало было грамотных мужиков. Если требовалось прочитать или написать письмо — шли в Сернур, если нужен был лекарь, то обращались к деревенскому знахарю. В Сернуре, правда, имелась больница, и в ней работал хороший врач из ссыльных (говорили, что его за участие в революционном движении исключили с последнего курса Петербургской медико-хирургической академии), однако, мужики и бабы побаивались доктора и предпочитали по-старинке обращаться к знахарю.

Я учился в церковно-приходской школе, расположенной а соседней деревне Мустаеве.

Мы ходили туда на пару с соседским мальчишкой Степкой, большим моим другом. Семья Степки жила напротив нас, через дорогу. Их фамилия была Свинцовы, но в деревне их называли Руш, то есть, Русские. В конце прошлого века Свинцовы, безземельные вятские мужики, переселились в нашу деревню, где-их приняли в сельское общество, наделив небольшим клочком земли.

Отец у Степки умер, дед дома не живет — он служит сторожем при Сернурской церкви, а все хозяйство ведет старший брат Андриян, рыжий, коренастый мужик, постоянно занятый каким-нибудь делом. Андриян, не имея достаточно земли, решил развести на приусадебном участке плодовый сад, завел пчел.

Степка на год младше меня, но мы ходим в один класс. Ему учиться легче, ведь русский язык — его родной, да и вообще он очень способный, все схватывает на лету. Он много читает, любит декламировать стихи. Утром он вставал раньше меня, быстро поев, забегал за мной. Увидев, что я еще сижу за столом, торопил меня:

Дети, в школу собирайтесь!
Петушок пропел давно.
Попроворней одевайтесь!
Смотрит солнышко в окно.

Школа в Мустаеве была открыта в конце прошлого века, и учились в ней из доброго десятка окрестных деревень. Сначала школа располагалась в самой обыкновенной крестьянской избе, потом земство собралось с духом и выстроило специальное школьное здание. В школе было три начальных класса, кто хотел учиться дальше, должен был ходить в Сернурское двухклассное училище.

Наш учитель Петр Андреевич Зотов был сыном торговца из Русской Шои. По купеческой привычке он разъезжал на рысаке, запряженном в тарантас, укутав ноги мягким ковром. В Мустаевской школе он чувствовал себя временным, случайным человеком и не упускал случая это подчеркнуть. Не нужда и не голод пригнали его в Мустаево. Просто на первых порах не нашлось для него места получше, вот он и пристроился временно в нашей школе.